Днем с огнем

Таша подернула плечами.

– Вкусное, – и протянула мне бокал, намекая на вторую трубочку; не жадная девочка.

– Андрей, – позвал меня сзади знакомый до зубовного скрежета уже голос. – Научишь меня играть?

– Думаю, с меня достаточно на сегодня уроков и игр, – обернувшись, ответил я.

Не в форменной одежде Оленька выглядела еще симпатичнее: вырез на блузке, разрез на юбке, вроде как на грани пошлого, но еще не за ней, все нужные выпуклости и упругости подчеркнуты.

– Обратись к Алле, – посоветовал я в ответ на невысказанный упрек, на отказ Оля явно не рассчитывала. – Она хорошо учит таким вещам.

«Таким разным вещам», – додумал я мысль, подозвал бармена, попросил себе такой же, как у Бартош, коктейль. И полностью проигнорировал недовольное сопение за спиной.

Но мне было без разницы, что и по какой причине ей от меня понадобилось. Общество Овцы меня достаточно утомило в стенах казино, чтобы и свободное от работы время на нее тратить.

Питье оказалось приторно-сладким, и было передано Таше, я же себе заказал текилы. Порой стоит выпить лишку, или сделать что-то себе несвойственное. В философии Лошади есть здравое зерно.

Либо ты сбрасываешь пар, либо пар сбрасывает тебя: с тонкой натянутой лески под названием «душевное равновесие», с ума, с моста.

И я только хмыкнул, когда, засобиравшись с парнями домой (Джо вызвонила его девушка), заметил Кононову, со спины приобнимающую Оленьку. В процессе уроков бильярда, разумеется.

Я уже говорил, что под окнами моего дома раскинулся парк. Ну как, парк: зимою и летом, если дожди не зарядят безостановочно, он парк, весной он – болотце, осенью – гряземеска. Но то по земле, а с балкона седьмого этажа вид круглый год весьма приятен. Беда, конечно, что даже к дню нынешнему в парке ни черта не сделано в плане водоотведения, зато постоянно пытаются куски зеленой зоны перевести под застройку. Деревья в парке рассажены своеобразно, где густо, где пусто, но все равно – нравится он мне.

Что еще рассказать для полноты картины? Памятник «Колокол мира», с журавлем над колоколом, копия памятника жертвам ядерной бомбардировки Нагасаки. Ответный дар японской стороны на «Мать и дитя», установленный в их Парке Мира. В начале августа он звонит… Я пишу: памятник, а не памятники, потому как композиция из четырех гранитных арок, вложенных одна в другую, с аистом, вьющим наверху гнездо, откроется позднее. Текущим летом там только закладной камень.

Еще белочку можно встретить, если повезет.

С чего я вообще решил углубиться в зеленые, но не дебри? Так Кошар напросился на прогулочку, грамотно обосновав ее полезность, причем в первую очередь – для меня.

Речь о похмелье. Намешал я к пиву текилы поутру, конечно, зря, они мне и аукнулись при пробуждении. И спал совсем недолго, меньше четырех часов – это стандартная реакция моего организма на встречу птички «перепил».

– Апельсинку? – с издевкой (возможно, существовавшей лишь в моем воображении) спросил Кошар, когда я ввалился, взъерошенный и квелый, в кухню.

Он поддел когтем оранжевую кожуру, прорезал ее ровнее, чем я бы сделал с помощью ножа, и выложил на блюдце нарезанный на четвертинки фрукт.

– Ни квашеной капустки, ни рассолу огуречного в хозяйстве не имеется, а бить клин клином я тебе не советую.

– Это подарки вообще-то, – хрипло выговорил я, поморщившись: дыхание ощутимо отдавало винной бочкой.

А «клин клином» – это заревой батюшка обнаружил, по всей видимости, пару бутылок абсента, непочатых, дареных и запыленных.

Я распахнул окно, подхватил с блюдца сочную четвертинку, чтобы случайно услышать, как соседский магнитофон спрашивает меня голосом Земфиры:

Хочешь сладких апельсинов,Хочешь вслух рассказов длинных[2]?..

