Без видимых повреждений

Домашнее насилие не похоже ни на какое другое преступление. Оно происходит не из-за того, что кто-то оказывается не в том месте и не в то время. Считается, что наши дом и семья священны, «тихая гавань посреди безжалостного океана», как настойчиво вбивала нам в голову преподавательница социологии в колледже (именно на ее занятии я впервые услышала эту фразу). Вот это и делает ее столь неубедительной. Ведь домашнее насилие совершает тот, кого ты хорошо знаешь, тот, кто заверяет тебя в своей любви. Оно может быть скрыто от самых близких, и часто физическое насилие не столь страшно, как эмоциональное. Не счесть тех, кто клялся в любви к своим жертвам, издевательства над которыми привели их за решетку. Сама мысль о том, что кто-то настолько захвачен любовью, что оказывается совершенно бессильным перед ней, это сильный афродизиак. Хотя интеллектуальное усилие, необходимое, чтобы заставить человека понять, что его любовь и его насилие имеют единую природу, безусловно, лицемерно. Я поняла, что нарциссизм – частое явление у насильников. Нередки и другие факторы, из-за которых лицемерие становится условием выживания: зависимость, нищета, другие причины для отчаяния – всё это может быть губительным в сочетании с токсичной маскулинностью особого рода.

Согласно представлениям, укорененным в нашей культуре, у ребенка должен быть отец, несмотря ни на что, отношения являются непререкаемой ценностью, семья – ячейка общества; личные вопросы лучше решать без огласки, нельзя отказываться от брака и растить ребенка в одиночку. Мишель Монсон Мозур вновь и вновь повторяла эти истины, уверяя свою мать, что не желает растить детей в «разрушенном доме». Как будто дом, где один взрослый издевается над другим, не разрушен, а у разлома есть степени.

Эти идеи коварны и устойчивы. Они становятся очевидными, когда наши политики обсуждают повторное введение Акта против насилия над женщинами, при этом утверждая его копеечное финансирование из федерального бюджета. В настоящее время ассигнование на этот Акт не превышает 489 миллионов долларов^[14]. Для сравнения: годовой бюджет Департамента Юстиции, в юрисдикции которого находится Отдел по вопросам насилия над женщинами, сейчас составляет 28 миллиардов долларов^[15]. Или взглянем на это иначе: самый богатый человек в мире, Джефф Безос, состояние которого оценивается в 150 миллиардов долларов, мог бы поддерживать финансирование Акта против насилия над женщинами на текущем уровне еще триста лет, и при этом ему удалось бы выкроить пару сотен миллионов на то, чтобы обеспечить себе скромное существование^[16].

Но есть и другие способы заставить жертв остаться жертвами. Например, когда наша судебная система вынуждает их защищаться, предлагая лицом к лицу встретиться с тем, кто, возможно, пытался их убить, с тем, кто, как им прекрасно известно, в следующий раз действительно может в этом преуспеть. Мы видим это по судебным постановлениям, которые выносят жестоким преступникам символические приговоры, например, штрафы. Несколько дней в заключении как наказание за грубейшие издевательства. Мы понимаем, почему органы правопорядка представляют домашнее насилие как досадное недоразумение, «бытовую ссору», а не преступление, каковым оно является на самом деле. Уверена, что, будь все наоборот, если бы женщины избивали и убивали мужчин в таких огромных количествах – пятьдесят женщин в месяц в США гибнут от рук своих партнеров, причем только от огнестрельных ранений, – эта проблема была бы на первых страницах всех газет страны. Немедленно бы нашлось финансирование на исследования, посвященные тому, что же с женщинами не так.

