F63.9 или Луганск 001

Мирослав Палыч

F63.9 или Луганск 001

Бхагван и "бедность слов"

Совсем недавно оказавшись на юге Индии, я возымел, наконец, возможность встретиться со Светлейшим Shri Kuchakt, весьма почитаемым мною за его так созвучные мне свежие философские идеи и новую, изобретенную им науку – психологику, которой я из простого любопытства заинтересовавшись, затем увлекся основательно. Сидя на циновках в нехитрой, крытой пальмовыми листьями беседке с видом на полоску океанической бухты, что находилась в месте на удивление свободном от бетона, мы – трое (я, переводчик-индиец и сам Бхагван) пили чай – буро-зеленую несладкую, но удивительно освежающую в зной жидкость и пытались общаться.

Оттолкнувшись от темы шумов океана, наш разговор пришел к теме больших музыкальных форм, развития не получившей: «…искусственные звуки больше для неврастеников, не способных расслышать шелест листвы, шум прибоя и не умеющих от сонма не своих желаний пребывать в паузе неподвижности…». Так, к моему удивлению, и оказалось, что говорить нам было особенно не о чем. Притянутая «за уши» не без помощи молодого литератора-переводчика, белозубого парня-студента из «Дружбы народов», очередная тема – о литературе и писательстве также зашла в тупик. «…Стоит ли проживать жизнь, навязанную книгами», – изрек невозмутимый философ, вяло кивнув мне, а, может быть, Океану, своим белейшим тюрбаном…

К концу нашей недолгой, скупой на слова беседы, я уже знал, что писать книги – это не очень умно и даже, скорее всего, для взрослого человека – и глупо. Пожалуй, понял, что писательство зачастую нарушение основ бытия, потому как есть и свой опыт, а на своем опыте человек ближе к природе, к Идее его создавшей. От Бхагвана было мной также узнано, что большинство «писателей-прозорливцев» разделили участь несладкую, наверное, оттого, что нарушили нигде материально не отраженный, но незримо-негласно действующий, некий неисповедимо-целесообразный верховный запрет, до поры запрещающий тайну. Хотя те, из пишущих, кто разделил участь относительно «сладкую» – по Бхагвану отличались незавидной застереотипленностью сознания. …Когда я именно об этом подумал, Учитель произнес какие-то слова… «Стереотип – как вирус, кто его имеет, тот навязывает его другим…», произнес переводчик.

…«Но, необходимы же книги, когда нет опыта, …когда полноценная личность еще не сформирована.., когда нет своей жизни.., и необходимо же писать, …чтобы отточить мастерство…», – слабо и вряд ли «впопад» возражал я Мастеру наиновейшей философской школы. «Своя жизнь – есть всегда и у каждого. Личностью человек становится, когда к его божественному началу прикрепляются эгоизм, алчность и агрессия… Мастерство же оттачивается в паузе неподвижности», возвращая меня к обрывкам недодуманных мыслей о значении «паузы» в жизни – перевел молодой индиец слова учителя, – терпеливо и снисходительно давшего мне договорить. …«Что делать, если не читать книг, и …что делать мне, если не писать, когда писать книги – единственно моя работа?» – задал я очередной вопрос отцу-основоположнику психологики. …«Просто жить, и пытаться разворачивать себя хотя бы по горизонтали в этой жизни для более полного принятия жизненных явлений в их взаимозависимой целостности. Так куда поучительней, богаче и целесообразней, чем по-книжному», – ответствовал Бхагван. Видимо, мое непонимание или несогласие с такой сентенцией передалось мэтру. «…Я же не сказал, что читать нельзя, ведь есть в природе азбука и письмо, да и сами книги. Сказано было о том, что читать в этом мире лучше далеко не все, что видит глаз», – вдруг ясно услышал я где-то в себе слова, не разомкнувшего губ, Бхагвана; невозмутимого, с едва-едва заметной улыбкой, погруженного взглядом в океаническую даль…

«Хотя в этом мире до поры можно все, что хочешь, это простительно, если нет своего малейшего опыта. …Точнее, п о к а нет своего опыта…».

