Ведьмин холм

– Есть две вещи, которые я должен сказать вам для вашего утешения, – сказал неисправимый Уво, когда мы вытащили один голландский стул из дыры, которую он закрывал, как люк, но оставили другой прижатым к куче земли. – Во-первых, у моей матери и сестры есть парадные комнаты, так что они больше не услышат о нас и не будут беспокоиться. Во-вторых, я вернулся в Бесплатную библиотеку в то место, которое простые жители до сих пор упорно называют Деревней, и еще раз заглянул в анналы старого Ведьминого холма. Я не могу найти никаких упоминаний о каком-либо подземном проходе. Не удивлюсь, если добрый сэр Крис никогда в жизни о нем не слышал. В таком случае мы поспешим туда, где ни человек, ни зверь не ступали уже сто пятьдесят лет.

Мы зажгли свечи в шахте, а затем я, по предложению Делавойе, снова придвинул к отверстию голландский стул; он, несомненно, был полон находчивости, и я был только рад сыграть роль практичного человека с моей хваткой и силой. Если бы он был менее импульсивным и упрямым, из нас получилась бы крепкая пара искателей приключений. В туннеле он, например, шел первым, против моего желания, но, как он выразился, если бы его сбил с ног зловонный воздух, я мог бы вынести его под мышкой, тогда как ему пришлось бы оставить меня умирать на месте. Так он болтал, пока мы ползли все дальше и дальше, отбрасывая чудовищные тени в арку позади нас и освещая каждый клочок грязи впереди, ибо длинный свод был усеян сталактитами, покрытыми коркой слизи; но ни одно живое существо не бежало перед нами; мы одни дышали нечистым воздухом, подбадриваемые нашими свечами, которые освещали нас далеко за пределами того места, где была потушена моя спичка, и все глубже и глубже мы шли, но без малейшего проблеска.

Затем в ту же секунду мы оба вышли, в том месте, где верхние наросты мешали стоять прямо. И вот мы были там, как пылинки в трубке черной лампы; ибо это была тьма, столь же осязаемая, как туман. Но у моего лидера на кончике сангвинического языка вертелось обнадеживающее объяснение.

– Это потому, что мы нагнулись, – сказал он. – Чиркни спичкой о крышу, если она достаточно сухая. Ну вот! Что я тебе говорил? Отбросы воздуха оседают, как и другие отбросы. Подожди немного! Я думаю, что мы под домом, и поэтому арка сухая.

Мы продолжали продвигаться вперед с инстинктивной скрытностью, теперь освещая крышу нашими свечами, и вскоре старая труба закончилась кучей кирпича и бревен.

В кирпичной кладке был углубленный квадрат, окутанный паутиной, которая исчезла при взмахе свечи Делавойе; деревянная ставня закрывала отверстие, и я успел только мельком увидеть овальную ручку, зеленую от времени, когда мой спутник повернул ее, и ставня распахнулась у основания. Я держал ее, пока он пробирался со свечой, а потом последовал за ним в самую странную комнату, какую я когда-либо видел.

Она была около пятнадцати квадратных футов, с грубым паркетным полом, обшитыми панелями стенами и потолком. Вся деревянная обшивка казалась мне старой дубовой и отражала наши голые огни со всех сторон так, что это привлекало внимание; под зловещим квадратом в потолке виднелись складные ступеньки, но ни видимого пролома в четырех стенах, ни еще одного предмета мебели. В одном углу, однако, стояла большая стопка коробок из-под сигар, приятно пахнущих мускусом и ладаном после пронизывающих духов туннеля. Это мы заметили, когда сделали наше первое поразительное открытие. Панель, через которую мы вошли, снова закрылась за нами; шум, который она, должно быть, издала, ускользнул от нас в нашем возбуждении; ничто не указывало, какая это была панель, никакого подобия ручки с этой стороны, и вскоре мы даже не сошлись во мнении относительно стены.

Уво Делавойе в большинстве случаев было что сказать, но теперь он был человеком действия, и я молча копировал его действия. Он простукивал панель за панелью и говорил шепотом, как любой врач, чтобы было меньше шума! Я подошел к следующей стене и первым заметил пустую панель. Я шепотом высказал свое подозрение; он присоединился ко мне и проверил, так мы и стояли щека к щеке, каждый с оплывающей свечой в одной руке, в то время как другой ощупывал панель и нажимал на узлы. И это был узел, который поддался под большим пальцем моего спутника. Но панель, открывавшаяся внутрь, была вовсе не нашей панелью; вместо нашего земляного туннеля мы заглянули в неглубокий шкафчик, где в пыли веков одиноко лежал старый грязный сверток. Делавойе осторожно поднял его, но тут же я увидел, как он удивленно взвешивает свою горсть, и мы дружно сели, чтобы рассмотреть его, воткнув свечи на пол между нами в их собственный жир.