И после всего этого нам хватает дерзости спрашивать, почему жертвы не уходят от своих мучителей. В действительности многие жертвы, подобные Мишель Монсон Мозур и ее детям, втайне активно пытаются уйти, шаг за шагом, с предельной осторожностью делая всё возможное, чтобы достичь цели. Во многих случаях, включая и этот, мы судим поверхностно, считая, что остаться с обидчиком – выбор женщины, хотя в действительности мы просто не знаем, как выглядит жертва, которая уходит медленно, осторожно просчитывая каждый шаг. Это неудивительно, если учесть, что большую часть истории человечества домашнее насилие не считалось злом. Еврейская, исламская, христианская и католическая религии традиционно считали, что муж вправе воспитывать жену, как и всех, кто ему принадлежит, включая слуг, рабов и животных. Конечно, всё это проистекает из трактовки святых писаний – Корана, Библии, Талмуда^[17]. Некоторые из этих трактовок даже содержат инструкции, как именно бить жену: например, избегать прямых ударов в лицо, или же бить так, чтобы не наносить серьезные травмы. В девятом веке Гаон из Суры утверждал, что насилие со стороны мужа менее травматично, чем со стороны незнакомца, поскольку по закону жена находится в подчинении мужа^[18]. В США у пуритан существовали законы, запрещающие избиение жены, хотя по большей части они были символическими, и следовали им крайне редко. Напротив, избитые жены считались виновницами происшедшего, так как спровоцировали мужей, это убеждение стойко присутствует во всех письменных свидетельствах домашнего насилия, по сути во всем, что написано об этом до 1960–70-х годов. В тех редких случаях, когда дело доходило до суда, судьи принимали сторону мужчин, если ущерб, нанесенный женщинам, не повлек за собой полную потерю трудоспособности^[19].

Лишь в прошлом столетии в США были созданы законы против избиения жен, но даже те штаты, которые первыми стали вносить их в законодательство в конце девятнадцатого века, – Алабама, Мэриленд, Орегон, Делавер и Массачусетс, – редко обеспечивали их исполнение^[20]. Американское Общество против жестокости в отношении животных появилось на несколько десятилетий раньше, чем законы против жестокости в отношении жен; это позволяет предположить, что животных мы ставим гораздо выше, чем жен (в 1990-е годы количество приютов для животных втрое превышало число приютов для жертв домашнего насилия)^[21]. Сейчас, осенью 2018 года, когда я пишу эти строки, в мире существует больше десятка стран, где насилие против супруга или члена семьи абсолютно законно, то есть конкретных законов, направленных против домашнего насилия, там просто не существует. Среди этих государств – Египет, Гаити, Латвия, Узбекистан, Конго и другие^[22]. Есть еще Россия, где в 2017 году домашнее насилие, не приведшее к телесным повреждениям, было выведено из списка правонарушений^[23]. И, конечно, Соединенные Штаты, где первый генеральный прокурор при Администрации Трампа не счел домашнее насилие поводом для предоставления убежища, поскольку «иностранному гражданину», попавшему в такую ситуацию, просто «не повезло»^[24]. Иными словами, если в наши дни вам «повезет», и правительство родной страны подвергнет вас преследованиям, то вы сможете ходатайствовать о предоставлении убежища, но как быть, если насилие происходит за закрытыми дверями? Ну что ж, значит вам не повезло, и вы остаетесь с этой проблемой наедине.

Многое из того, что стало юридическим прецедентом в отношении домашнего насилия в США, появилось совсем недавно. Только в 1984 году Конгресс наконец принял закон в пользу женщин и детей, ставших жертвами насилия; он получил название Акта о предотвращении и преодолении последствий семейного насилия и обеспечил финансирование убежищ и других ресурсов для жертв^[25]. Только в начале 90-х сталкинг стал классифицироваться как преступление, но и по сей день его часто не рассматривают как угрозу, каковой он является; причем угрозу в нем не видят ни правоохранительные органы, ни агрессоры, ни даже сами жертвы, несмотря на то, что три четверти женщин, убитых в Америке, подвергались сталкингу их же партнерами, бывшими или настоящими^[26]. Почти 90 % погибших в результате домашнего насилия в течение года до смерти подвергались преследованию и избиениям^[27]. Общенациональная горячая линия для жертв домашнего насилия появилась только в 1996 году^[28].

