Истории о работе, дружбе и любви

Истории о работе, дружбе и любви

Глеб Жога

Редактор Тина Гарник

Корректор Анастасия Богомолова

Дизайнер обложки Дарья Медведева

© Глеб Жога, 2021

© Дарья Медведева, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-0053-6017-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СОДЕРЖАНИЕ

Перья 4

Крепость 12

Неслучайное 26

Недопустимая самооборона 33

Невеста 38

Ромашки 42

Про карандаш 47

Молитва 53

Жил-был город 56

Пелена 66

Конец детства 72

Дезертир 76

My Personal Faust 82

Варвар 86

Дух музыки 95

Идеальный чайник 98

Перья

I

Мужчины носят нож на поясе. Авторучку – у сердца. Не путайте.

И то и другое по-своему перо. Как минимум в русском языке, в некоторых его регистрах.

А птичьи перья носят на шапке. Лучше всего на шляпе. И обязательно слева – не путайте.

Нож за голенищем или под одеждой – к вероломству и предательству.

Неснятая (своя) или сорванная (чужая) шапка – неуважение.

Авторучка в кармане штанов (да, бывает и такое) – тоже неуважение. Но уже к себе, к своему слову. Нет нагрудного кармана – зацепите за ворот или запа́х, но лучше просто держите в руке.

Сложно представить себе сколько-нибудь развитую культуру, которая бы не знала ножа. Перья на голову тоже почти все цепляли – это естественный знак неба, возвышенности, устремленности вверх. А вот бесписьменных и при этом развитых культур предостаточно.

Перо на голове – чистый символ. Головной убор в целом – один из самых функционально необязательных предметов одежды. Еще более необязателен разве что галстук.

Нож и авторучка в первую очередь инструменты.

Нож режет, разделяет. Он может разъять, очистить, высвободить задуманную форму. Но соединять он не в силах. Сам по себе нож – чистая аналитика. Ставший афоризмом принцип Уильяма из Оккама – одна из самых известных философских проекций ножа.

С помощью авторучки называют, то есть выхватывают именуемое из окружающей действительности. Что в некотором смысле тоже разделение и очищение. Слитное бытие разнимается на дробные слова и высказывания, не просто речевые – устная речь пластичная и текучая, – но жестко зафиксированные на бумаге. Потому выражение единства не под силу ни одному перу. Тем не менее авторучка может быть инструментом синтеза. Как минимум реконфигурации.

И рез, и речь (особенно почерк) сугубо индивидуальны, поэтому зачастую легко узнаваемы. И рез, и речь выделяют требуемое – указывают, вытесывают из монолитно-целостной действительности, оставляя все прочее счищенным, соструганным, неназванным. Потому и нож, и авторучка – инструментальное воплощение принципа избирательности.

В повседневной жизни ножами мы пользуемся все реже. Ножи де-факто запрещены в публичных пространствах: их будто боятся, сторонятся, стесняются. Ну, за исключением столовых. Чаще всего за работой ножи встретишь, пожалуй, на кухне, да и там дел им достается все меньше: сыр и тот теперь продают нарезанным.

Авторучка – анахронизм. Нынче принято пользоваться шаблонными буквами. Да что там буквами – слова, фразы и целые сообщения приготовлены заранее; только начни набирать – и «нужное» скажется само.

Вот и шляп теперь почти не носят. А уж с перьями и подавно.

II

Завидую музыкантам: у них есть свои специфические инструменты. Даже у вокалистов. Музыкант всегда может предъявить орудие труда, продемонстрировать мастерство владения им. И тем самым заявить свое право на профессию, подтверждая цеховую принадлежность.

Высокое мастерство музыканта объяснения не требует. Какая виртуозность – восторг! Восхищение! Обожание! Но могут и проклясть: человеческим рукам такое не под силу, не иначе он вступил в сделку с дьяволом!

Ну а звукозапись? Вы видели, как много там задействовано оборудования, таинственного и чудодейственного? Умеющий с ним обращаться точно чародей. И, бесспорно, профессионал.

Завидую художникам с их мастерскими, киношникам, радийщикам. У них, помимо собственно инструментария, есть еще и свое специальное место – студия. Сакральное пространство, где вершится профессиональное чудо: из небытия рождается творение.

