Z

За обедом, наступавшим раньше или позже (заметим, его всегда сопровождала только музыка и хроника текущих событий исключительно положительного толка), следовала прогулка, длительность и масштабы которой определялись преимущественно погодой да текущими (разными во все дни) дополнительными предметами, список которых был неровен и всецело зависел от настроения Поджопника, а оно было весьма и весьма подвержено сезонным и даже суточным колебаниям – все знали, что пик его активности приходился на весну и осень, что может показаться само собой разумеющимся, так как большую часть лета, да и зимы занимало время каникулярное, но некоторые из нас видели в этой особенности определенный (пусть и слабо доказуемый) психиатрический уклон, считая, что обострение жизнедеятельности Поджопника (как и Дуры, впрочем) носит болезненный характер и только лишь вредит государю и лучше было бы оставить ребенка до поры до времени в покое, дать «доиграть», а не мучить знаниями, которые Ему по роду Его деятельности никогда не пригодятся, а если и пригодятся, то не для чего-то полезного, а для всякого вздора, примеров чему в предшествующий период было немало, и все эти царствующие составители карт, издатели энциклопедий, любители живописи, театралы и т. д. кончали в один прекрасный день одинаково плохо, не своей смертью, за которой неизменно следовала смута более или менее продолжительная, и потому мы, наученные горьким опытом, знали, что нет для нас горя большего, чем слишком умный государь, ибо ум Его до добра не доведет, а мудрость – печаль не Его, а наша – нам терпеть и мучиться, и лучше, однозначно лучше, если Правитель наш слегка глуповат, здесь прощались даже черты идиотства (один, например, всю жизнь гонял по крышам голубей, другой на старости лет встал на коньки и, ударившись однажды о лед головой, совсем перестал с ней дружить), которые не мешали, нет, напротив, добавляли Государю популярности, мы вдруг понимали: в сущности Он такой же дурак, как мы, только на троне, и поэтому (прежде всего поэтому) Ему можно не только верить, но и подчиняться, порой слепо и беспрекословно подчиняться, ибо свой своего не выдаст, не продаст за грош, как Дура (к ней завсегда было меньше доверия из-за огромного количества мерзких, скользких, как черви, умников, пусть и в большинстве своем мнимых), а если и сморозит какую-нибудь глупость, то по простоте душевной, а не со зла.

Поджопник, может, и зная все это, гнул свою линию и на прогулках не оставлял подопечного в покое (куда бы ни направил Z свой взгляд, Он неизменно видел на первом плане или руку, или око наставника, не желавшего, чтобы подопечный созерцал мир таким, какой он есть, без какого-либо его влияния и участия), видя в этом свою миссию, следуя ей без единого исключения, неважно, был ли в этот момент перед Учеником гладко выстриженный газон или случайно найденный однажды в дворцовом парке мертвый нищий, пробравшийся туда каким-то прямо-таки чудесным образом (по официальной информации, все спецслужбы мира не смогли за всю историю ни разу этого сделать), обнаруженный зорким детским оком труп вызвал живой интерес мальчика, не знавшего до того момента о смерти, хотя, строго говоря, не узнал он о ней ничего и в тот день – Поджопник поспешил закрыть глаза ученика единственной ладонью, сказав лишь, что «этот подданный… уснул… уснул навсегда, Ваше Высочество (Бывает такой сон?), порой он случается (Отчего?) от усталости, большой усталости, хотя именуют ее всякий раз по-разному, (У кого?) у многих (А я могу так уснуть?), не, что Вы, Ваше Высочество, вы не многие, вы в единственном числе», – растолковал Поджопник и, развернув подопечного в противоположную от нищего сторону, наконец-таки применил руку по назначению: слегка (точно в соответствии с этикетом и точно в указанную законом часть тела чуть пониже спины) направив Z в сторону Дворца, меча в те же мгновения глазом молнии в охрану, допустившую неслыханный прокол, о котором, впрочем, поразмыслив, решили сообщить в летописи, указав, что такого-то числа, такого-то года Его Высочество обнаружил в саду нищего и соблаговолил подать ему щедрую милостыню, которой в итоге с лихвой хватило на пышные (не по статусу) похороны, при этом летопись скромно умолчала как о Поджопнике, оплатившем их (труп был и его недосмотром), так и о том, что нищий на момент встречи с Его Величеством не мог ответить ему подобающим вниманием – полностью проигнорировав его присутствие, он лишний раз доказал, что свобода в нашей стране возможна, ее рано или поздно получает каждый, и только Правитель (если верить Поджопнику) лишен этой всеобщей привилегии и не обретает доступного всем ощущения и после ухода в мир иной.