Сьюзанн Дубус рассказала мне, что в стране существовало три течения, благодаря которым наше отношение к домашнему насилию радикально трансформировалось. Одно из них появилось вместе с ее программой в 2003 году – организация Команд Высокого Риска в агентствах против домашнего насилия, которые ставят целью количественную оценку опасности любой конкретной ситуации домашнего насилия и обеспечивают защиту жертвам. Еще одно направление – открытие в 2002 году первого центра семейного правосудия; его основателем в Сан-Диего стал Кейси Гвинн, бывший адвокат, такие центры объединяют услуги для жертв под одной крышей: полиция, адвокаты, компенсации жертвам, психологическая помощь, образование и множество других (в Сан-Диего движение объединяло пять разных агентств. В других регионах количество партнеров разнилось). Третье течение – Программа оценки летальности, возникшая в Мэриленде в 2005 году по инициативе Дейва Сарджента, бывшего полицейского, сосредоточена на действиях правоохранительных органов в сфере домашнего насилия^[29].

Возникновение этих трех программ примерно в одно время – не просто совпадение. Женское движение 1970–80-х годов привлекло внимание всей страны, только начавшей сживаться с идеей равноправия, к проблеме домашнего насилия. В тот период больше всего внимания уделялось созданию убежищ – их строительству, финансированию, укрытию жертв от преследователей. В 90-х всё изменилось. В беседе со мной юристы, адвокаты, полицейские, судьи со всех уголков Америки говорили о двух значимых событиях, лежавших в основе проблемы. Первым из них стало дело Симпсона.

Для многих Николь Браун Симпсон стала воплощением нового типа жертвы. Она была красива, богата и знаменита. Если с ней случилось такое, то это могло случиться с кем угодно. История насилия Симпсона над ней была известна правоохранительным органам. Он был арестован, затем выпущен под залог, далее суд Калифорнии предписал ему «консультирование по телефону» (после чего дело было закрыто). 911 аудиозаписей Николь представляли редчайшую ситуацию: женщина, преследуемая человеком, который уверяет ее в своей любви. Здесь было всё – угрозы, принуждение, террор. Ее убийство вывело на первый план многолетнюю дискуссию правозащитников о том, что такое могло произойти с кем и где угодно. Главной проблемой на тот момент стал вопрос: как помочь тем, кто не может сам обратиться за помощью? Но когда в местных газетах появились сообщения о Николь Браун Симпсон и Роне Голдмане, впервые в примечаниях стали упоминаться и места, куда можно обратиться за помощью. Внезапно беспрецедентное количество жертв насилия воспользовалось этой возможностью. Сразу после суда резко возросло число звонков на горячие линии, в убежища и в полицию^[30]. О домашнем насилии заговорили на национальном уровне.

Кроме того, дело Симпсона стало боевым кличем для жертв неевропеоидной расы, которые с полным правом задавали вопрос о том, почему привлечь внимание общественности к убийству в результате домашнего насилия стало возможным лишь когда его жертвой стала богатая красивая белая женщина. Ведь цветные женщины подвергались домашнему насилию ничуть не реже, а то и чаще, чем белые женщины; вдобавок они несли бремя расового неравенства. Сегодня эта сторона проблемы как никогда активно обсуж дается в контексте последствий дела Симпсона сообществами коренных американцев, иммигрантов и малопривилегированных групп населения во многом благодаря второму крупному событию, изменившему наше отношение к домашнему насилию: принятию закона об искоренении насилия в отношении женщин.