Мы, пишущие, всем этим обделены. Тетрадка, авторучки, текстовый редактор – разве это оборудование? Как застолбить профессионализм? Где завораживающая виртуозность? Русский и литературу в школе все изучали, курсовые, рефераты и дипломы тоже все писали – как отделить себя от профана? Что ты такое умеешь, что побьет «Да у моей дочки всегда пятерка за сочинения, я ее попрошу – она напишет»? Акулы пера – ну-ну, рыбешки в перьях.

Есть, конечно, и специальные писательские приемы, и редакторские методики, и правила верстки, и типографика, но разве все это так же реально и весомо, как, скажем, роскошный лакированный (и очень дорогой) рояль?

Нам ведь с этим куцым инструментарием и специальное место не нужно: сунуть блокнот и компьютер в сумку – секунды, а разложиться для работы можно где угодно. Сиди, пиши.

Мы на птичьих правах.

III

Без хозяина нет инструмента. Речь не о частной собственности; подлинное орудие внутри границ личности, это продолжение руки мастера, в нем живет душа владельца.

Раньше, в золотой век мастеров, каждый сам делал себе инструмент. Если он выходил ладным, им легко работалось, дело спорилось, то его украшали. Награда должна быть заслуженной: расписывать сразу во время производства – серьезный (оправданный ли?) аванс.

Оттого инструмент не крадут: в нем живет душа настоящего владельца, чужаку такой будет только вредить. Оттого не бывает и инструмента коллективного пользования, такой лишь пустая оболочка, внешнее подобие, и ничего подлинного он не породит.

Уходит хозяин – умирает его инструмент. На одном заводе рассказывали: был у них карусельный станок – огромный, старый, немецкий, еще 30-х годов. Под конец станок совсем капризный стал, нормально обращаться с ним умел только один токарь. Тоже старый и капризный, одинокий мужик, запойный пьяница. Бывало, придет он, похмельный, лицо серое, руки трясутся, встанет к станку – и ведь ровнехонько режет! А потом опять неделю его нет. Молодежь – здоровые парни – как ни пытались со станком совладать, а все вкривь да вкось выходит. Уж сколько раз за Палычем начальник цеха ездил: надо выйти, Палыч, ну никак без тебя, очухивайся давай! Наконец приводили токаря, еле на ногах держался, а резал как надо (все свои пальцы, кстати, сохранил). И вот не стало Палыча. Тогда и станок включать перестали. Но так и не демонтировали. Почему? Без него, говорят, цех опустеет.

IV

Древние уральские металлурги почитали дневных хищных птиц – орла, коршуна, сокола. Они летают выше всех, ближе всех к солнцу и небесному огню – самому жаркому, который так нужен в плавильном горне. Не спустят ли они небесный огонь, чтобы мастера могли выплавить медь? Об этом их просили металлурги. Пернатых хищников охотно изображали – в стремительном полете, с отведенными назад маховыми перьями – отливали обереги из меди и бронзы. Небольшие фигурки нашивали на одежду прославленные мастера и главы кланов. Фигурки побольше помогали во время ритуальной плавки. Считалось, что после смерти душа литейщика-металлурга отлетает в виде сокола.

Меха для раздува древние уральцы не использовали, полагались на естественный ветер. Чтобы его поймать, плавильные площадки устраивали на горе – на плоской верхней плите или продуваемом уступе. Самые сильные ветры на Среднем Урале – западные, особенно те, что дуют весной и осенью. Поэтому работали сессиями в межсезонье.

Под надоедливым дождем и пронизывающим ветром мастера поднимались на площадку – их там долго не было. Волнительно, даже страшно. Сооружали ритуальный горн, рядом втыкали фигурки птиц-покровителей, ставили на хвост, устремленными в небо. Старший надевал шаманскую шапку с орлиными перьями, и начинали первую плавку. Ждали. Когда подходило время и горн остывал, разбивали тигель. Старший его молча осматривал и решал, удалась ли плавка. Если да, то первый слиток вместе с медными птицами относили к святилищу, и начиналась работа. Но бывало, что первая плавка не удавалась. Тогда наказывали фигурки покровителей за то, что не сумели добыть с неба огонь для горна: виновным гнули и прокалывали крылья, могли и голову открутить. Затем выбирали новых медных помощников и повторяли ритуальную плавку. Когда же через пару недель мастера завершали работы и собирались возвращаться на поселение, старший металлург собирал всех медных птиц-помощников (и заслуженных, и провинившихся), заворачивал в бересту и укладывал под камень на вершине горы.