Прогулка тем не менее в тот день продолжилась, даже в самую ненастную погоду она длилась никак не меньше нескольких часов, Z, существуя большую часть времени в особом дворцовом микроклимате, должен был не только знать, но и на себе прочувствовать все «прелести» погоды данного ему государства – величины наименее постоянной и мало предсказуемой, отчего должность старшего по погоде со временем стала обозначаться просто «Вру», причем не только в народе, но и в официальных документах, и термин этот использовался (по крайне мере, нами) вовсе не для осуждения, а скорее как выражение сочувствия человеку ответственному за дело заведомо проигрышное – огромная, открытая с трех сторон равнина продувалась ветрами с севера на юг без какой-либо устоявшейся по сезонам системы, а приносимые (преимущественно с запада) осадки были непостоянны и распределялись по месяцам и территориям как бог на душу положит, что на практике в большинстве случаев значило «все или ничего» и приводило к частым засухам и наводнениям (порой и то и другое происходило в одной области в течение одного года), ясно, что прогноз погоды в таких условиях был сродни гаданию, чем Вру, по слухам, на самом деле и занимался, порой даже не глядя на небо и не высовывая носа за дверь, и то верно – зачем, раз результат во всех случаях одинаков: когда угадывал, когда нет, его слушали по привычке, радовались редким удачам и не огорчались более частым в прямом смысле слова тыканиям пальцем в небо, ведь дело его по степени безысходности напоминало нам нашу жизнь: чтобы ты ни делал, но тот (те), что сверху, проделает (-ют) обратное тому, на что ты рассчитывал, и полярность эта неискоренима, вот только если хорошую погоду нам никто не обещал, то «те» обещания выстраивались в стройный ряд лишь для того, чтобы их заведомо не исполнили, и мы за века и поколения привыкли читать между строк, и чтение это, по правде сказать, не было сложным – достаточно было всего лишь найти антонимы к сказанному, особенно это касалось Z и его предков, которые достигли в этом искусстве (говорить одно, а делать другое) статуса поистине виртуозов, умудряясь за всю жизнь (часто долгую) не сказать публично ни единого слова правды, и нам порой казалось, что умение это и есть главный признак царственного достоинства, а между тем одной из регалий, вручаемых правителю при вступлении на престол, была белая, как первый снег, книга с единственной страницей, которую видел только Он и в которой, по слухам, и была записана Правда, Правда с большой буквы, Правда на все времена, не случайно Всевидящий поджопник едва ли не каждый день упоминал на прогулке эту книгу, с которой пока что не расставался ни на минуту отец Z и которая по праву должна перейти сыну в будущем, «Что там?» – всякий раз спрашивал Ученик, и получал один и тот же ответ: «Не знаю», ответ удивительный и единственный в своем роде – Всевидящий поджопник знал все и вся, но не Правду, и однажды во время очередного перехода из зеркальной в зеркальную комнату (они все еще случались даже после начала учебы) Z, заметив белую книжицу во внутреннем кармане пиджака Отца, спросил его, что в ней, но не получил ответа – Y отделался легкой, как показалось, полной печали улыбкой, в которой помимо прочего читалась усталость, будто ежедневно озвучиваемая им ложь ровным счетом ничего не весила, а эта крохотная, в четверть обычной, книга с одной-единственной страницей настолько тяжела, что даже Ему, государю, обладавшему, по мнению соседей, неограниченной мощью, способной за несколько часов уничтожить весь мир, носить ее так трудно, что одно лишь упоминание о ней погружает в несвойственную Ему эмоцию (печаль – казалось бы не то, что сопутствует неограниченной власти), и Z именно в тот момент понял, что книга эта – главное, что Ему достанется, что без нее Он никто, что в ней записано что-то неведомое никому и, только открыв ее однажды, Он станет по-настоящему другим, по-настоящему не таким, как все, как Отец и как те, что были до него.