Этот закон квалифицировал насилие по отношению к близкому партнеру в сферу полномочий правоохранительных органов, которые прежде рассматривали его как частное семейное дело, проблему женщин, а не системы уголовного правосудия. Он впервые был представлен Конгрессу сенатором Джозефом Байденом в 1990 году, но законопроект приняли только осенью 1994 года, через несколько недель после завершения суда над Симпсоном. Так наконец, впервые в истории, города и населенные пункты страны смогли получить федеральное финансирование для решения проблемы домашнего насилия. На эти денежные средства были организованы целевые обучающие программы для служб экстренного реагирования, введены адвокатские ставки, созданы приюты, временное жилье, занятия по противостоянию агрессорам, предоставлена правовая подготовка. Финансирование, обеспеченное этим законом, позволило жертвам насилия не оплачивать анализы по его подтверждению, а также, в случае выселения пострадавшей стороны с места жительства из-за связанных с насилием событий, она могла получить компенсацию и помощь; жертвы с инвалидностью, а также те, кому требуется правовая консультация, были обеспечены необходимой поддержкой. Эти и многие другие системы и услуги, которыми можно пользоваться сейчас, стали прямым итогом принятия Закона об искоренении насилия в отношении женщин. В то время сенатор Байден сообщил Associated Press, что «[домашнее насилие] является преступлением на почве ненависти. Моя цель – дать женщинам все возможности в пределах закона взыскивать компенсацию в рамках не только уголовного, но и гражданского права. Я хочу довести до сведения государства, что гражданское право женщин – право быть в безопасности – находится под угрозой»^[31].

Закон об искоренении насилия в отношении женщин необходимо продлевать каждые пять лет. В 2013 году продление было приостановлено, поскольку республиканцы выступили против правоприменения закона к партнерам одного пола, коренным американцам, проживающим в резервациях, и иммигрантам без документов, которые подверглись избиению и пытались подать документы на получение временной визы. После горячих дебатов в Палате общин и в сенате срок действия закона всё же был продлен. Вскоре встанет вопрос о следующем продлении. Американские правозащитники, с которыми я беседовала, остро чувствуют шаткость своей позиции и финансирования, когда глава государства демонстрирует неприкрытую враждебность и сексизм в отношении женщин; более того, около десяти женщин предъявили ему обвинение в приставаниях и посягательствах сексуального характера, а первая жена – в сексуальном насилии (позднее она уточнила, что имела в виду не уголовное преступление, а факт принуждения)^[32]. Роб Портер – начальник секретариата Трампа и известный агрессор, продолжал работать в Белом доме, пока средства массовой информации и внешнее давление – но не нравственные побуждения – не заставили президента отправить его в отставку. Мы и правда живем в мире, где право владеть оружием намного весомее права на жизнь. По словам Кит Груелл, пережившей насилие и ставшей активистом движения против него, «последствия слов и действий [Трампа] имеют принципиальное значение для женщин. Мы с ужасающей скоростью несемся вспять».

Не так давно я завтракала с женщиной по имени Линн Розенталь. Она первой заняла должность координатора по связям между Белым домом и агентством против насилия в отношении женщин, должность, которая была введена администрацией Обамы и остается вакантной в течение двух лет правления Трампа. Я спросила ее: если бы не стояла проблема финансирования, и она могла бы делать всё, что считает нужным, имея все необходимые ресурсы, как бы она разрешила проблему домашнего насилия? Она ответила, что создала бы сообщество единомышленников для изучения того, что действительно работает, и вложилась бы во всё. «Можно рассматривать лишь маленькую часть системы и считать, что в ней таится чудодейственное средство. Так люди и стремятся поступать. Если бы мы могли направить усилия в одну сторону, то в какую? Суть в том, что одного направления нет». В этом-то всё и дело: домашнее насилие влияет практически на каждый аспект современной жизни. Но при этом наш всеобщий отказ признать его публично выдает поразительное непонимание его повсеместного присутствия.

Цель книги «Без видимых повреждений» в том, чтобы показать, как домашнее насилие выглядит изнутри. Каждая из трех частей книги посвящена одному глобальному аспекту. В первой части обсуждается самый трудный вопрос: почему жертвы не уходят (Кит Груелл однажды сказала мне: после ограбления банка мы не говорим управляющему: «Нужно перенести банк в другое место»). Жизнь и смерть Мишель Монсон Мозур показывают нам, что мы не осознаем то, что видим, что вопрос «остаться или уйти» не охватывает бессчетные мощнейшие факторы, на которых строятся насильственные отношения.