Впрочем, это лишь вольная реконструкция, ни у одной из уральских культур письменности не было, сведений о них дошло немного.

Пик древней уральской металлургии – с VII по III век до нашей эры. А потом этот очаг металлоносной культуры вмиг погас. Мастера-литейщики будто испарились – археологи не нашли следов сражений, насилия или миграции. А медные птицы так и остались лежать завернутыми в бересту – больше некому пригласить их к ритуальному горну, некому послать на небо за солнечным жаром.

V

Учитель однажды сказал:

– Что ж вы все тревожитесь о грядущем? Мол, будет ли что есть и что пить и что же нам надеть. Зачем бежите взглядом в завтрашний день, когда и сегодняшнего не видите? Не о будущем достатке радейте, но об Истине. А Она предвечная, и не бывает ни вчерашней истины, ни завтрашней. И искать ее надо не взглядом, но сердцем, и не в будущем, а только здесь и сейчас. Взгляните на птиц вокруг: ремеслу не обучены и дел не имеют, не поспешают, но радуются жизни и поют хвалу Отцу Небесному, и Он питает их вдоволь. Чем вы лучше их перед Отцом вашим?

Сам же Учитель был плотником. Умело обращался с топорами, рубанками, стамесками, резцами. Строгал, точил, отсекал лишнее, шлифовал нужное, конструировал задуманное.

Но книг не писал.

И кто б узнал, что говорил Учитель, не потрудись владеющий пером?

Крепость

Это было на типичной выездной программе по обмену опытом и повышению квалификации. Очередной день: с утра наша группа побывала в местном колледже, где учат на журналистов; мы пообщались со студентами, разглагольствовали о профессиональной этике, объективности, беспристрастности, добросовестности, проверке-перепроверке фактов и о том, как же сложно приходится работать в современном информационно-сумасшедшем мире. (А разве когда-то было легко? Однако об этом не спросили.) Потом заехали в офис большого медиахолдинга – там дружные ламентации: рынок сжимается, бумажные тиражи под угрозой исчезновения, интернет-проекты мечутся между моделями монетизации (но все напрасно), аудитория расползается по соцсетям. Повздыхали. И можно бы уже направиться в гостиницу и объявить свободное время, ан нет, говорят, что хотят показать нам еще какую-то радиостанцию. Нас погрузили в микроавтобус и повезли на другой конец города.

Отдаленный район. Спальные кварталы. Рядом с новым большим жилым комплексом – старое краснокирпичное здание. Напоминает конструктивизм, но отдаленно. По облику видно, что раньше здесь было что-то промышленное, но теперь на фасаде светилась радийная вывеска. Приехали. Нас встретил дядька лет шестидесяти в уютной мягкой рубахе, джинсах и плюсовых очках. Как вскоре выяснилось, это глава станции, хотя походил он скорее на директора школы, а не радио.

– Устали уже, поди? Вы проходите, проходите, не стесняйтесь и не толпитесь, места у нас тут много, – а голос у него все же дикторский, хотя учителю такой тоже не повредил бы. – Чай-кофе будете? Там в конце коридора, слева у нас кухня оборудована, идемте-ка сначала туда. Да, вот здесь налево, размещайтесь.

В центре большого кухонного стола стояла огромная, чуть початая банка вишневого варенья, рядом на блюдечке лежал черпак.

– Это нас благодарные слушатели балуют, утром сегодня принесла одна заботливая хозяйка. Угощайтесь, обедом не накормлю, так хоть чаю попьете. Ну! За вами чайники – наполняйте, включайте, варенье нагребайте на блюдца, в чашки, а ложки вон стоят. Кому кружки не хватило, берет пластиковый стакан из этого шкафчика, в голубом ведре печенье – его тоже можно брать сколько угодно. (В углу кухни на табурете действительно стояло большое эмалированное ведро, накрытое полотенцем, ведро было заполнено разномастным печеньем и вафлями.) Кому уже поздно для кофеина, вон на холодильнике банка с растворимым декафом – обычно его только я пью, но сегодня вам тоже можно. Так, ребята, у вас минут десять, чтобы разобраться с чаем и кофемашиной; я пойду поставлю запись в эфир, а потом встретимся в зале – это большое помещение по ту сторону коридора; ушел.