В такт словам, или мыслям, непостижимым образом во мне слышавшимся, лобастый индиец еле заметно шевелил безукоризненно повязанным головным убором одновременно с красивой, пышной, местами с серебряной проседью бородой. …«Книги лучше писать добрым, тем, кто любит людей… Это редкость: пишущие любят больше себя со своим написанным…». Услышал я в себе очередную мысль Бхагвана. «…А если человек умен, хорошо знаком с орфографией, …но не добр?..». …Тут мне вдруг вспомнились строки из давнего ко мне письма одной женщины: «…А если человек честен, – но не добр?..».

У меня ушло желание пытаться искусственно заполнить паузы в разговоре, и теперь я мог легко, в неподвижности, просто присутствовать рядом с замечательным гуманитарием-теоретиком, чье основательное учение пока, к сожалению, кроме как в Индии, только начинает быть скорее больше несколько известным, чем популярным, лишь среди избранных гуманитариев на азиатском Юго-Востоке и в Китае. Может поэтому я и услышал очередную мысль Бхагвана: «…Простительно написать просто „Словарь“, если вам дано видеть смыслы слов, отличные от уже известных. …Или, – можно написать, что Мир совершенен и предельно справедлив… и добавить к этому – нечего».

На этом наша «беседа» стала себя изживать; я вдруг воистину прочувствовал крайний недостаток в себе как доброты, так и должной подкованности в нюансах восточно-философского мировидения. Не сговариваясь, мы втроем еще долгое время не произносили ни слова, а лишь позволяли себе быть открытыми напоминающим о вечности бархатно раскатистым тембрам океанских волн, неустанно полощущим серо-песчаную полосу индийского берега. Закрыв глаза и погрузившись в себя, открывая сердце для Вселенной, то есть, я, наверное, впервые понимал: как много можно приобрести, пребывая рядом с человеком больших духовных качеств – даже в совершенном молчании.

…Вот и получается, что писать глупо: ведь «слова бедны, какие бы они ни были». Примерно такой была последняя фраза, над которой я медитировал в тот раз, сидя на собственных голых пятках на берегу Океана в обществе Учителя, взывая к своей «внутренней качественности».

После встреч и бесед с небезызвестным индийским мудрецом-философом я, как говорится, и кожей стал понимать: любое произведение искусства, литературное, любой роман, какой бы он ни был, – всего лишь малая плоская часть существующей реальности.

Писание – не медитация, что дает свободу от лишнего и может, поэтому, натолкнуть на понимание, близкое к истинному, каким стоит делиться литературно. Скорее фантазирование. Когда пишем, то, идя на поводу у себя-автора, автора создаваемого своим же писаным, – не всегда самими собой пребываем. Являясь не собой, заключаем себя в стереотипные рамки и навязываем свои стереотипы, не дающие вдохнуть истинной реальности – и другим…

А если писать не для текста, – а писать от себя. Если выдавить из себя автора вышенаписанного и писать себя… Себя сегодняшнего… Что же могу написать, к примеру, я, пиша, со всей искренностью, нынче себя. …То, что, может, никогда и не любимая жена давно и, скорее всего, не без моей помощи, в могиле, а я спиваюсь и судорожно пытаюсь заработать написательством, чтобы содержать капризничающую любовницу, которую элементарная пошлая жадность не дает отпустить. И, которую ублажаю, поддерживая грыжу, – чтобы не дай бог, не уходила, и поэтому, давала возможность успешнее строить из себя для взоров окружения того, кем не являюсь, и спиваться дольше и претенциознее. …И, вероятно, что все именно так от, до сих пор никуда не девающегося чувства вины во все-таки безвременной смерти …еще одной женщины.

И зачем кому-то такое, или даже, – пусть, не такое, – «писание себя»? Да и самобичеваний всегда лживых в литературе достанет с лихвой и без меня.

Бесспорно, прав классик, утверждавший, что писать следует жизнь такой, какой она должна быть, а не какая есть.

Отчего же так жадно, спустя годы, «…В те дни, когда уж нет надежд, а есть одно воспоминанье…» – хватаюсь за перо, чтобы бледными заземленными словесами разбавлять прошлое; вкипевшие в сердце и мозг и навсегда ставшие частью меня – ею написанные строки? …От желания самореализации? …Пожалуй, нет, – на кой черт кому-то моя самореализация, как и мне чья-то. …От тщеславия? …Да нет, – не настолько же я уже, или еще, дурен и испорчен. …А не для того ли искроплены мною листы бумаги, чтобы приобресть побольше комфортных возможностей в виде гонорара для тела… Говорят еще, что есть какие-то «законы творчества», подталкивающие «просто – писать»… Да-а, все беды от него, …от тела. И как же тянет это самое наше, созданное для комфорта тело – лучше говорить «мое», говоря только о себе: вдруг ваше, читатель, тело не такое, в грех, в частности, -бумагомарательства.

