Если небо молчит

– Он тебя любит до сих пор, – утверждала мать.

– С чего ты взяла? – отмахивалась Маргарита. – Сашка давно выкинул из головы свое юношеское увлечение.

– Я очень рада тебе, – повторила она.

– Не потому ли, что у тебя неприятности на работе? – насмешливо уточнил Корж.

– Ты уже знаешь?..

– Разумеется. Нам позвонила докторша ваша… – Он хмыкнул. – Сказала, что ты передушила всех больных в отделении.

– Заведующая? – ахнула Маргарита. – И она тоже считает, что я?..

– Ничего она не считает! – перебил Корж. – Просто перестраховывается. Дураку понятно. Каждый прикрывает свою задницу, Марго.

– Значит… ты приедешь? – робко спросила она.

– Куда? В больницу? На фига?

– Ну как же… – Маргарита растерянно пожала плечами. – Тебе же нужно отреагировать на сигнал.

– Отреагирую, – пообещал Сашка. – Ваши трусливые эскулапы, вместо того чтобы лечить людей, только подкидывают нам бумажной волокиты. А мы, вместо того чтобы ловить «псов», вынуждены тратить время на всякие глупости!

– Это не глупость, Саша… – тихо сказала она. – Умер человек…

– У вас всякий день кто-нибудь умирает. И что? Мы должны держать бригаду для каждого вашего жмурика?

– Похоже, что это убийство, Саш… – Голос Маргариты сделался глуше. – Наверное, тебе все-таки следует приехать сюда, поговорить с заведующей, с дежурным врачом, с больными и… со мной.

– Мы с тобой поговорим вечером, – пообещал Корж. – Я дождусь тебя. – Он опять хмыкнул. – Антошка, похоже, единственный человек, который рад мне по-настоящему, без корысти.

– А место преступления? – настаивала Маргарита. – Неужели ты не хочешь даже взглянуть на него?

– Только не убеждай меня, что было преступление, – посоветовал Сашка.

– Было… И похоже, здесь все считают виноватой меня! Мне очень плохо. А ты не хочешь мне помочь!

– Завтра с утра у вас в больнице будут два наших опера, – пообещал Корж. – Все посмотрят, всех опросят, со всеми пообщаются.

– Завтра? – удивилась Маргарита. – Быстро же работает наша милиция! Приезжает на место преступления через полтора суток!

– Работает как может, – буркнул он. – Вы тоже, между прочим, сообщаете о происшествии лишь на следующий день.

– Как же вы теперь станете искать убийцу?

– Убийцу ищут, когда есть убийство, – резонно заметил Корж. – А халатность и глупость врачей – компетенция самих врачей. Мы в такие дела без крайней нужды не лезем. Наслышаны о вашей корпоративной солидарности.

– Какая солидарность, Саша? – воскликнула Маргарита. – Мне здесь чуть ли не в открытую говорят, что я убила пациента!

– Тебе не о чем беспокоиться, – заверил он. – Я позабочусь, чтобы злые языки умолкли.

– А о поиске убийцы позаботишься? Настоящего убийцы…

– Прости, меня Антошка зовет рисовать черепашек-ниндзя… – Корж положил трубку.

В половине седьмого, после окончания вечерних процедур, Маргарите наконец удалось заварить себе кофе. Она сидела за столом основного поста и с наслаждением вдыхала аромат, исходящий из большой белой кружки с полустершейся надписью «Я люблю Нью-Йорк». Круассан, оставленный утром Женечкой на чайном подносе, теперь лежал перед ней на крохотной бумажной салфетке и выглядел хоть и подсохшим, но очень и очень аппетитным.

С фотографической карточки в небольшой стеклянной рамке на Маргариту смотрели два самых близких человека: мама – Нонна Карловна, строгая и даже хмурая шестидесятилетняя женщина, и сын Антошка – беззаботный пепельно-русый мальчуган с глазами своего отца, Максима Танкована. Этот снимок всегда стоял на столе дежурной медсестры, и Маргарита любовалась им, когда в редкие часы отдыха, отвлекшись от формуляров и процедурных листов, сидела одна в ночной больничной тишине, подперши рукой подбородок и задумчиво улыбаясь.

Вот и сейчас она с грустной улыбкой смотрела на любимые лица и тихонько качала головой:

– Все хорошо, мои дорогие… Я справлюсь… Все хорошо…

Мать Маргариты отличал тяжелый, неуживчивый характер. Она была замкнута, немногословна, сварлива и даже иногда откровенно враждебна к окружающим. Когда Маргарита была маленькой, Нонна Карловна работала диспетчером в автобусном парке и умудрилась оставить там о себе только нелестные воспоминания.