Рассказов на болящую голову я не хотел, апельсин ел по рекомендации. А вот когда песня дошла до строчки с соседями, что мешают спать, заподозрил неладное. Понимаете, при работе по ночам, на сон отводится дневное время, шумное в любом многоквартирном доме. А у меня один сосед – любитель послушать музыку погромче, другой – запойный алкаш, поколачивающий жену, скандалы с воплями и грохотом со стороны их семейства мало уступают в частоте выходам программы «Время». На их фоне иногородняя соседка-скрипачка, снимающая комнату в той же двушке в конце коридора, где живут пьянчужка с женой, сыном и чьей-то матерью (не в обиду, я действительно не в курсе, кем приходится суровая громкоголосая дама, мамой алкашу или тещей), смотрится сущим одуванчиком. Другие соседи тише и потому для меня незаметнее. С момента появления Кошара на моих квадратных метрах я перестал просыпаться от громкой музыки, от громыханий, от визгов…

– Кошар, – было тепло, день еще не перетек в вечер, но меня холодком пробрало. – Ты ничего не предпринимал по отношению к нашим соседям? Они больше не будят меня днем.

– Ты меня с хапуном путаешь? – возмутился Кошар. – Дом твой укрепляю помалу, как обещался. Это с хмелю ты мыслишь криво, не иначе. Тебе бы живой огонь да сквозь тело пропустить – враз бы сняло хворь эту бражную.

Стоит ли говорить, что с таким стимулом я возжелал обучиться лечебному приему как можно скорее? А уж то, что при моем неумении обращаться с даром техника безопасности велит держаться подальше от легковоспламеняющихся предметов, как раз и привело меня в парк. Он довольно-таки обширен и не очень хорошо обустроен, да что там, откровенно плохо обустроен парк. Найти в нем уединенное местечко не проблема, особенно в будни. Собак, к которым прилагаются их владельцы, способен отгонять Кошар, и о приближении ко мне кого угодно предупредить он тоже может.

К сожалению, к собакам прилагаются не только владельцы, но и производимые четвероногими натуральные удобрения. Так что кеды для прогулки я надел поплоше, а когда пришло время сойти с пешеходной дорожки на зеленую травку, пустил вперед манула с его потрясающим нюхом. И топал вслед за ним. Как же забавно было глядеть на вытянутые лица собачников, когда их здоровенные псы жались к хозяйским ногам, жалобно поскуливали, пропуская величественно вышагивающего Кошара с задранным вверх хвостом!.. Разумеется, без всяких пошлостей вроде шлейки выгуливался мой «котик». И он не походил больше на испускающего дух, это был гордый, уверенный в себе серый представитель семейства кошачьих (и славянского фольклора по совместительству).

Легкая прогулочная часть закончилась на расстилании туристической пенки за группой насаждений, удачно скрывающей меня от досужих взглядов. Пенка, как и боксерские перчатки, переехала со мной с родительской квартиры. Я полагал, что буду заниматься, но кроме как на пробежки по парку в погожие дни и посещения спортклуба раз в неделю-полторы-две ни на что меня после переезда не хватало.

С глаз людских мы ушли подальше. Беспокоило меня, что будет, если я в процессе освоения антипохмельного… то есть, живого огня, полыхну ненароком, и кто-нибудь заметит за кустами да деревцами иллюминацию. На высказанные опасения Кошар махнул лапой, то, мол, не моя забота, а его.

А потом пошла тягомотина: непросто убедить себя в том, во что веришь с оговорками, донести убежденность эту до того, во что и веришь, и не веришь. Еще и на больную голову… Да, сам видел, держал на ладони сияние. Да, не считал говорящего манула и босоногого малорослика своими воображаемыми собеседниками. Но что-то внутри противилось, мешало, ставило палки в горящее колесо.