…А может, – и пишу, чтобы по-своему навязать свое? …А навязка своего, как речёт почитаемый мной Shri Kuchakt, – не есть ли попытка оправдаться?.. Но молчать не могу – грешен. …«Пусть ваши слова будут да-да, нет-нет, а что сверх того, то от лукавого». Выходит: не могу молчать, потому что – грешен. …Хотя кто из нас без греха, кто не убивал любимых…

Ведь каждый, кто на свете жил,

Любимых убивал.

Один – жестокостью,

другой – отраву подавал.

Коварным поцелуем трус,

а смелый – наповал.

Один убил на склоне лет,

в расцвете сил – другой.

Кто властью золота душил,

Кто похотью слепой.

А милосердный пожалел,

сразил своей рукой…

Да.., изреченное ложно. Высказанное подробно – еще более ложно. Да и изрекает человек – не оттого ли, чтобы сказать ложь оправдаться. Так и есть: оправдываемся, значит, говорим в свое оправдание ложь. И чем подробнее говорим или пишем, тем более лжем. Но лжем не от прихоти. Делаем это, чтобы убежать от действительности. От действительности, которую сами же и соорудили… Которую, простите, сам же и соорудил: трудно говорить лишь о себе, и здесь хочется бежать от себя, интуитивно говоря от имени всех…

На днях по одному из каналов шел фильм известного телеведущего о Льве Толстом, о том, как он, Толстой, де – «не просто ехал куда-то, а от чего-то убегал, то есть, – убегал от жизни». Жизнь – широченна, будучи человеком с земными привязками, ее не объять. Конечно же, жизненные параметры, выходящие за рамки нашего понимания или осмысления, нас достают. И от этого «доставания» убегают не только «толстые» (хотя, я уверен, что такой человек, как Толстой, скорее всего, мог бежать от чего-то или кого-то только в поисках себя), тем более убегают от жизни и авторы, пишущие об убегании. Их писательство, все их творчество – и есть убегание. И есть ли здесь я – исключение…

…Наш «самый пролетарский писатель» советовал браться за перо, «когда назрело и хочется поделиться с другими». По-моему, скорее выходит, что за перо берутся, когда слишком уж заврались по жизни и требуются оправдания. Ведь не просто же вспоминаю, пиша как бы сам для себя… Драматург В. Розов, будучи уже в возрасте, незадолго до своей кончины на вопрос о том, каким был бы его герой в период «перестроечного слома эпох», ответил, что его герой всю пьесу просидел бы молча. Его герой просто сидел бы и молчал. На закате жизни писатель понимал: незачем говорить, чтобы от чего-то бежать, – оправдываться… Незачем говорить, то есть оправдываться. Особенно, когда не спрашивают.

Так что не только с помощью ног можно убегать от нагроможденного собою же в этой жизни. Актер Михаил Казаков в одной из телепередач довольно живописно и ярко рассказывал о суете: о том, что суетиться можно и заумно закатывая глаза, и важно говоря примерно следующее: «Фейхтвангер – это да-а-а!..» или: «Кафка – …это непостижи-ы-ымо…». …Суетимся, бежим… Хотя и понимаем, что суета – не добро. И, скорее, даже, – всегда зло. Но все же бежим, суетимся… Все потому, что суета, как и убегание (а убегание и есть суета), обладает свойством незаметности. Незаметно для себя бежим, бежим, избегая самих себя… А остановиться не дают то ли гормоны, то ли жадность, что начинается с элементарной быстроты действия… То ли одновременно и то и другое… А потом бежим от собственных энергий, которые накопили, убегая от собственных гормонов… И чем дольше бежим, тем более давит на плечи груз прошлых ошибок, который от убегания не делается легче, а, наоборот, становится все более неподъемным…

…Неужели же нам этот, сродни

булгаковскому, «Бег», как вечное убегание от реальности, – пожизненно и безостановочно?.. Убегание от качества жизни… От качества жизни, которое ни где-то там.., – которое не подождет. И которое своей недостаточностью не испортит ли главное … – качество Смерти.