– Кружево, – пробормотал Уво, – и что-то в нем.

Наружные складки рассыпались в клочья в его пальцах; немного глубже кружево стало тверже, и вскоре он поделился со мной хрупкими мотками. Я думаю, что это была одна оборка, хотя и несколько ярдов в длину. Впоследствии Делавойе, что характерно, поднял этот предмет и объявил его Point de Venise; из того, что я помню о его изысканной работе, в вензелях, короне и императорских эмблемах, я могу поверить вместе с ним, что бриллиантовая пряжка, к которой он, наконец, подошел, была менее драгоценна, чем ее обертка. Но к тому времени мы уже не думали об их ценности; мы скривились над темным сгустком, от которого последний ярд или около того разлетелся на куски.

– Кружева, кровь и бриллианты! – сказал Делавойе, склонившись над реликвиями в мрачной задумчивости. – Мог ли бесценный старый грешник оставить нам более восхитительное наследство?

– Что ты собираешься с ними делать? – спросил я довольно нервно. Они не были оставлены нам. Их, несомненно, следовало бы доставить законному владельцу.

– Но кому они принадлежат? – спросил Делавойе. – Этот достойный плутократ купил дом и все, что в нем есть, или мои собственные почтенные родственники? Они не поблагодарят нас за то, что мы везем эти грязные угли в Ньюкасл. Они могут отказать в поставке, или этот старикан может потребовать свои права на добычу, и где мы тогда окажемся? Нет, Гиллон, мне жаль тебя разочаровывать, но, как веточка старого дерева, я намерен взять закон в свои руки, – я затаил дыхание, – и вернуть эти вещи туда, где мы их нашли. Тогда мы оставим все в полном порядке и закончим тем, что заделаем дыру в нашей лужайке, если когда-нибудь выберемся отсюда.

Но в его жизнерадостном тоне чувствовалось небольшое сомнение по этому поводу, и ловушка, в которую мы попали, наталкивала на подобные мысли, в то время, когда мы закрывали другую с большим облегчением с моей стороны и честным стоном Делавойе. Было совершенно очевидно, что сэр Кристофер Стейнсби не обнаружил ни тайного подземного хода, ни тайного хранилища, в которое мы проникли по чистой случайности; с другой стороны, он использовал помещение, ведущее в оба подвала, как сигарный погреб, и содержал его в лучшем порядке, чем того требовала подобная цель. Рано или поздно кто-нибудь дотронется до пружины, и одно открытие приведет к другому. Так мы утешали друг друга, продолжая поиски, почти забыв, что нас самих могут обнаружить первыми.

В провиденциальной паузе, нарушаемой только нашими тихими движениями, Делавойе быстро приложил руку к моей свече и потушил свою о стену. Не говоря ни слова, он потянул меня вниз, и там мы съежились в пульсирующей темноте, но по-прежнему не было слышно ни звука за пределами моих ушей. Потом этажом выше открылась освещенная пасть с позолоченной крышей; черные ноги качнулись перед нашими носами, нашли стремянку и побежали вниз. Сигары лежали на противоположной стороне. Человек знал о них все, нашел нужную коробку без света и повернулся, чтобы бежать наверх.

Теперь он должен был видеть нас, как мы видели его и его гладкое, самодовольное лакейское лицо до белков поднятых глаз! Мои кулаки были сжаты, и я часто спрашиваю себя, что я собирался сделать. Что я сделал, так это упал вперед на мокрые ладони, когда люк с грохотом опустился.

– Разве он не видел нас, Делавойе? Вы уверены? – пробормотал я, когда он чиркнул спичкой.

– Вполне. Я следил за его глазами, а вы?

– Да, но в конце все размылось.

– Ну, возьмите себя в руки, теперь наше время! Наверху пустая комната, она не была освещена даже наполовину. Но мы ничего не сделали, помните, если они нас поймают.