Мы ждали, пока закипит вода, нестройно сплевывали вишневые косточки на блюдца и чувствовали себя престранно: окраина чужого города, старый производственный корпус, школьный учитель в роли директора радио и мы, разодетые в деловые костюмы, кто в туфлях-лодочках, а кто при галстуке. Захихикали.

Зал занимал бо́льшую часть здания. Просторно. По одной стене – высокое ленточное окно; прохладно, но все равно сумрачно. Теперь бывшее производственное помещение было оборудовано, кажется, для музыкального выступления: сцена выстлана коврами, на ней стояли барабанная установка, клавишная консоль на крестовине, микрофонные стойки, шнуры, мониторые колонки; напротив сцены – небольшой микшерный пульт на обычном столе, поодаль слева и справа колонки. Со всем этим хозяйством возился бородатый человек в кепке (картинный звукотехник), на нас внимания он не обращал. По всему помещению были набросаны пластиковые стулья, они же штабелями стояли у глухой стены. Из них по указанию директора мы составили кружок в углу зала (вышло кривенько), наконец, расселись, устроили чашки с напитками и тарелочки со сладостями на полу, кто-то даже блокнот с ручкой достал – приготовились общаться.

– Приветствую вас на нашей станции! Мы – небольшое локальное радио, занимаемся местной жизнью, смотрим, так сказать, под ноги, а не на звезды.

– Ничего себе «небольшое», – иронично заметил кто-то из группы, имея в виду вместительное помещение.

– Это да. Это здание – неотъемлемая часть нашей миссии. Вообще, если по паспорту, то радиостанции уже больше двадцати лет. Периоды у нас в жизни были разные, а современный этап начался как раз с этого самого здания.

– Это бывший цех какой-то?

– Бывшая котельная. Здесь завод был. Вот вы ехали к нам на автобусе из центра: переехали реку, потом съехали с моста направо, и там сначала старая историческая застройка пошла, а потом новый жилой комплекс цветастый, сбоку от которого мы сейчас с вами сидим. Этот квартал раньше был территорией инструментального завода, а наше здание – заводская котельная. Хотя она не только завод обслуживала, но и прилегающий район. Завод небольшой, последние лет двадцать он еле дышал, а котельная, кстати, почти все это время исправно работала. Да и красивая она по-своему – удивительная провинциальная фантазия на тему модернизма и конструктивизма одновременно. Мы, кстати, до сих пор не знаем имени архитектора, но проект точно нетиповой. Остальные корпуса завода были обыкновенные, а это здание почему-то с затеями да и просто большое, для обычной котельной великовато – в общем, странное дело, ответов у меня нет. А потом, как водится, пришел застройщик, остатки заводского оборудования распродали, что-то за город вынесли, цеха – под снос.

И уж не знаю почему, но местное население выступило, мол, не дадим котельную снести. Это наше тепло, сердце нашего района, энергетический центр и всякое такое. К тому моменту она тоже уже не работала, а новые микрорайоны точно бы не потянула. Что с ней делать-то? Корпус старый, нужно ремонтировать. Красивый, да, но ведь охранного статуса нет, это не памятник архитектуры. Далась она им. Но уперлись, и все тут.

– И как отстояли?

– Как-как, терпением. Никаких чудес. Брали в оцепление, по ночам дежурили, против строительной техники выходили и, разумеется, всяческие письма и петиции тоннами писали – и так несколько месяцев. Я, признаться, всего уже и не помню, это было восемь лет назад, даже восемь с половиной.

Но отстоять-то отстояли, а что дальше делать – непонятно. Под офисы сдавать неудобно – планировка у промышленного здания совсем неподходящая. Отдавать под склад или автомойку жалко, мол, не для этого геройствовали. Одно время кафешка какая-то с того боку примерялась – в целом, по-моему, это неплохая была идея, может, стоит еще разок попробовать, но в то время новое жилье еще не было сдано, зато кругом строительная грязь по колено, и кофе пить сюда мало кто заходил – закрылись они. В общем, долго ли, коротко ли, въехали сюда мы, взвалив на себя кучу обязательств по ремонту и содержанию здания.