Когда же эти внутренние «палки» под напором (я упорный, местами упертый, говорил ведь уже) сломались, абстиненция уже выветрилась ветерком. Подозреваю, на то Кошар и рассчитывал.

Волна тепла прокатилась по телу, окутала, будто пледом в холодную ночь, обняла, как живая. Она – эта часть стихии, огонь живой – с того первого объятия в парке ассоциировалась у меня только с женским образом.

– Ох-хо! – после этой волны у меня не только в голове прояснилось, по всему организму ощущалась такая бодрость, какого никакими дозами кофеина не добиться.

Кошар сдержанно похлопал подушечками передних лапок.

– А как часто можно такое проделывать? – спросил я.

Кошар подернул плечами, прям как человек.

– Малыми шагами достигать единства я б тебе советовал, Андрей. Лихо будет, ежели возобладает огонь над тобой. То говорил, говорю и говорить буду: он – твой, не ты – его.

– Ладно, – согласился я. – Вот над каким малым шагом думаю со вчера: мне б научиться огонек вызывать, небольшой, как от свечи или зажигалки. И наука, и контроль, и польза.

Тот случай у Фонтанки, когда я пригрозил неведомому обладателю синюшной конечности «высечь искру малую», неоднократно всплывал у меня в памяти. Вроде пустяк, а неприятно. Мне по Фонтанке ходить, не переходить. Блеф с зажигалкой – чистой воды шарлатанство (или правильнее в моем случае сказать: чистого огня?) – а я пустые угрозы терпеть ненавижу. Повторись кулачонку высунуться снова, мне бы страсть как хотелось ответ давать не выдуманный.

– Контроль и наука – дельно, важно, – согласился Кошар. – Слушай тогда…

Ясность ли мысли, от живого огня оставшаяся, то ли, что не впервые обратился к «встроенной паранормальщине» (мне это определение больше по нраву, чем пресловутая «сила»), но огонек на ладони нужного вида и размера зажегся скоренько. Я тренировался, доводя до автоматизма вызов язычка пламени, покуда не зажегся в небе закат.

– В дом пора, – высказал Кошар нашу общую мысль.

– Согласен. И в магазин бы забежать, есть охота. И твоих овсяных печенек прикупить, я видел, что закончились.

Он степенно кивнул, обойдясь без нравоучений об опасностях хождения после захода солнца. Либо рассудил, что я успею сбегать и вернуться до того, как солнышко окончательно за кромку закатится, либо пристрастие к овсяному печенью перевесило вероятные неприятности.

Сначала я завел в дом Кошара и взял денежку. Без бумажника, сунул в карман джинсов одну пятисотрублевую купюру. Без изысков и лишнего шика я в эту сумму из расчета на пару дней обычно укладывался, а считать ценники, чтобы не выйти за предел, дело несложное.

Задержался, очередь была на всех кассах. Тетушка на той кассе, что я наугад выбрал, и вовсе работала со скоростью мороженой камбалы. Ей бы точно не повредил заряд бодрости.

Бравурно насвистывая, с раздутым пакетом в руке, я подошел к парадной. Улыбнулся: для парадника сладенького я тоже прикупил, чтобы не серчал за сегодняшнее хождение овинника по лестничной клетке.

Перед дверью мялась девочка, какая-то потерянная на вид. Две русые косички, голубенькие бантики у основания косичек, пронзительно-голубые глазки. Открытое, милое личико.

– Заходишь? – придержал дверь я.

Девочка кивнула, зашла в парадную следом за мной. Дверь лифта для нее тоже пришлось придержать.

– Какой этаж? – спросил я участливо: дети не должны грустить и походить на брошенных котят.

Малышка захлопала ресницами. Я нажал на свой – седьмой. Спросил:

– Тебе выше?

Она отрицательно покачала головой. Лифт со скрежетом пополз вверх. Я закатил глаза: что мог, я сделал, вести эту потеряшку к себе или в милицию – нет, спасибо, хватит с меня добрых дел. Особенно непрошенных.