«Ханжа! Старая дева! Грымза!» – вот далеко не полный перечень эпитетов, которыми награждали ее коллеги. У Нонны Карловны никогда не было подруг, она презирала женщин, а мужчин и подавно терпеть не могла, чем заработала себе ярлык мужененавистницы. Совсем как нынче – Маргарита. Ведь и ее такие, как Журналов, обвиняют в неприязни к мужскому полу и ханжестве.

Впрочем, девушка всегда и во всем была противоположностью своей матери: добра, терпелива, отзывчива и… наивна. И лишь одно делало их похожими – странная, самоотверженная любовь к единственному мужчине. Маргарита не знала своего отца, а мать почти никогда не говорила о нем. Короткое знакомство двух одиноких людей завершилось, вероятно, так же внезапно, как и вспыхнуло. Но оно оставило после себя живое напоминание о ярком и красивом чувстве – родившуюся Маргариту. А еще непреходящую любовь – такую сильную, что до сих пор в сердце матери не освободилось место для другого мужчины.

Выйдя на пенсию, Нонна Карловна практически перестала показываться на людях. Она редко выходила из «чертовой избушки» (так почему-то окрестили их деревянный сруб – единственный жилой дом за чертой города у самого леса). На бывшей работе кто-то распустил слух, что Нонна Карловна гадает по руке, привораживает и нагоняет порчу. Маргарита никогда не видела мать ни за картами, ни со свечой в руке, ни с какими-то ни было иными атрибутами экстрасенса. К ней действительно временами наведывались бледные женщины и хмурые, растерянные мужчины с просьбой «успокоить душу». Они неслышно на цыпочках прокрадывались в комнату матери – «святая святых», куда она не пускала никого, даже внука, – а потом так же тихо и незаметно уходили.

Неизвестно, чем помогала им Нонна Карловна, и помогала ли вообще, но на бывшей работе за ней прочно закрепилась слава колдуньи, в особенности после того, как там случился пожар. Огонь свирепствовал ровно сутки и уничтожил несколько административных зданий и автобусное депо, в котором когда-то работала мать Маргариты. Из ряда вон выходящим это происшествие делало то, что случилось оно в конце сентября – в самый сезон дождей, – но ни ливень, ни усилия сбившихся с ног пожарных не смогли остановить злобную огненную стихию. Пожар бушевал ровно столько, сколько ему было нужно, и стих сам собой.

– Это Нонна из чертовой избушки наколдовала! – судачили бывшие коллеги. – Слышали? В огне сгинул зав-гар Белобородько! А он, бедняга, Карловну чем-то обидел, когда та была его подчиненной!

Следствие по этому странному делу велось месяц, причиной пожара назвали поджог, но злоумышленника так и не нашли. К Нонне Карловне наведывались из милиции «просто так, пообщаться», но она к ним даже не вышла – заперлась в комнате и на просьбу «ответить на один маленький вопросик хотя бы из-за двери» отвечала презрительным молчанием.

Вообще, мать Маргариты покидала свою «избушку» только по необходимости – в магазин сходить или Тоху из садика забрать. В конце концов, и без того малочисленные знакомые Нонны Карловны начали о ней забывать. В последнее время даже жаждущих «успокоения души» стало меньше.

У самой Маргариты отношения с матерью складывались непросто. Нонна Карловна осудила дочь за связь с Танкованом, с «этим похотливым красавчиком», а когда та, возражая, вспомнила про собственного отца, влепила девушке пощечину.

– Будешь дерзить – выгоню из дома! – пообещала она. – Вместе с нагулянным дитем!

Однако когда Антошка появился на свет, сердце суровой женщины дрогнуло. Она взяла на себя значительную часть забот о ребенке и никогда более не попрекала им дочь.

Маргарита и в свои двадцать три любила мать любовью той маленькой, несмышленой девочки, которой достаточно просто ткнуться носом ей в подол, спрятать свою ладонь в ее большой, натруженной ручище, чтобы высохли слезы, исчезли страхи и обиды, чтобы грозный мир отступил, уважительно склонив голову перед такой неоспоримой защитой. Правда, ей часто не хватало матери-подруги. Той, с которой можно поболтать долгими вечерами, пожаловаться на судьбу или поделиться нехитрыми женскими радостями, у которой можно спросить мудрого совета. Властная, волевая и безапелляционная в суждениях, Нонна Карловна была дочери защитницей, но не утешительницей, опорой; душеприказчицей, но не душой.