По завершении прогулки следовал ужин, сопровождаемый вечерней порцией музыки и новостей, он часто протекал в присутствии приглашенных по случаю важных и не очень персон, к отбору которых Поджопник подходил с присущей ему строгостью – Его Высочество не должен был общаться с кем попало, одному наставнику известные критерии были столь жесткими, что даже большая часть состава Дуры ни разу не удостаивалась чести выбрать государю компанию, между тем, многие из «черного списка» Поджопника были вхожи к Его Величеству, но вот к Наследнику попасть, как ни старались, не могли, теряясь в догадках, чем они Ему так не угодили, впрочем, осознавая, что Он здесь ни при чем и Его лишь извещают о том, кто будет присутствовать, и если с женской половиной участников ужина все было понятно (красивые и только, и не чаще двух раз, дабы не волновали ненужными мыслями неокрепшее детское сознание), то вот с мужской ясности не было даже приблизительной, так как за одним столом в один вечер могли оказаться как на дух друг друга не переносившие люди, так и близкие друзья, Избранники Дуры и простые смертные, например, особо отличившиеся убийством себе подобных Просто дети, не выходящие за рамки школьных уставов учителя, инженеры типовых проектов, юристы, знавшие наизусть Основной закон, в число приглашенных однажды даже попал отмытый и постриженный по особому случаю плотник из провинциального города, название которого помнили только жившие там да Всевидящий поджопник, представленный Z плотник упал по привычке ему в ноги, а когда его не без труда подняли и усадили за стол, он умудрился за весь без малого трехчасовой ужин не съесть ни кусочка и не выпить ни глотка, поговаривали, что поставленный перед ним прибор был настолько чист, что он не посмел к нему прикоснуться, опасаясь, что его не смытую до конца провинциальную грязь потом не смогут убрать с этой кристальной чистоты и он будет тому единственный и неоспоримый виновник, сидевший по правую руку от него тогдашний руководитель Дуры Володя (получивший должность в том числе и благодаря тому, что предложил совсем отменить письменный закон, всегда и везде просто ссылаясь на устную волю действующего государя) позже, смеясь, предположил, что сей субъект, видимо, и еду на тарелке принял за часть ее, полагая, что прочие (в тот вечер избранники Дуры преобладали в составе гостей) могут поглощать ее в силу особого устройства своих ртов, и предположение его более чем вероятно, ибо большинство из нас видело и его, и прочих, подобных ему, существами иного порядка, питавшимися кровью и потом простых людей, нашим ужасом и болью, нашими болезнями и смертью, высасывающими из нас последние соки, и мог ли плотник, один из нас, есть и пить то же, что они, и из того же, мог ли он уподобиться их всегдашнему каннибальству, нет, не мог, он лишь с ужасом взирал на разрушение легенды: Z пил и ел то же, что они, Он такой же, немного иной, но в сущности тот же, и этого открытия плотник так и не смог перенести – выйдя из дворца раньше прочих, он схватил первый же попавшийся булыжник и бросился с ним с моста в реку, и не отпустил его, пока не захлебнулся, но прежде, стоя на парапете, он успел крикнуть так, что было слышно на всю страну, крикнуть, ужасно скривившись от какой-то чудовищной внутренней боли: «Он такой же, как они, мужики! Он такой же!»