Он уже был на ступеньках, но у меня не было желания спорить с ним. Я был так же готов к риску, как и Делавойе, и так же стремился убежать после того, как мы уже бежали. Люк медленно поднимался вверх, толкая что-то в нечто вроде палатки.

– Это всего лишь ковер, – промурлыкал Делавойе. – Я слышал, как он поднял его, слава Богу, и снова положил. Теперь держи свечу, а теперь люк, пока я не подниму его для тебя.

И мы втиснулись в просторную квартиру, не только пустую, как и было предсказано, но и оставленную в темноте, и видимой только благодаря одинокому свету, который мы несли сейчас. Маленькое блуждающее пламя отражалось в полу, похожем на черный лед, оно отразило блеск смятого ковра, который Делавойе оставалось разгладить, затем мерцало в алмазных стеклах книжных шкафов, как в церковных окнах, мерцало над высоким алтарем каминной полки и, наконец, показывало наше тайное "я" в окне, через которое мы выходили из дома.

– Слава Богу! – воскликнул Делавойе, снова закрывая его. – Это что-то вроде глотка воздуха!

– Тише! – Прошептала я, стоя к нему спиной.

– В чем дело?

– Мне показалось, что я слышу смех.

– Вы правы. Вот опять! Я думаю, что там развлекаются.

В лощине за домом раскидистый кедр ловил свет из окон, которых мы не видели. Делавойе подкрался к углу, повернулся и поманил к себе силуэтом на фоне дерева. Он усмехнулся, когда я присоединился к нему. – Старик, должно быть, в отъезде. Рискнем заглянуть?

Мои ответ был – найти дорогу, но прошло много времени, прежде чем мы обменялись еще одним словом. Через несколько секунд и еще несколько минут мы сидели на корточках у открытого окна, глядя на жизнь своими невинными глазами. Мы заглянули в бильярдную, но она не использовалась для игры в бильярд. Один конец стола был превращен в бар для шампанского: он ощетинился бутылками на всех стадиях истощения, с еще нераскрытым "магнумом", возвышающимся над ведрами со льдом, серебряными тарелками с конфетами, гранеными графинами с вином и спиртными напитками. На другом конце над вращающимся колесом рулетки висела кучка раскрасневшихся лиц; почти все молодые женщины и мужчины яростно курили в серебристом тумане, на мгновение страшно сосредоточенные; и пока шар тикал и дребезжал, единственное бледное лицо присутствующего – лицо меланхоличного крупье, показывало сухую усмешку, когда он произносил обычные увещевания. Тогда они были для меня в новинку; теперь я, кажется, узнаю с годами англо-французское его "rien ne va plus" и все остальное. Среди ставок были банкноты и золото. Старый негодяй без эмоций сгреб свою долю; одна из дам обняла его за плечи, а другая воткнула прядь девичьих волос в его почтенные локоны; но он сидел там с почтительным достоинством, единственный очень трезвый член партии, которому было стыдно служить. Какой шум они подняли перед следующим вращением! Было еще хуже, когда он перешел на более простую речь; одна молодая кровь покинула стол со смертельной дозой алкоголя и сидела, сердито глядя на него, на приподнятом диване, пока колесо снова вращалось. Я не смотрел пьесу; мне было достаточно диких, внимательных лиц; и вот я увидел, как обезумевшая красавица сошла с ума у меня на глазах. Это было безумие полнейшего экстаза: вопли смеха и счастливые проклятия, а потом этот нераспечатанный “магнум”! Она схватила бутылку за горло, закрутила вокруг себя, как индейскую дубинку, а потом со всей силы опустила на стол, словно настоящий панцирь. Кровавая лента потекла по ее платью, когда она отшатнулась, и шампанское залило зеленую доску, как пузырящиеся чернила; но старый крупье едва оторвал взгляд от груды банкнот и золота, которые он отсчитывал с хитрой, ледяной улыбкой.

– Вы видели, что она поставила на пятерку? Вы можете смотреть рулетку много долгих ночей, не видя этого снова! – Прошептал Делавойе, таща меня прочь. Теперь он был настойчив. Слишком возбужденный для меня на ранних стадиях нашего приключения, он был не только тем самым человеком для всего остального, но и живым уроком в одной-двух вещах, которые, как я чувствовал вначале, я мог бы ему преподать. Боюсь, что я свалил бы этого дворецкого, если бы он увидел нас в сигарном погребе, и я знаю, что закричал, когда взорвался "магнум", но, к счастью, все остальные, кроме Делавойе и старого крупье, тоже закричали.