Маргарита успела надкусить круассан и сделать глоток обжигающего кофе, когда в коридоре пролилась дребезжащая, оглушительная трель звонка. Она вздрогнула, похолодев от ужаса: «У Битюцкого остановилось сердце!» – но тут же сообразила, что звук, прокатившийся по отделению, отличается от того, что обычно издает компьютер системы контроля. Этот оглушительный звонок – не что иное, как сигнал… вызова дежурной медсестры из ПИТа!

Девушка быстро поставила кружку на стол, едва не расплескав горячий кофе, и бросилась по коридору к палате интенсивной терапии.

Битюцкий пришел в себя! Он жив, он очнулся и зовет Маргариту. Теперь настал ее черед прийти на помощь старику. Теперь он заперт в четырех стенах, беспомощный и напуганный, а она – его спасение, его надежда и опора.

Рамка контроля на мониторе показывала: давление – девяносто на шестьдесят, пульс – пятьдесят пять ударов в минуту, уровень кислорода в норме.

Маргарита распахнула дверь в палату.

Битюцкий по-прежнему неподвижно лежал на спине, утыканный черными датчиками приборов, только теперь его глаза были полуоткрыты, а тонкие губы шевелились, словно он пытался послать кому-то воздушный поцелуй. Расширенные зрачки уставились на медсестру, и взгляд старика приобрел осмысленное выражение. Маргарите даже показалось, что в нем мелькнула радость.

– Хршо… Што вы пршшли, – прохрипел больной.

Девушка закрыла за собой дверь и приблизилась к кровати.

– Вы очнулись от наркоза! – радостно сообщила она. – Это замечательно! Замечательно, слышите?

– Сл… шшу…

– Теперь все будет хорошо, – заверила Маргарита. – Иначе и быть не может.

– Бррсьте вы эти… шштучки… – Битюцкий устало опустил веки. – У нас мал… времени…

Девушка мягко взяла его за руку. Она была холодной и легкой, словно у старика отсутствовали кости.

– Вам нельзя много разговаривать, слышите? Набирайтесь сил…

– Не… когда наби… раться… – Битюцкий вновь открыл глаза. Теперь в них плескалось страдание. – М… ня… ххтят убить.

– Убить? – Маргарита ощутила неприятный холодок между лопатками.

Старику было трудно говорить. Он хрипел, выдавливая из себя и выплевывая слова. На лбу в свете холодных ламп блеснула крупная россыпь пота.

– Да… Какх… Струковского…

– Поверьте, – пролепетала девушка, чувствуя, что пол под ногами начинает раскачиваться. – Вам ничего не угрожает! Я не покину пост и не захлопнусь в процедурной! Я не позволю, чтобы из-за моей рассеянности или беспечности опять случилось несчастье!

– Нету в том… твоей вины, барршня… – Старик перешел на шепот и покосился на металлический зажим, в котором тонкие провода сплетались в один толстый черный шнур, уходящий куда-то поверх его головы за кровать. – Тебе корить… себя не в чем. Дверные замки… жжлезяки бездушшные… Но и люди бывают не лучшше.

– Что вы хотите сказать? – пролепетала Маргарита.

Прежде чем ответить, Битюцкий опять закрыл глаза и судорожно сглотнул, будто в горле что-то мешало.

– Вччрра… я видел того, кхто выкходил… отсюда, – прошептал он, задыхаясь и не размыкая век. – И кхто заперр ттебя…

«Может, он бредит? – мелькнуло у девушки в голове. – Он явно в полуобморочном состоянии!»

– Не волнуйтесь так, – попросила она. – Может быть, отдохнете и расскажете мне все потом?

Битюцкий приоткрыл глаза. Было видно, как огромные зрачки, почти слившиеся с радужной оболочкой, закатываются за веки.

– Пптом… не… плучитсся… Этт человек видел ммня… И не даст мне жжить… Утррм мне ужже дали лекррство…

Маргарита не верила ушам.

– Этот человек уже попытался убить вас, дав утром лекарство? – Она заморгала и машинально оглянулась, не подслушивает ли кто этот жуткий разговор. – Тот самый человек, который, как вы говорите, выходил вчера вечером из ПИТа, а перед этим запер меня в процедурной? Правильно?