С того дня Поджопник прекратил приглашать к столу наследника людей, не имевших хоть какого-то образования, оказалось, что их сознание в этом смысле чистое, как доска, – попав в ситуацию, слишком для них стрессовую, видит все, как есть на самом деле, и потому может наговорить и чего более этого предсмертного крика, разрушающего иллюзии крика, стоит признать, не оказавшего серьезного влияния на ход вещей, крика, лишь слегка поцарапавшего фасад государства да заложившего мелкие язвочки в сердца отдельных, очутившихся ближе всего к тому мосту людей, не только слышавших, но и видевших гримасу истории на лице несчастного, оказавшегося по прихоти Поджопника не там и не в то время, что до Z, то Он, хотя, как и все прочие, услышал крик, не мог придать ему должного значения, слов за дальностью моста да неразборчивостью речи подданного Он до конца не понял, эмоция (ярко выраженное отчаянье) в те годы была Ему еще не знакома, она не породила в Нем ни толики сопереживания, возможному сочувствию не на чем было обосноваться, и Z, оторвавшись от мороженого на несколько мгновений, вернулся к вазочке снова, а уловивший фразу целиком и полностью (правда, лишь в рациональной, а в не эмоциональной ее части) Володя поспешил заболтать даже незначительные отголоски случившегося, рассказав присутствующим быль о том, как некогда один из многочисленных служащих Дуры, потеряв проект закона (дело, разумеется, было до вступления Володи в должность и еще до рождения Z), сунул в папку первую попавшуюся бумагу и ее по привычке, не глядя (на бумаге случайно оказался штамп Дворца), приняли в качестве закона, там значилось всего лишь «прибивайте гвоздями» и было указанием одного избранника Дуры бригадиру ремонтников, трудившихся в его загородном доме, но принятый без всяких оговорок закон повлек за собой разорение части производителей шурупов и саморезов, ибо часть руководства (особенно в провинции) поняла закон максимально широко и применила повсеместно без каких-либо оговорок, потребовалось личное вмешательство Володи, чтобы закон был исправлен («прибивайте гвоздями, когда это нужно, а когда не нужно – не прибивайте») и ситуация в строительной отрасли, по сути, вернулась на круги своя, говорят, выслушавший эту историю Z поначалу смеялся, как и все присутствующие, и только в самом конце ужина, встав и направившись во внутренние покои, Он вдруг остановился, обернулся и уточнил у Володи: «а почему вы исправили закон, а не отменили его, раз он оказался ошибочным», – высказанная ребенком (пусть и царственным) претензия произвела впечатление на склонившихся в почтительном поклоне гостей, глаз Поджопника засиял от удовольствия, а кисть, направлявшая наследника к выходу, развернулась вслед за ним к столу и раскрылась в сторону Володи, мол, что скажете, и тот, не мешкая (не даром ел хлеб свой), объяснил: «ОднаждыпринятоенабумагесоштампомДворцанельзяотменитьтолькоисправитьправильнеесказатьдополнитьиноеестьумалениедостоинствавысшейвластипокушениенаеенепорочнуюкомпетентностьвлюбыхвопросахчтомогутбытьзаданыумомчеловеческим».

В наступившей вслед за этими словами тишине (возможно, Вопрошающий ничего не понял – Володя выпалил кусок Основного закона именно так: единым, лишенным знаков препинания и отдельных понятий словом), видимо, удовлетворенный ответом Поджопник повернул Z к выходу и увел Его «готовиться ко сну» – так в учебном плане обозначался урок правоведения, которое неизменно, завершая день вне зависимости от наступления реального сна (начало урока и засыпание Z порой разделяли всего несколько минут), читалось в строго установленных по дням недели и даже сезонам года объемах, не превышая, впрочем, стандартного академического часа, сокращаясь накануне выходных и каникулярных дней до получаса астрономического, что признавалось необходимым для полноценного развития минимумом, ниже которого Поджопник (этот урок вел только он) никогда не опускался, что до часто наступавшего задолго до окончания урока сна, то он не считался чем-то предосудительным, ибо закон (если это закон) с той же силой, как и в период бодрствования, действует и во сне (здесь надо уточнить, что в обычных школах правоведение было частью тихого часа и преподавалось исключительно с помощью соответствующе настроенных громкоговорителей), и потому нет дела до того, спит ученик или нет, – урок считался состоявшимся по истечении указанного времени (в обычных школах практиковалось еще и многогласие: закон читался в разных своих частях и одновременно несколькими устройствами, вследствие чего разобрать что-либо совсем не представлялось возможным), которому Поджопник строго следовал, используя часы-пятиминутки, он говорил медленно, растягивая слова, порой повторяя отдельные положения несколько раз, отчего текст зачитываемых им законов нередко напоминал причудливую колыбельную для Избранного, который редко, весьма редко выслушивал ее от начала до конца, еще реже он задавал вопросы, на которые Поджопник с готовностью отвечал (вопросы и ответы входили в общее время урока, не увеличивая его ни на секунду), отвечал без паузы, будто заранее зная, в каком месте урока и в связи с чем они возникнут, немногочисленные случаи полного бодрствования подопечного трактовались учителем скорее отрицательно, чем положительно, так как возникшая на почве правоведения бессонница могла быть внешним признаком внутренней болезни, тогда как сон как следствие такого рода колыбельной был реакцией организма здорового, не склонного к излишнему умствованию, тем более в той сфере, в которой со временем Он будет обладать властью нераздельной, властью, сводящейся, по сути, к нему самому, потому лишние знания здесь могли помешать умению действовать по собственному усмотрению, забыв о всяком законе, а еще лучше – с самого начала вовсе не думая о нем.