Безостановочный процесс – бег куда-то, как убегание от чего-то. Но, кто знает, может, в этом беге тоже какая-то жизнь. Ведь говорил Высоцкий, что ему неинтересно петь о том, как человек ест или спит. Бегущему неинтересен стоящий на месте… Бежать – наверняка лучше, чем есть или спать, что само по себе – также убегание от реальности. Но процесс в неподвижности физической, а не духовной может быть более и стоящим, масштабным и более глубоким, чем у бегущего. Бегущему, может быть, некогда до процесса глубокого – он пока бежит; только – не просто бежит, – убегает… Даже вот Нобелевскую премию дали на днях группе психологов за изобретение методики убегания от реальности …психологам, учащим убегать от жизни с помощью убегания в игры. Играть, только бы играть, чтобы не видеть реальности. …Да-а… не светит ареопагу из ученых мужей вернуть мир в реальность. Сладко человечеству, нагромоздившему себе целые пирамиды из унылой и страшной реальности, бежать от них же подальше. …А, может, это изощренные происки не отстающего от времени Сатаны – занять человеческий разум, чтобы Человек не мешал своим рассудком ему, сатанизму, завоевывать пространство… Играющие никому не опасны: пусть играют. Пока играют в виртуальные войны, поверхностную попсу, телемыло; в религиозную одержимость или в «прозрачные выборы»… – для них реальности нет, они не сделают из нее «город-сад». А поиграть можно во все, даже в деятельность: «Время-не-ждет» – имя пытавшегося спрятаться за неотложной деятельностью от себя или от реальности постоянно одержимого работой золотоискателя – героя из одноименного рассказа Джека Лондона. Такая себя подгоняемая, без пауз, деятельность также видимо весьма необходима улавливающему человеческие рассудки и их затупляющему гражданину Lьяволу, для того, дабы сеять ложь и вовлекать более широкие массы в сатанински раскручиваемое его изощренной дьявольщиной колесо из лгущих и, не поднимая головы, работающих – что одно и то же – уже почти не людей, – двуногих существ, для которых смысл в деятельности – забыв себя. В деятельности ради деятельности, при полной неосознанности ими того простого факта, что вся-то их, эта самая деятельность и дадена им для того, чтобы во время деятельности себя не помнили. И ответственности, следовательно, не имели…

Сегодня, имея достаточный опыт общения с тем, кого почитаю, Учителем, я доподлинно знаю: в р е м я иногда имеет свойство – соглашаться ждать того, кто умеет работать неодержимо.

…Светлейший Shri Kuchakt, как бескомпромиссный адепт реальности, – против всяческих подавляюще «игровых» тенденций в мировой психологии, но ему премии не светят; вряд ли сейчас время слышать толпе, мной почитаемого просветленного Учителя. …Убегание, – я, проникнутый идеями Бхагвана, так думаю, – только движение на пути к осмысленности. Всякий бежит, точнее, убегает, оттого, что не может остановиться. Остановившийся может бежать, но не бежит. Остановление между тем – сама осмысленность. …И, может быть, действительно, «…смерть и есть самая большая осмысленность, которую надо заслужить». …Так говорил – не Ницше устами Заратуштры, погруженный в свое, и не имеющий понятия об энергиях. Так говорил развернутый рассудком по всей земной, и не только, поверхности – Светлейший Бхагван, умеющий бесконечно принимать как свое бесконечно чужое и как никто понимающий энергетическую сторону жизненных явлений.

Только после бесед с ним, со светлейшим Shri Kuchakt – мне пришла в голову мысль – опубликовать ее письма, несмотря на то, что сам Бхагван писательское ремесло никогда не приветствовал. … Да и мне кажется, что если бы писатели меньше писали бы отдаленных от реальности книг, а чаще публиковали без исправлений интимного характера письма, писанные как ими самими, так и наоборот, ими получаемые от любящих и любимых, то, возможно, большая была бы читателю от этого польза. Жизнь ему, читателю, от чтения таких писем, а не многих непотребных книг, писанных тем же иным автором, –виделась бы более реальной и полной, и более настоящей виделась бы фигура самого автора.