– Полагаю, это был дворецкий? – Спросил я, когда мы обогнули неглубокую подъездную аллею, минуя пару кэбов, которые стояли там с извозчиками, уютно устроившимися внутри.

– Что? Старый крупье? Только не он! – воскликнул Делавойе, когда мы вышли на дорогу. – Послушайте, разве эти извозчики не рассказывают нам все о его приятелях!

– Но кто же он?

– Сам хозяин.

– Не сэр Кристофер Стейнсби?

– Боюсь, что так – старый грешник!

– Но вы сказали, что он святой старик?

– Так я и думал; милорд хранитель нонконформистской совести, как я всегда слышал.

– Тогда как вы это объясните?

– Я не могу. Я не думал об этом. Подождите немного!

Он стоял неподвижно на дороге. Это была его собственная дорога. Эту дыру надо было заполнить до утра; между тем сладкий ночной воздух был гораздо слаще, чем мы покинули его несколько часов назад; и маленькие новые пригородные домики превосходили все удовольствия и дворцы со своими добрыми лампами, с чистыми звездами, наблюдающими за ними и за нами.

– Я не хочу, чтобы вы думали обо мне плохо, – сказал Делавойе, беря меня под руку и ведя за собой, – но в эту минуту я как-то меньше думал бы о себе, если бы не сказал вам, что после всего, что мы пережили вместе, у меня действительно было сильное искушение взять это кружево и эти бриллианты!

Я знал это.

– Ну что ж, – сказал я с должной рассудительностью, свойственной моей обычной северной натуре, – у вас было бы на них какое-то право. Но это еще ничего! Черт возьми, я был так близок к тому, чтобы положить мертвого дворецкого к нашим ногам!

– Тогда мы все трое в одной лодке, Гиллон.

– Почему трое?

Настала моя очередь стоять неподвижно перед его домом. И теперь на его смуглом лице было достаточно волнения, чтобы утешить меня.

– Вы, я и бедный старый сэр Кристофер.

– Бедный старый лицемер! Разве я не слышал, что его жена недавно умерла?

– Только в прошлом году. Это звучит еще хуже. Но на самом деле это оправдание, потому что, конечно, он все равно стал бы жертвой.

– Жертвой чего?

– Мой добрый Гиллон, разве вы не видите, что он затевает те же игры на том же самом месте, что и мой подлый родственник сто пятьдесят лет назад? Кровь, спиртное и дамы, как и прежде! Мы признаем, что даже у нас с вами были задатки вора и убийцы, пока мы находились под этой призрачной крышей. Разве вы не верите во влияние?

– Не в этом смысле, – горячо возразил я. – Я никогда этого не делал и думаю, что никогда не сделаю.

Делавойе рассмеялся при свете звезд, но губы его дрожали, а глаза были похожи на звезды. Но я поднял руку: соловей пел в лесу точно так же, как тогда, когда мы нырнули под землю. Каким-то образом это снова свело нас вместе, и мы стояли, прислушиваясь, пока часы в далекой Деревне не пробили двенадцать.

– Сейчас самое колдовское время ночи, – сказал Уво Делавойе, – когда зияют церковные дворы, как у нас на заднем дворе! А не сказать ли вам, Гиллон, настоящее название этого проклятого Холма и Поместья? Это Ведьмин холм, дружище, Ведьмин холм с этой ночи!

Глава II

Дом с красными шторами

Уво Делавойе разработал теорию, которая соответствовала его названию Поместья. Зловещий дух печально известного лорда Малкастера все еще витал над Ведьминым холмом, и невинные обитатели домов королевы Анны все до единого были подвержены пагубному влиянию. Таково было скромное предложение, высказанное настолько справедливо, насколько можно было ожидать от того, кто с самого начала противился ему; ибо и по темпераменту, и по воспитанию я был, пожалуй, необычайно стойким противником подобного рода вещей. Но я всегда считал, что сам Делавойе не верил в свою идею, что он никогда не думал о ней до нашего подземного приключения и забыл бы о ней, если бы не дом с красными шторами.

Этот дом с вызывающими алыми шторами! Я до сих пор вижу, как они выделяются в свете тех нескольких августовских дней.