Старик нетерпеливо кивнул, и провода над его головой дрогнули.

– Ты длжна… знать. Это…

В комнате на секунду воцарилась гробовая тишина. Было слышно, как что-то пощелкивает в разводной коробке, привинченной к стене у изголовья кровати. Хрюкнул кран над умывальником в самом углу палаты, и в стальную раковину гулко стукнула капля.

– Это… – старик захрипел сильнее, он старался вдохнуть в легкие побольше воздуха, чтобы разом произнести имя. – Это… журна… евге…

Глаза закатились так, что остались видны лишь желтоватые белки, и Битюцкий замолчал.

6

Длинный и угловатый, как складной метр, молодой человек вежливо потеснил медсестру и решительно шагнул к постели Максима. На нем был узкий твидовый пиджак, голубая, расстегнутая на три пуговицы сорочка с модным двойным воротничком и грязно-синие джинсы.

– Я – дознаватель, – мрачно представился он. – Моя фамилия Грач.

Танкован приподнялся на подушке и вяло кивнул.

В лице дознавателя было что-то от его фамилии. Черные, гладко зачесанные волосы, беспокойные глазки, ощупывающие пространство на 180 градусов, длинный нос с узкими ноздрями и острый, как кочерыжка, подбородок с клоком вьющихся волос. Он по-хозяйски освободил стул от чьих-то вещей (вероятно, старичка с профессорской бородкой), придвинул его к кровати Максима и уселся, разложив на коленях большую коричневую папку из кожзаменителя.

– Сейчас вы подробненько расскажете мне, как совершили наезд на человека. Я это запротоколирую. Потом мы быстренько нарисуем схемку места происшествия, вы ее подпишите, и я уйду. – Грач клюнул носом воздух и засопел.

Максим, который был уверен, что за ним пришли по делу об убийстве Свирского, растерянно заморгал и переспросил:

– Наезд на человека?

Грач уставился куда-то поверх Максимовой переносицы и быстро ответил вопросом на вопрос:

– А вы еще что-то совершили?

Танкован откинулся на подушке.

– Пишите, – мрачно скомандовал он. – Я двигался по двусторонней улице в направлении проспекта Андропова. Начал движение на разрешающий сигнал светофора. Девушка шагнула мне прямо под колеса метрах в десяти от «зебры» перехода. То есть она переходила улицу в неположенном месте и на красный свет. Как она сама объяснила, все произошло по причине ее близорукости…

Дознаватель даже не шелохнулся.

– Что же вы не записываете? – раздраженно поинтересовался Максим.

– Я, конечно, запротоколирую всю эту чушь, – отозвался тот. – Но будет лучше и проще нам всем, если вы расскажете правду.

– Как вы со мной разговариваете? – вспылил Танкован. – Я рассказываю, как было!

Грач невозмутимо извлек из папки стопку исписанных листов.

– У потерпевшей – куча адвокатов, – то ли насмешливо, то ли сочувственно сообщил он. – У меня уже имеются показания свидетелей и заявление пострадавшей стороны. Все в один голос уверяют, что вы летели под «красный» и совершили наезд на пешеходном переходе. – Он цокнул языком, как врач, который вынужден удалить больному здоровый зуб. – Боюсь, это уголовное дело, уважаемый.

Максим остолбенело уставился на внушительную стопку листов, потом, словно очнувшись, закричал:

– Заявление потерпевшей стороны? Что за чушь! Эта барышня… как ее?.. Татьяна Михеева здесь была и извинялась за свою легкомысленность на дороге! Вот ее визитка! – Он пошарил рукой на тумбочке и всучил дознавателю картонный прямоугольник. – Свяжитесь с ней немедленно! Она все расскажет! Позвоните, слышите?

– Зачем? – пожал плечами тот, возвращая карточку на прежнее место. – У меня есть заявление.

– Тогда я сам позвоню! – Максим схватил трубку и срывающимися пальцами набрал номер, указанный на визитке. Пару секунд он вслушивался в шуршащую утробу телефона, потом снова набрал номер и снова вслушался и наконец раздраженно бросил мобильник на одеяло: – Абонент не отвечает…

– Вот видите… – Грач сочувственно развел руками, всем своим видом показывая, что недоступность абонента окончательно изобличает его собеседника. – Придется смириться и рассказать все как есть.

– Покайся, парень, – не выдержал сосед в тренировочных брюках, который все это время беззастенчиво подслушивал разговор. – Тебя приперли. Несознанка бессмысленна.