…Но, – не так ли, что в наши времена довлеющего убегания – «настоящий» автор может быть интересен разве что лишь юному судорожно начинающему психодидакту, не знакомому с эзотерическим словарем Shri Kuchakt и еще далекому от того, чтобы уметь не навязывать свое.

По этому поводу, или совсем без повода, – хочется сказать: «Да здравствует такая жизнь, которая не будет вынуждать нас оправдываться или от чего-то бежать! Да здравствует жизнь такая, прожив которую мы сможем понять, простить и взойти к принятию с благодарностью…».

Уверен, при условии именно такого проживания жизни «коммунизм» – или, если не он, то само нематериальное счастье, именуемое Любовью с большой буквы, однажды одолеет нас неминуемо. Одолеет непременно. Только бы снискать в этой жизни умение не бежать. Одолеет, где бы мы ни жили и – кто бы мы ни были. Даже если мы обанкротившиеся украинско-подданные сенегальцы, говорящие на русском, не платящие налоги и временно прозябающие на нетрудовые доходы в трущобах шумной японской столицы.

Такой «коммунизм», как просто Любовь, – это много больше, чем то, что можно потрогать в этой жизни руками.

Романтика

«Как и все, имеющее отношение к Вечному, названное вами словом – „романтика“,. несет в себе притягательное свойство неокончательност безначальной…».

Bhagvan Shri Kuchakt.

Таковой, не лишенной способности порождать созидательную грусть в душе человеческой, умеющей влечь удивляться окружающему, как и озонового слоя, в природе убывает: вытесняется из мира своим извечным обормотно-мурластым врагом – научно-техническим прогрессом; бежит от человечества на материальном заземленного…

Сегодня уже так не просто той, живой романтике, обретать души, умеющие в глубокости своей быть отзывчивыми красоте мира грустящей…

«На что же смогу я надеяться, если я потеряю тебя и что может еще удерживать меня в этом земном странствовании, где у меня нет утешения, кроме тебя, да и это утешение – только в том, что ты жив, ибо все прочие радости от тебя для меня недоступны…». Женщина написала. В ХII веке. …Как много «тому назад»…

Для меня это огромное счастье – знать, что ты живешь на этой же земле. Что ты есть. Но я даже не имею права плакать, потому что все выбрала сама. Ни на что не имею права теперь. Только обязанности.

…После того чувства, что я испытывала к тебе все это время, ничто более сильное невозможно. Я сгорела тобой. Наверное, такой бывает единственная в жизни любовь. Возвратить и возродить такое чувство невозможно, …и не нужно. Ты во мне будешь до конца, пока я буду жить на свете. Это неизлечимо. С большой нежностью мне всегда о тебе думается.

…Жаль, что волшебники бывают только в сказках. Я бы попросила у них лишь одного: чтоб вся твоя боль и грусть стала моей. Если бы можно было это сделать… Если бы… Тогда я бы чувствовала себя почти счастливой… …Хочется писать тебе еще и еще, но уже мешают… Да и письмо пора идти тайком передавать. Пусть когда-нибудь оно найдет тебя…

Прощай!»

Из записок пациентки Сватьевской психиатрической лечебницы, представлявших интерес для теоретической психиатрии

доктора Жмурко, вынужденного по убеждениям. сотрудничать с партийными и КГБ – органами.

До сих пор, бывает, еще чувствую иногда просыпающегося в себе неисправимого романтика. Однако же – в совершенной окончательности определить для себя значение самого слова «романтика» – затрудняюсь поныне.

«…Буду лежать я на дне морском грудою белых костей, вот что такое романтика, вот что такое любовь», – пелось когда-то на «сборищах» еще невзрослых человечков-школьников по вечерам в полутемных подъездах…

…Может, романтика и в этом, в том чтоб предъявить сквозь толщу пронзаемых солнечными лучами вод свои поэтичные останки, порыв демонстрировать какие мог возникнуть в поющих головах или сердцах нас-подростков, в свою очередь, от влияния иных песенных строчек из когда-то всенародно обожаемого фильма «Человек-амфибия»: «…лучше лежать на дне, чем мучиться на суровой, проклятой земле…». Культуре тех времен, по которой издавна была пристреляна идеология, удавалось учить нас чувствовать себя неловко оттого, что кроме одной шестой части суши есть еще несоциалистические «проклятые земли», на которых «мучаются» люди.