И тут малышка резко мотнула головой, по моей руке скользнул кончик косички. Сверкнула голубыми глазами, запела. Звук из ее рта шел такой странный, будто не живая дошкольница поет, а старая патефонная пластинка, с шумами, щелчками, поскрипыванием и царапающим слух выделением буквы «ц».

– Плацет облаце,Льеца водица.Льеца водица,Неугодица.

И снова, тот же набор слов, как на повторе.

Банты расплелись, полились водными струями по беленькой блузке девочки, хлынула и изо рта вода, косички теперь были, как бегущие ручейки.

Я открыл было рот, чтобы выкрикнуть какую-то нелепость вроде: «Какой Ибицы хрень тут творится?!» – но язык не ворочался.

– Плацет облаце,Льеца водица.Льеца водица,Неугодица.

Повторял распахнутый рот, из которого лилась вода. Распустились ручьи-косички…

Тело задеревенело, попытка протянуть руку, чтобы остановить лифт, дала только боль в конечности.

– Плацет облаце,Льеца водица.Льеца водица,Неугодица.

Двумя потоками хлынула вода из голубых глаз.

В воде мое непослушное тело стояло уже по колено.

«Что естественный противник огня?» – вспомнил я вопрос служивого.

«Что естественный противник воды?» – с пронзительной ясностью подумал я.

– Плацет облаце,Льеца водица.Льеца водица,Неугодица.

«Сварюсь», – осознал я четко и безальтернативно, обращаясь к тому немногому, что успел узнать о своей «встроенной паранормальщине».

Вода при удерживаемом живом огне разогрелась, вскипела неестественно быстро, паром заволокло все лифтовое пространство.

– Плацет… Пла… Пла… – заело, наконец, эту живую пластинку.

Девочка начала уменьшаться, будто таять, начиная с нижних конечностей.

Я орал – орал мысленно, безумно – моим нижним конечностям приходилось не легче. И держал бьющий из меня живой огонь, из последних сил, а как те кончились, так на одной незамутненной боли. Из моего носа что-то лилось, вряд ли водица, скорее, кровушка.

Вода перестала прибывать, когда в пузырящейся жидкости скрылась макушка моей несостоявшейся убийцы.

Когда лифт остановился, с треньком и скрежетом разошлись его двери, боли в ногах уже не было. Я их – ног – не чувствовал ниже колена, как и не было их вовсе.

Топот маленьких ножек, всклокоченные волосы и шерсть дыбом – вот, что встретило мое рухнувшее тело. Упал я, когда остатки горячей воды вытекли из кабины, заструившись весело по железобетонной лестнице вниз.

Меня вытянули на лестничную клетку в пару рук и пару лап, и только тогда к телу начала возвращаться подвижность. По чуть-чуть, сверху вниз.

О том, что с тем низом, я не хотел думать.

– Ведро! – скомандовал Кошар. – И ни одна дверь не должна распахнуться!

Парадник метнулся, пропав из моего поля зрения.

«Зачем?» – вяло подумалось мне. – «Водица уже утекла, по семи этажам собирать теперь капли»…

Манул же когтями, как днем с апельсином, начал резать на мне одежду.

«Мне огонь не вредит, но одежда? Почему одежда целехонька?» – предавался я бесцельным измышлениям.

Шок – штука действенная, я его порцию выхватил порядочную.

Раздался скрежет металла по полу.

– Волосы проверь, – велел Кошар, вприпрыжку мчась с моими вещами в лапах к большому эмалированному ведру.

По голове зашарили маленькие ручки.

Туда и одежда, и белье, и кеды отправились. И промокшие продукты, рассыпавшиеся при падении, и даже полиэтиленовый пакет. Лапа манула щедро выхватила горсть собственных шерстинок, те искрами упали на вещи. Полыхнуло.

Шерстистый поскакал обратно, осматривать и обнюхивать меня с головы до ног.

Мне осталось лишь апатично подумать, что как же я удачно не взял с собой бумажник, а мобильный брать не стал перед парком, так как незачем он мне там был.