Максим бросил в его сторону взгляд, в котором одновременно читались ярость и презрение, и снова повернулся к дознавателю:

– Ничего другого я вам рассказать не могу. Не нарушал, не превышал, не выпивал…

– Ну что же, – смиренно развел руками тот. – Значицца, так и запишем, – он словно цитировал капитана Жеглова из популярного фильма, – что правды мы говорить не захотели.

Утром следующего дня Танкована осмотрел врач – пожилой хирург с густыми бровями, красными, слезящимися от недосыпа глазами и буйной растительностью в носу. Он пребольно потыкал Максиму в межреберье сухим, узловатым пальцем, ощупал плечи и затылок, посветил в зрачки тонким, похожим на авторучку фонариком, заставил дотронуться до кончика носа попеременно обеими руками и отрывисто бросил, обращаясь к медсестре:

– На выписку.

В полдень, забрав у кастелянши вещи и расписавшись на мятой, едва читаемой квитанции, Танкован спустился в холл приемного покоя. Остановившись перед зеркалом, он удрученно уставился на свою небритую физиономию, провел пальцами по разлившемуся на полщеки лилово-желтому синяку, поморгал припухшим веком, коснулся пластыря, оседлавшего переносицу, и вздохнул. Меньше всего ему хотелось показываться сейчас кому-нибудь на глаза. В особенности – Лиснянской. С другой стороны, подранок может вызвать у женщины жалость, а женская жалость – великое, еще не изученное наукой откровение. Оно – как острый козырек крыши, на котором можно балансировать достаточно долго, а потом скатиться либо в ту сторону, где тебя ждет женская любовь, либо – в другую, где можно больно удариться об ее же презрение.

Максим поморщился. Мысль о женском презрении потянула за собой тонкие нити воспоминаний. На мгновение ему показалось, что он видит в зеркале Маргариту. Она окинула его печальным, немного уставшим взглядом, потом легким движением руки освободила от резинки волосы, и они пролились ей на плечи темным шелковистым водопадом. Танкован открыл рот. С зеркальной глади на него смотрели выразительные синие глаза. Тонкие черные брови, густые ресницы, аккуратный носик, едва заметная, милая родинка над верхней губой, белая, мраморная кожа – образ, вызывающий в Максиме странное, неприятное чувство, сродни досаде шахматиста, потерявшего проходную пешку, или раздражению курортника, у которого пятый раз сдуло ветром приклеенную к носу бумажку. Любые воспоминания о Марго были ненужными, неуместными, лишними, подобно хвори, подскочившей температуре в разгар жаркого лета на пляже.

Маргариту в зеркале кто-то окликнул, и она растаяла, уступив место трехдневной небритости и помятости Максимова отражения.

Он нахмурился, опустил голову, пытаясь настигнуть мысль, которая ускользнула далеко вперед, и шагнул к выходу. За его спиной в стеклянном квадрате зеркала отразился холл приемного покоя, но какой-то другой, не здешний, провинциальный – с пузырящейся на стенах зеленоватой краской, серым потолком и протертым, залатанным линолеумом – отразился на миг и исчез.

Больничный двор утопал в пыльной зелени тополей и грубовато подстриженных кустарников. Свежевымытый подъездной пандус искрился подсыхающими на солнце лужами. Теплый сыроватый ветерок, пропитанный запахами цветов, бензина и подгоревшей пищи, лениво таскал за собой по асфальту газетный лист с прилипшими к нему ошметками яичной скорлупы. Огромный худой пес спал на боку, вытянув лапы, прямо под дверью с темно-синей табличкой «Родильное отделение». Водитель красно-белого РАФа покуривал в открытое окно своей машины, задумчиво наблюдая за нервно совокупляющимися воробьями на скамейке у самого пандуса.

Танкован остановился на крыльце, пошарил в карманах и извлек бумажку с адресом площадки ДПС, на которую эвакуировали его мотоцикл. Путано соображая, в какой последовательности ему нужно сейчас решать проблемы, он сошел по ступенькам и плюхнулся на скамейку. Возмущенные воробьи затрепетали крыльями, скатились на землю, но друг друга не бросили.

Максим осторожно потрогал пластырь на носу и закрыл глаза. Свалившиеся на него задачи следовало решать быстро и четко, как и положено физику. Для начала нужно понять условие, вычленить главное и выстроить приоритеты. Родители… несостоявшийся разговор… тайна… убийство… он – главный подозреваемый… Светка… шантаж… десять тысяч долларов… авария… мотоцикл… Татьяна Михеева… заявление… работа… Лиснянская.