…Может, романтика и в этом… Но не «любовь», любовь, по-моему, то, что является после «романтики», может быть, – иногда из таковой вырастает.

…На телеэкране одно из былых – не моих, но времен романтических: адреналиновая романтика верящих слепо и, соответственно, тупо мчащихся на лошадях коллективов революционных. …Как ни воспевай фрагменты той героики «багрицкие» с «блоками», между строк видится: не удавалось тому времени быть осмысленным, слишком уж спешило то время, и человека успевало хватать на «любовь» к партии да к психически проблемным от одержимости революцией лидерам. Кто не любил лидеров и партию – тот подгоняемый чекистами и приветствующим, творимую людской суетой поверхностность, гражданином Lьяволом, был также обречен, известно на что: на тот же самый – «Бег». …На быстроту действия, с началом которой тут же останавливается что-либо качественное. И вот с этой-то неадекватной быстроты, которая ни что иное, как банальная человеческая жадность, начинается одержимость, зомбированность, на что и подталкивает полноправный вышеупомянутый гражданин Солнечной системы, который на недостаточно чистых мыслях, порой являющихся в человеческих головах, и выстраивает людям задачи для набора кармы.

…Итак, не верю, что невыдуманная и взмечтанная романтика 20-х могла быть более полноценной, чем романтика моих, еще не потоптанных взметнувшимся стадом «слонов-перестройщиков», «негероических 70-х»…

…«Вы знаете пароль, – настойчиво повторил Штирлиц, – но я не прошу его у вас, это мелочи и игра в романтику.».

…Игра в «русских и немцев», скорее. …Уверен, что Штирлиц, любя езду в одиночестве по ночному Берлину и февраль, сам был романтиком, маскировавшимся под «анти» такого. Может, потому и переиграл «неромантика» Мюллера. Романтик, он, как всякая истинная женщина, – дополнительный орган слышания внутри себя имеет.

Что есть «романтика», понять непросто и потому, что у каждого времени она неповторимо своя.

«…Вы говорили о работе, о работе писателя.., – по дороге к отелю, как говорится, „в тему“ напомнил провожавший меня переводчик Пател. – В подаренном Вам Учителем „Словаре“ есть и объяснение термина „работа“. Если хотите, то я подготовлю для вас и этот перевод, как только возвращусь в Россию». «Разумеется, буду бесконечно признателен», – ответил я, тут же задумавшись о том, как будет выглядеть простое слово «работа» в трактовке индийского Мастера-философа.

«Бесспорно, Светлейший Бхагван – один из немногих в мире, обладающий такими стройными, и, может быть, единственно истинными знаниями о строящих Миры астрально-ментальных энергиях – как всегда, – не может быть не прав», – думал я, находясь уже в брюхе летящего из Дели в Москву воздушного лайнера.

…Действительно: роль автора сегодня иная, чем в той жизни. Ныне среднестатистический, расслабленный перестроечной пургой автор не злоупотребляет присущим приавторитарной манере строчкогонизма правом иметь мнение окончательное, и не пользуется в своих произведениях указующим перстом, за которым когда-то незыблемым терриконом хмуро маячила тень воспитывающей и направляющей роли однопартии. тойижизни

Сегодня автор предлагает, пытается удивить, ненавязчиво преподносит свое. Ведь мы, свободные от воспитательного довления однопартийных догм, уже рождаемся с уверенностью, что жизнь значительно шире всякого написанного, объемней любого учительства, что пытается бать навязанным, даже если это написанное «Весь Толстой», само Евангелие или «История КПСС»…

И вот так с каждым днем мир, что, оказывается, не состоит ни в какой партии, все более ощущается нами, постперестроечными, взаимосвязанной, без границ, нигде не враждебной целостной симфонией. Мир – как балет и опера одновременно; плюс роман и поэма; джаз и частушка; и со всем этим он же – и трагедия, возможно, в цирке поставленная… И со всем этим, он, мир, еще и 40 тысяч или больше, самых разных вместе симфоний, где едва слышатся отдельными нотами мировые религии, тоталитарные секты, политические партии. Возможно, разве что медитация или глубокая предельно осознанная молитва иногда, в конце концов, сможет помочь устремленному, хоть однажды в жизни, ощутить этот Мир в полном созвучии всех разностей одновременных звучаний его симфоний – то есть – ближе к его развернутости настоящей…