Было так жарко, что преждевременно бронзовые листья конских каштанов за нечетными номерами в Малкастер-парке были хрустящими, как фольга, а рыжеватая щетина бросала вызов садовым клумбам тех арендаторов, которые не отправились в другую страну или на побережье. Половина наших жилых домов была либо заперта на замок, либо находилась в руках слуг, которые проводили время, сплетничая у ворот. И я лично не удивился, когда красные шторы, в свою очередь, остались опущенными.

Аберкромби Ройлы были молодой парой, которая могла быстро уехать только по причине слабого здоровья жены, поскольку других связей у них не было. Сам факт их отъезда в праздничные дни, когда все остальное Поместье находилось на берегу реки, значил для меня не больше, чем внезапная прихоть леди, но мне никогда не нравилась ее внешность или ее очень желтые волосы, и меньше всего она нравилась мне в кресле для купания, которое ее снисходительный муж тащил после работы, но с ним я подружился из-за утечки газа, к которой он относился скорее как к шутке, чем как к проблеме. Мне показалось, что он как раз из тех людей, которые потакают своим женам, вплоть до того, что увольняют слуг на жалованье, как они, по слухам, и cделали перед отъездом. Конечно, я никогда не думал о зловещем объяснении, пока Уво Делавойе не вложил его мне в голову, и тогда я потерял терпение.

–Такая жара, – заявил я, – такая жара, что можно выкорчевать кого угодно.

– Интересно, – сказал он, – сколько еще мест они нашли слишком жаркими для себя?

– Но почему ты удивляешься такой чепухе, когда сам говоришь, что никогда даже не кивнул Аберкромби Ройлу?

– Потому что я все равно положил на него глаз, Гиллон, как на очевидный материал для злого гения этого места.

– Я вижу! Я и забыл, что ты баловался вторым делом.

– Дело или не дело, – ответил Уво, – хозяева обычно не уезжают в одно мгновение, а их повар сказал нашему мяснику, что это случилось только сегодня утром. Если бы у меня была твоя работа, Гилли, а мой босс был бы в отъезде, не думаю, что я был бы так уж счастлив из-за своей арендной платы на Рождество.

И я уже не был так счастлив, как прежде. Я собирался провести вечер у моего друга, но урезал его несколько короче, чем намеревался, и по дороге к дому, в котором я жил, не удержался и остановился перед домом с задернутыми красными шторами. В это время ночи они выглядели вполне естественно, но все окна тоже были закрыты, и в доме не было никаких признаков жизни. А потом, когда я шел своей дорогой, я уловил звук, который только что услышал, когда подошел, но не стоя за воротами. Это был звук тайного стука молотка – несколько ударов, а затем пауза, но я вернулся назад слишком тихо, чтобы продлить паузу во второй раз. Это была какая-то дьявольская татуировка на самой двери пустого дома, и когда я поднял руку, чтобы ответить на стук, дверь распахнулась, и дьяволом оказался сам Аберкромби Ройл.

При свете лампы напротив он тоже выглядел таковым, но только на мгновение. Что меня больше всего поразило в нашей беседе, даже в то время, так это то, как снисходительно меня принял явно испуганный человек. Он прервал мои извинения, чтобы похвалить мое рвение; что же касается объяснений, то он должен был дать их мне, если я соблаговолю войти. Я сделал это со странным чувством безличного страха или дурного предчувствия, вызванного отчасти душной темнотой зала, отчасти дрожью ласковой руки на моем плече. Столовая, однако, была вся освещена и походила на печку. На столике стоял виски, и мне пришлось присоединиться к мистеру Ройлу, чтобы он мог развязать себе язык.

Насчет слуг это была чистая правда: они ушли первыми, а он последним покинул корабль. Эта метафора не показалась мне неудачной до тех пор, пока ее не выдали с глухим смехом: мистер Ройл больше не скрывал своего нервного беспокойства; он, казалось, особенно беспокоился о своей жене, которая, по-видимому, последовала за слугами в деревню, и к которой он никак не мог присоединиться. Он упомянул, что отвез ее в город и проводил, а потом сказал, что сам поедет туда последним поездом этой ночью, и, наконец, после паузы и между нами он сообщил, что немедленно отплывает в Америку. Услышав это, я подумал о Делавойе, но Ройл, казалось, был так рад, когда рассказал мне, и вскоре так взволновался из-за своего поезда, что я был уверен, что в действительности все в порядке. Это был внезапный звонок, и он очень расстроился; он не делал секрета ни из этого факта, ни из своих планов. Утром он оставил свой багаж в клубе, где собирался переночевать. Он даже рассказал мне, что привело его обратно, и это привело к столь же добровольному объяснению стука, который я слышал на дороге.