По истечении положенного часа Поджопник умолкал, к тому времени детско-женская половина Дворца уже хранила мертвую, необходимую для полноценного сна тишину, звук крутящегося обруча не останавливающейся ни на мгновение Позаправдашней бабы нарушал ее несущественно и для привычного уха являлся лишь подтверждением наступившей ночи, по причине чего изредка посещавший жену для исполнения супружеского (читай: государственного) долга Y первым делом перехватывал обруч в полете, не дав ему упасть на пол, и лишь потом, отложив предмет в сторону, толкал Позаправдашнюю бабу на ложе и делал положенное Ему, встречалось Его усердие (минутное или около того) с неизменным почтением и доверием, но едва Супруг покидал ее, Позаправдашняя баба немедленно подбирала обруч, дабы едва уловимым шорохом да распространяемыми во все стороны потоками освежающего ветра (долетавшими приятными для лица отголосками до погранзастав) утвердить ночь в праве, следуя которому засыпал и Поджопник, – кисть закрывала лишенный века глаз и неразлучная пара укладывалась здесь же, возле ложа наследника на крохотном салатового цвета ковре с высоким, похожим на молодую траву, ворсом, в котором учитель едва-едва был заметен, так что не знавший, кто спит здесь, рисковал неосторожно раздавить наставника, впрочем, кроме Z, этого некому было сделать (Поджопник не пускал иных в его спальню, даже вынося самостоятельно ночные горшки подопечного), чего за все годы обучения так и не случилось, хотя наставник не раз и не два был на волосок от гибели – Z, направляемый нуждой (пожалуй, единственной, в которой он был схож с нами), вскакивал с постели бодро и не глядя под ноги, глаз инстинктивно отпрыгивал, рука катилась по полу, но вскоре обе составляющих учителя приходили в себя, дабы помочь Наследнику найти искомый предмет, а после разрешения от царственного бремени внимательно изучить содержимое вазы (и это было его обязанностью), чтобы дать министерству Здоровья (оно, будучи секретной структурой, ведало только царской фамилией и отдельными заслужившими это право избранниками Дуры, за всех прочих отвечало Министерство болезней) подробнейший отчет о состоянии Наследника, ибо известно, что нигде так полно не раскрывается внутренняя сущность человека, как в его моче и дерьме – они максимально честны и никогда ничего не скрывают, в отличие от разнообразных душевных порывов, склонных к утаиванию истинных мыслей и намерений, эти физиологические отправления прямо говорят, что происходит и к чему нужно готовиться, они полностью лишены воображения и творчества, и хотя требуют для понимания себя некоторых знаний и опыта, все же относительно просты, так что когда Z не вставал ночью, Поджопник беспокоился, он просыпался раньше обычного и, поняв, что ночью никто не нарушил его сон, бросался к горшку – не найдя в нем искомого (глаз пристально исследовал каждый сантиметр внутреннего объема посуды, а пальцы проверяли его на ощупь), занимал позицию у изголовья, чтобы опекаемый им Наследник, проснувшись, в первую очередь и без всяких помех избавился от того единственного, что у него было не хуже и не лучше остальных и сбрасывалось (после исследования, конечно) в общую для всех жителей страны выгребную яму – она начиналась как раз от стен Дворца (впрочем, по другой, не противоречащей первой, версии она там заканчивалась) и, расширяясь, далее неудержимым потоком время от время выплескивалось на соседей на все четыре стороны (они, по правде сказать, тоже время от времени грешили этим), безвозмездно наделяя их нашими цветами и запахами, а порой и полностью поглощая, присоединяя к себе, как утверждалось в наших летописях, добровольно, навечно и невозвратно.