Что они ищут, я понял, когда Кошар с шипением вытянул из царапины на руке, куда пришелся скользящий удар косичкой, рыбью чешуйку. Я и не заметил ту царапину.

– Теперь огонь живой по телу пускай! – спалив завонявшую стоялой водой чешуйку, потребовал от меня Кошар.

Что странно, пока вещи горели, ничем не пахло, хотя от паленых кед вонь должна была быть несусветная. Видимо, овинный хозяин как-то и на дым влиять был способен.

Я промычал что-то, сам не знаю что.

– Скорее же! – прикрикнул Кошар. – Нет воды, ее всю невелик собрал и выплеснул. Ну же!

«Хуже уже некуда», – подумал я и попросил проявиться свое живое пламя еще раз.

Объятия в этот раз вышли нежнее, теплее, стихия словно извинялась передо мной.

«Пустое», – мысленно изобразил улыбку я.

И понял, что чувствую свои ноги, все, целиком. Свои не сваренные ноги.

Так я узнал, что такое слезы облегчения.

Слезы по морщинистому лицу парадника катились, не переставая, при этом само лицо лучилось счастьем.

– Если б жешь… Кабы край… Я бы… Ох! – причитал Мал Тихомирыч, шмыгая носом.

Вот же: я в него при первой встрече полотенцем бросал, «тыкал», голос повышал, а в ответ такая искренность. Мне было стыдно. Очень. Поэтому я отводил глаза, высматривая что-то неведомое в глубокой тарелке, да работал ложкой.

Жор напал на меня после всего пережитого. Я как умылся да оделся, сразу ринулся на кухню, заранее зная, что мало что найду. Видел ведь, как в большом эмалированном ведре в огне пропал свежезакупленный провиант. Так что на предложение Кошара отреагировал без раздумий:

– Овсянку? Холодную? Буду! – хотя сроду в любви к овсяной каше замечен не был.

Еще я подумывал откупорить-таки одну из бутылок с зеленым напитком, но попозже.

Ел я, кстати, стоя. Ощущать саму возможность стоять, вышагивать по небольшой кухонке – это было как бальзам на сердце. Оба табурета заняли мои уставшие, не меньше меня перенервничавшие спасители. Особенно утомленным выглядел Кошар, он даже лупил хвостом в замедленном темпе.

Мой информационный голод Кошар уже начал утолять, ответив на животрепещущий вопрос: «Не бессмертен ли я часом с встроенным живым огнем?» По словам его, не все так восхитительно, как хотелось бы: очень скоро после повреждения тела надо обращаться к живому огню; серьезные повреждения он не исправит, руку, например, отрубленную не пришьет, не говоря про голову; от старения не убережет. Много побочных условий, не во всем мне понятных, но и то, что есть – бонус существенный.

– Живот натешил? – когда я донес до раковины пустую тарелку, спросил заревой батюшка, снова переключившись на речь, понятную мне в основном интуитивно. – Теперь рот свободен, говори говором. Что-то мы учуяли, что-то услыхали, но и тебя послушать охота.

Вздохнув, расписал словесно все события от парадной до седьмого этажа, максимально детально. Эти двое мне жизнь спасли, да и я сильно не прочь услышать их мысли о произошедшем.

– Невелик, поспрошай у своих про девчонку, хоть и зряшнее это, но поспрошай, – покачал головой Кошар. – Одежу, кроме бантиков с блузою, запомнил?

Это он уже мне.

– Юбка темная, вроде черная, – напряг я память: глаза ясные и банты эти все внимание на себя перетянули. – Или темно-синяя, не скажу точно. Обувь не помню. Гольфы еще были белые с двумя синими полосками, по верху широкая, пониже узкая.

Как с тем кактусом: не заметить что-то важное, но выцепить какую-то малозначимую деталь – это про меня.

– Мигом обернусь, – пообещал парадник и пулей метнулся к угловому кухонному шкафчику.

Лицо его к этому моменту уже высохло, что сбавило градус моей неловкости.