Потревоженный пес у дверей в родильный блок залился обиженным лаем.

Максим открыл глаза и достал из кармана мобильник. Прямоугольный значок зарядки в верхнем углу дисплея был пуст, и телефон грозил вот-вот уснуть голодным сном. Выругавшись, Танкован спешно поискал в книжке абонентов нужный номер и нажал вызов.

– Анна Ильинична, – проворковал он через секунду, – это я. Меня выписали. Я немного подранен, но готов к труду и обороне… Что?.. Не делайте этого, Анна Ильинична!.. Вы еще не знаете, на что я способен!.. Что?.. Нет, что вы, я не угрожаю, я наоборот… В хорошем, в созидательном смысле!.. Я говорю, вы еще не знаете, на что я способен в хорошем, созидательном смысле!.. Не принимайте поспешных решений, дайте мне шанс. – Он в раздражении нажал «отбой» и прошипел: – С-с-сука!..

Эта мстительная стерва заявила, что подыскивает на место Максима «другого молодого специалиста»! Она собирается выбросить его, как ненужную вещь, порвать на ветошь. Ей глубоко плевать, что Танкован – самый способный, одаренный и трудолюбивый сотрудник. Она использовала его вынужденный прогул как повод к расправе, и формально никто не сможет ей помешать. Справка из больницы – чушь. В суде лишь сочувственно пожмут плечами. Кабальный, циничный договор, собственноручно им подписанный при поступлении на работу, лишал его любой защиты, делал бесправным и уязвимым. Согласно этому документу руководство фирмы имеет право в любое время уволить Танкована без объяснения причин, без содержания и компенсации, может снизить зарплату или вообще не заплатить ее. Возмутительный договор. И тем не менее Максим подписал его. Выбора не было. Зато была уверенность в том, что уж с кем с кем, а с ним ничего подобного произойти не может, потому что уж кто-кто, а он – лучший работник и незаменимый специалист.

Максим скрипнул зубами. Он побежден, отставлен и смят. Одним росчерком пера похотливая баба лишила его средств к существованию, честолюбивых мужских амбиций и надежд на карьерный взлет. Лишила многого, но только не главной силы физика – расчетливого ума. Внутреннее чутье подсказывало Максиму, что демонстративное увольнение – не конец схватки, а только вызов к ней. И он примет вызов, сыграет в эту игру по правилам Лиснянской, а потом разделается с ней. Чем сложнее партия, тем слаще победа. Сегодня вечером Танкован возьмет реванш. Он разыграет классический дебют и сломает кнопку на шахматных часах соперника.

Из больницы вышли два санитара и врач с металлическим раскладным саквояжем. Они спустились по ступенькам крыльца, сели в РАФ; скучающий водитель выплюнул окурок в окно и включил зажигание. Двигатель, чихнув, выбросил в воздух облачко синевато-серого дыма. Пес у дверей поменял позу и опять задремал. Ветерок запутался в кустарнике и окончательно ослаб, а запах подгоревшей пищи, наоборот, усилился.

Максим достал из кармана визитную карточку адвокатессы.

– Семь, два, один… – диктовал он сам себе, набирая телефонный номер, – сорок четыре… Девять, ноль.

На сей раз абонент оказался подключенным к сети. Танкован, болезненно морщась, слушал длинные гудки и умолял аккумулятор трубки выдержать еще один разговор.

Наконец на другом конце что-то щелкнуло, и женский голос произнес с официальной прохладцей:

– Слушаю вас…

– Татьяна? Это Танкован. – Максим старался уловить, не изменится ли что-нибудь в голосе его собеседницы. – Тот самый… Мотоциклист… Который два дня назад…

– Слушаю вас, – голос остался прежним – холодным, спокойным, деловым и немного уставшим.

«Плохой знак, – решил Максим. – Похоже, эта сучка действительно накатала заявление в милицию. Ну какая же дрянь! Зачем, спрашивается, фрукты приносила и карточку оставляла, если готовила такой подлый удар?»

– Вы дали мне визитку, – напомнил он, – и спрашивали меня, чем вы можете… – Он поколебался, выбирая слова, но решил плюнуть на политес: – …искупить свою вину.

– Искупить? – удивилась Татьяна. – Помнится, я сказала: «загладить».