– Вы бы поверили? Я совсем забыл о наших письмах! – Воскликнул Аберкромби Ройл, когда мы вместе выходили из дома. – Поскольку остаток дня был у меня в запасе, я подумал, что мог бы вернуться и сам отдать необходимые распоряжения. Но нет смысла просто заполнять обычный бланк; половина вашей корреспонденции все равно попадает в пустой дом, поэтому я просто приклеил эту крышку от старой коробки из-под сигар поперек щели. Я закончу дело, если вы не возражаете, и тогда мы сможем пройтись вместе.

Всю дорогу мы ехали вместе, и я провожал его на поезд, загруженный праздничными проводниками. Мне показалось, что он внимательно разглядывал их на платформе и что некоторые мои замечания остались без внимания. Кроме всего прочего, я сказал, что с радостью проветрил бы пустой дом, если бы он доверил мне свой ключ. Это была услуга, которую я не предлагал ни одному из наших отсутствующих жильцов. Но единственным ответом адвоката было пожатие руки, когда поезд тронулся. И это лицо показалось мне каким-то призрачным, растворившимся в ночи, несмотря на поникший цветок во фланелевом пальто и немного съехавшую набок шляпу.

Трудно было бы определить, какое впечатление произвел на меня весь этот двусмысленный эпизод; достаточно того, что по более чем одной очевидной причине, я ни словом не обмолвился об этом Уво Делавойе. Раз или два меня соблазняли его собственные замечания об Аберкромби Ройле, но каждый раз я стискивал зубы и защищал отсутствующего человека, как будто мы оба были в равной степени в неведении. Это казалось мне долгом, после того как я влез в его дела. Но именно эта неделя принесла события, которые положили необходимый конец всем подобным сомнениям.

Я беседовал с одним из наших бригадиров в доме, который должен был быть готов к половине четверти дня, когда вошел Делавойе с горящими глазами и сказал, что меня ждут.

– Это насчет нашего друга Ройла, – добавил он, стараясь не кричать. – Я был совершенно прав. Они уже напали на его след!

– Кто они? – Спросил я, когда мы оказались вне пределов слышимости мужчин.

– Ну, пока только один человек, но он дышит кровью гончих и Скотленд-Ярда! Это Койш, изобретатель трюковых велосипедов. Ты, должно быть, знаешь этого сумасшедшего по имени, но позволь мне сказать, что он говорит неприятно здраво о вашей части закона. Худший случай.

– Где он? – Горячо перебил я. – И какого дьявола ему от меня надо?

– Думает, что ты поможешь ему посыпать солью птицу, которая улетела! Я застал его колотящим в дверь твоего кабинета. Он был у Ройла и, конечно, обнаружил, что все закрыто, как и его офис в городе, говорит он! Положи это в свою трубку и выкури, Гилли! Я сказал, что думаю, что смогу раскопать тебя, и он ждет тебя снаружи.

Я заглянул в окно, на стекле которого виднелась побелка. На дороге коренастый мужчина обмахивал свою большую голову широкой мягкой шляпой, которую я не мог не заметить вместе с утренним пальто и коричневыми сапогами. Ныне выдающийся инженер не намного более условен, чем вспыльчивый патентообладатель, которому в те дни еще предстояло найти себя (а в последнее время он искал не там, где надо, с воющим Прессом за спиной). Но даже тогда качество этого человека затмевало эксцентричность супер – чудака. И я узнал его в то августовское утро – предвкушение, когда я смотрел на дорогу и видел беспокойство и горе там, где ожидал только праведного негодования.

Я спустился вниз и пригласил его войти, и его лицо осветилось, как грозовой солнечный луч. Но самый уравновешенный человек в Англии не смог бы подойти к делу с меньшим количеством слов или более сдержанным тоном.

– Я рад, что ваш друг рассказал вам, зачем я пришел. Я говорю откровенно, мистер Гиллон, и буду с вами откровеннее, чем с ним, потому что он сказал мне, что вы знаете Аберкромби Ройла. В таком случае вы не станете устраивать скандал, потому что знать этого человека – значит любить его, и я только надеюсь, что в ваших силах уберечь его.