Так (от горшка до горшка) проходил день Z, режим, однажды установленный, нарушался изредка и ненадолго, шли месяцы и годы (война с Югом сменилась войной с Западом и наоборот, уйдя затем надолго на Восток, тогда, казалось, бескрайний и поныне дикий), уроки сменялись прогулками, обедами, играми, и цепи этой, выкованной Поджопником, не видно было конца, как вдруг однажды по весне, в марте, Z лишился отца, который успел как раз накануне провести его все той же анфиладой (чего он давно не делал), но на этот раз за руку, впрочем, так же ничего и не объяснив (но, кажется, дольше обычного вглядываясь в зеркальные потолки и стены), а ночью двенадцать Просто детей (точные причины их поступка так и остались неясны) задушили папеньку тем самым шарфиком, который порой Он повязывал на шею сыну, бормоча ему еле слышно: «надо, мол, надо, а то горлышко заболит», о смерти Y известил страну обруч, упавший с чудовищным грохотом на пол (все эти годы Позаправдашняя баба не переставала его крутить, прерываясь только на то, чтобы забеременеть и родить), и слезы, полившиеся рекой из невидимых ранее глаз теперь уже вдовы, слезы, уже к поминальной обедне залившие столицу по окна вторых этажей, слезы, от которых избавил страну лично Z, обратившись к маменьке уже не по-сыновьи, а по-царски: «хватит реветь, это я во всем виноват», не объясняя, в чем мог быть виноват ребенок, видевший до этого Просто детей лишь с парадного балкона да за ужином, так что теперь, когда они явились к нему просто так, не на парад и без спроса, и объявили нашим повелителем, Z страшно, до мокрых штанишек испугался, вот почему при встрече с любыми погонами и потом, спустя долгие годы, он в первые мгновения каменел и становился странно неподвижен – грозившие опять намокнуть штаны не давали ему сойти с места, и только с годами он научился и ходить, и контролировать штаны одновременно, и даже приказывать убийцам отца, как и всем прочим, пока же пришлось замереть и слушать себя, родимого, никто не мог ему в этом помочь, никто не мог помочь ему и в исполнении закона, принятого далеким Первопредком: по велению А необходимо было так или иначе избавиться от всех рожденных Позаправдашней бабой, помимо него, избавиться самому, без чьей-либо помощи, да так, чтобы ни у кого не возникло сомнения, что Он единственный, а все прочие не стоят упоминания и поклонения, и Он избавился от них еще затемно, призываемые по очереди в Его спальню братья и сестры покидали ее кто лежа, кто сидя, кто даже на своих ногах, и если первых двух Он просто до смерти бил по голове ночным горшком (тогда раскрылась его финальная миссия и причина того, почему Наследник не использовал ватерклозет), то остальные все тем же горшком лишались разума, как говорят, надеваемый на голову, он создавал ощущение полного погружения, несмотря на то, что был абсолютно сух и чист, минута этой мнимой мочедерьмовой пытки сводила испытуемого с ума, и он уже больше не возвращался к нему никогда – «помилованы» так были старшие, младшие преимущественно были убиты и сброшены в яму, куда по окончании казни отправилось и само орудие, после чего уже в кромешной темноте (на весь дворец горела одна-единственная свеча) наступило время Поджопника, он был призван в спальню с тем самым единственным источником света и, найдя двенадцать Просто детей спящими в теперь уже царской постели, замер в дверях, не веря глазу (он прищурился, насколько это возможно), рука поднесла свечу к изголовью и была в тот же миг отрублена Z, воспользовавшимся одной из сабель, разбросанных по комнате тут и там, отрублена от пустоты, из которой Поджопник появился и вещал истину, пустоты, которая взвыла смертным криком, возвестившим как о вступлении Z на престол, так и о том, что теперь страна и все мы именуемся Его именем, Он подобрал руку Поджопника и сунул ее в правый задний карман, прикрыв сверху полами кафтана (только теперь он понял, отчего зад отца в одной своей части до завсегда так странно топорщился), затем, слегка замешкавшись, Он подошел к потерявшему без руки ориентиры глазу Поджопника и вставил его себе в лоб, став отныне и до первой смерти существом, в отличие от всех нас, трехглазым, видевшим больше и дальше, видевшим то, чего все глаза мира и представить себе не могли, видевшим все и вся, кроме самого себя: с той ночи Z, как и все предки Его, больше никогда не видел себя в зеркале.