– А к противостоянию с застройщиком ваша радиостанция отношение имела?

– Имела, да, хотя не сразу, мы втянулись почти случайно. Станция тогда была обычным коммерческим радио, мы сидели в центре города, в том же здании, где областное телевидение, и никак с этой историей связаны не были. Разве что в Заречье жила одна наша обозревательница, и, когда вся эта заваруха с застройщиком началась, Лена подалась в активистки спасения котельной. Стала в своей программе недвусмысленные заявления выдавать, мол, город, пора бы тебе объединиться и дать отпор ненасытному капитализму, и всякое такое; других активистов в студию водить стала. Мне поначалу, если честно, это все очень не нравилось. Во-первых, я никак не мог понять, из-за чего весь сыр-бор, не люблю ажиотаж на пустом месте, лишь бы покричать. Во-вторых, подобная протестная активность, сами понимаете, плохо сказывается на рекламодателях. А мы тогда, да как и все в городе, крутили рекламу от того самого застройщика – компания большая, жилья возводит много. Разумеется, Ленкино поведение в эфире им совсем не нравилось.

Но, черт возьми, Лене как-то удалось всех нас убедить в правоте возмутившихся заречинцев, и в какой-то момент мы уже всем коллективом ввязались в эту бучу. А под конец вообще стали главной медийной площадкой «котельного» сопротивления, воспели нашу теплушку, так сказать, как символ народного самоуправления и гражданской солидарности. Думаю, это было нужно: когда стало ясно, что одним рывком дела не решить и процесс превращается в долгое гражданское стояние, то понятно, что стало необходимо людей систематически подбадривать, поддерживать их эмоциональный фон. И вроде бы нам это удалось. Правда, тогда мы растеряли многих рекламодателей, да и с администрацией города отношения напрягались. И вот мы решили: была не была – переезжаем сюда, в Заречье, и переоформляемся как некоммерческая организация.

– И откуда доходы?

– Пожертвования. Каждые 20 минут в эфире, слышите, спасибо такому-то и такому-то за доверие и посильную помощь, слушайте нашу волну, поддерживайте, мы без вас никак. Ну, и гранты, конечно, сейчас с ними полегче стало, в том числе от того же фонда, что и ваша поездка сделана.

– Никогда не встречали подобного.

– Да я тоже не верил сначала, но вот девятый год как-то держимся, не шикуем, конечно, зато живем с глубоким осознанием своей общественной значимости. Оттого посещение нашей станции и включили в программу вашего семинара, мол, смотрите, как бывает. Кто нам десятку перечислит, кто сотню, а кто и тысячу. Если не живыми деньгами, так с ремонтом помогают – рабочими руками, оборудованием, стройматериалами; хозяйство тут большое. Помогают кто как может – варенье вы сами только что ели. Так что жить можно, сами видите.

– Вы вещаете только на город? Или на весь регион?

– Мы вещаем на город и на пригороды, но наш целевой район – Заречье, то есть правобережная часть города и два небольших города-спутника на западе.

– Негусто.

– Ну, знаете ли! Само Заречье – это тысяч сто пятьдесят, плюс агломерация – итого двести тысяч человек точно. Район патриотичный стал, слушают нас здесь многие, особенно по утрам. Да и остальной город слушает – разве мы плохую музыку играем? Очень даже неплохую. К тому же у нас общественная работа постоянно; например, этот зал редко пустует, мы тут и концерты устраиваем – когда по билетам, а когда и бесплатно, – и всяческие праздники проводим, а то и просто собрания кондоминиумов. Так что аудитория у нас верная, преданная, работаем мы с ней, как теперь говорят, в плотном контакте.

– А новостями занимаетесь? Трамп, Путин, Макрон, Украина, Сирия?..

– Это все очень важно, конечно… только очень далеко. Ни Путин, ни Макрон в Заречье, кажется, ни разу не бывали. Как приедут, обязательно ими займемся, а издалека-то чего попусту болтать. Но небольшой новостной отдел у нас все же есть. Аня с утра была, свое уже записала, сейчас домой отчалила, а Лёшка после обеда сорвался сову спасать.