Вторая часть, возможно, самая сложная для изложения, посвящена глубинному анализу насилия с учетом отношения к нему самих агрессоров. Слишком часто мы игнорировали их взгляды, беседуя исключительно с жертвами, правозащитниками и полицией. В нынешней атмосфере токсичной маскулинности меня волнует вопрос о том, что собой представляет мужчина-агрессор, как он видит себя в обществе и в собственной семье. За годы работы над книгой я вновь и вновь задавалась вопросом, можно ли отучить агрессора быть агрессором. Ответы распадались на три категории: полиция и правозащитники утверждали, что это невозможно, жертвы надеялись на положительный исход, а сами агрессоры утверждали, что это возможно. Этот последний ответ представлялся мне не теорией, а скорее выражением их желания. Самое распространенное в мире утверждение о домашнем насилии – «оскорбленные оскорбляют».

Как оскорбленному человеку вступить в схватку с болью наедине с собой, не отыгрываясь на близких?

В третьей главе я выступаю в поддержку активистов – тех, кто находится на передовой борьбы с домашним насилием и убийствами на его почве, – таких, как Сьюзанн Дубус, Келли Данн и другие. Я говорю о реальных возможных действиях и о людях, которые их предпринимают. Здесь я подробно рассматриваю инициативы по правозащитной деятельности, юридическим и правозащитным мерам, выясняя, как их воспринимает неподготовленный человек.

В книге я обычно называю жертв «она», а правонарушителей – «он». Я не отрицаю того, что мужчины могут быть жертвами, а женщины – правонарушителями, и знаю как об относительной нехватке ресурсов для однополых партнеров, так и о мрачной статистике по домашнему насилию в ЛГБТК-среде. Я рассуждаю в двух направлениях: во-первых, по всем показателям большинство агрессоров всё же мужчины, как и большинство жертв – женщины. Я использую местоимения она/он/они для единообразия изложения. Следует принять во внимание, что когда я пишу «она», имея в виду жертву, или «он», подразумевая агрессора, я осознаю, что любой человек, независимо от пола, может оказаться в одной из этих ролей.

По аналогии с уже сказанным, несмотря на то что стало принято называть жертв домашнего насилия «выжившими», а в некоторых ситуациях – «клиентами», чаще всего я отказываюсь от этих терминов, если не знаю наверняка, что они действительно выжили, то есть смогли выйти из деструктивных отношений и построить новую жизнь для себя и своих семей. Многих собеседников я называю их полными именами или по фамилии, а тех, кто поделился своими историями подробно, то есть в терминах документального жанра, стал «персонажем» – просто по именам.

Наконец, термин «домашнее насилие» долго был предметом разногласий между выжившими и правозащитниками. Присвоение насилию определения «домашнее» несколько смягчает значимость, как бы заставляя думать, что угрозы со стороны члена семьи заслуживают меньше внимания, чем подобные действия со стороны чужого человека. В кругах правозащитников в наше время появился термин «насилие со стороны интимного партнера» или «терроризм интимного партнера». Но и с этим термином есть проблемы, поскольку он как минимум не включает насилие со стороны кого-то, кто партнером не является. Аналогичные ограничения и у термина «супружеское оскорбление». В последнее десятилетие приобрел популярность также термин «частное насилие». И все-таки все эти определения эвфемистичны в том смысле, что они не охватывают всей совокупности факторов: физических, эмоциональных и психологических, которые столь значимы в таких взаимоотношениях. Много лет я пыталась найти наилучший термин, и пока не смогла, хотя мне думается, что понятие «терроризм» наиболее точно описывает взгляд на такие отношения изнутри. И тем не менее поскольку существует коллективное понимание термина, как правило, в книге я использую именно понятия «домашнее насилие» или «частное насилие», если только не цитирую чьи-то слова или если очевидна контекстуальная избыточность, в этих случаях я применяю описанные выше термины.

А теперь вернемся в дом Пола Монсона, в тот предвечерний час. Наша беседа о машинах наконец исчерпала себя, и мы заговорили о том, чего он избегал, о самой сути его неизбывного горя: о дочери и внуках, которых не стало.