– Сову спасать?

– Ага. Это у нас новая героиня, смотрю, вырисовывается. Пострадавшая. Сегодня тут неподалеку стая ворон загнала сову. Как она, бедняга, в центре города очутилась – бог ее знает, но местные вороны на нее, говорят, целой тучей набросились. И заклевали бы, наверное, насмерть, если бы вся эта эскадрилья не рухнула на школьный двор. А там дети шум подняли: увидали неравную схватку – и всё, уроки кончились, целой школой выскочили спасать совушку. Разумеется, стали снимать, фоткать, постить кто куда может. Кто и вовсе давай родителям названивать, мол, мама-папа, тут сову убивают, приезжайте спасать скорее; двое перепуганных родичей аж нам звонили, мол, что это у вас там происходит – не знаю, говорю, сейчас будем разбираться. Ворон отогнали, а лететь сова не может: то ли вороны потрепали ее сильно, то ли со страху; там же толпа детей со всех сторон, они ее сами чуть не затоптали. Но в любом случае надо с ней что-то делать: пока она во дворе, детей в классы не загнать – дежурят, чтоб вороны не накинулись опять. Стали обзванивать зоопарк, ветеринаров. Вот Алексей пошел разбираться…

– Ну да, где сова, а где Трамп…

– Вы зря иронизируете, там, судя по фоткам, неясыть бородатая – это большущая птица, не сычик какой-нибудь, такую в городе сложно не заметить. Как ее вороны одолели – не понимаю, может, раненая или ослабленная. Вот Лёша вернется – расскажет. Ну и потом, эта птица уже всполошила несколько сотен человек у меня под боком, о ней так или иначе куча народу вечером за ужином сплетничать будет – как же нам о ней молчать? Расскажем обязательно! И еще проследим, чтобы вылечилась, а потом устроилась как следует. В крайнем случае к себе возьмем сторожем работать.

– Слушайте, это действительно мило, но ведь вы же понимаете, что это все равно из рубрики «Ребятам о зверятах», это несерьезно.

– Видите ли, для стороннего поверхностного взгляда, если это не чудо и не катастрофа, все будет казаться мелким, смешным или обыденным и недостойным. Но если ты в этом живешь, то и эти события для тебя важные, серьезные и осмысленные. Вся наша жизнь, если вдуматься, состоит из банальностей, но если относиться к ним внимательно, с чувством, то можно и в них разглядеть индивидуальность, свою увлекательную историю. Иначе ведь тоскливо жить будет.

Вот вы говорите – Трамп. Я уже сказал, что мы стараемся смотреть под ноги, а не на звезды, это ведь не просто так. Дело в том, что у себя под ногами ты можешь прибраться, как-то обустроить свою жизнь и помочь своему соседу, а звездам твоя помощь не нужна. Что для меня важно в случае с этой неясытью или кто она там? Дети ведь не просто из окон снимали, как перья разлетаются, они выбежали во двор и стали разгонять ворон. Что-то я сомневаюсь, что это с подачи учителей произошло. А самое главное, они не отступились от этой совы, они фактически вынудили взрослых обзванивать ветеринаров. Ведь как просто сказать, мол, ну не может лететь, пусть посидит отдохнет, потом улетит – там-то бы ее вороны и докончили. Или вообще отвернуться – мало ли этих птиц в городе, вон голубей на помойках сколько, постоянно их трупики во дворах валяются, подумаешь. Но ведь так нельзя жить! Нельзя отворачиваться, нельзя бросать, нужно помогать, поддерживать и доводить до конца.

– Горожане против застройщиков, дети против учителей – разжигаете?

– Вот-вот-вот. Про Трампа, мол, не рассказываете, а народ баламутите. Именно так нас беспрестанно обвиняют неусыпные «стражи» общественного порядка. Я в ответ постоянно твержу: никакой агитацией и уж тем более политикой мы никогда не занимались и не собираемся, мы никого никуда не ведем и не указуем светлый путь. Мы – связующее, мы помогаем людям жить вместе. Мы стремимся, чтобы общество стало здоровым единым организмом, сознательным и сочувствующим. Деятельным, а не апатичным. И история с совой и детьми – замечательный пример такого деятельного сочувствия.