– Ненашенская девка, да то мы знали уж… – махнул рукой малорослик, открыв изнутри дверцу гарнитура, как и обещался, через пару-тройку мгновений. – Рыбень чешуйчатая, тьфу! И ты, ротозей, хорош! Сам своим словом, своей волей в дом ее впустил. То-то мялась она под дверьми, тряпками б ее отлупасили, ежели б не ты со своим доброхотством. То с помойки, вон, подберешь, то водяного дочу впускаешь в дом… Добрый ты да бедовый, Андрей.

– Самоуверенный, неопытный неслух, – присоединился к обругиванию меня Кошар, пропустив невзначай мимо ушей выпад про «с помойки, вон».

– Русалку, что ли? – решил я по примеру шерстистого не заметить выговор моим умственным способностям, догадался уже, что сам подставился.

– Темень темная, – попенял мне представитель давно забытых мифических сущностей. – Сказки в детстве читал? Как мужик к речке губами прильнул, чтоб напиться, да его за бороденку водяник хвать и не пущает? Нет? Темень… Слушай, значит. Мужичонка в испуг, колошматит по водице, брызги летят. Вопит: «Отпусти меня, не топи меня, хозяин вод! Что хошь отдам, что угодно проси, токмо не губи!» Водяной соглашается, но с зароком: отдать то, о чем не ведаешь, но что в доме тебя ждет.

– Так один ведьмак добавил себе немало приключений и опеку над не рожденной еще Цириллой, – не сдержавшись, вставил я. – С весьма схожей формулировкой.

– Поперебивай мне тут! Но ты прав, в доме мужичонки жена сына прежде срока родила. Тут сказы обычно расходятся. В одних говорится, что мужик тот – царь, и подменяет свою кровинку на дьякова или рыбакова сына, да жена, устыдившись обмана, вертает в обратную детей, не сказавши мужу. Тогда в срок отрока кидают в колодец, да следом за ним другой отправляется, выручать. Там испытания, суть да дело, добрый отрок женится на дочке водного хозяина, злой наказан. Другие бают, что сын в срок пошел к реке, исполнять слово даденое. Увидал там золотую уточку, залюбовался. Уточка на бережок, перья смахивает, оборачивается красной девицей. Вьюнош крадет перышко, знакомится с нареченной, влюбляется, там опять испытания и свадебка. Про тот сказ, что с царевым сыном, даже киноленту сделали, я на экране видел сам. На третьем мамаша одна с малым, так его оставляет смотреть фильму, а сама работать. Я и приглядываю, чтобы, значится, не стряслось чего.

– Меня за годы помотало по землям, – вздохнул Кошар. – Люд много где сказ такой имеет. Испытания разные: где-то по пути к невесте руки-ноги отрезать жениху приходилось, одной головою докатываясь до дома водяного, где среди дев али птиц выбирать нужно верную. И есть сказ об озерной деве, что полюбила человека, родила ему дитя, но тосковала на суше об озере. Тоска пересилила, и она поделила дитя, разорвав его на две части: половину оставила мужу, с половиной спустилась под воду.

– Жесть какая! – непритворно схватился я за сердце. – Про половины особенно.

– Люд где прибалтывает, где примысливает, – продолжил Кошар. – Но много что – чистая правда.

– Сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок, – заговорил Мал Тихомирыч неожиданно для меня строками из Александра Сергеевича, причем не своим голосом, явно кому-то подражая, не иначе, припомнил какую-то «фильму». – От девок отсуленных чаще всего родятся дочурки водников. Точно говорю, дочка водного хозяина с тобой разговаривала.

– Не назвал бы это разговором… – я поежился, воспоминания были свежи. – Это что получается, она ко мне с Фонтанки шла?

– Что ты уже успел сделать тамошнему водяному? – на Кошаре – не иносказательно, натурально – потемнела шерсть. – Бестолковщина, он же большак среди водников града всего! Живо, без утайки, говори, что вытворил?!

Я, как-то вдруг засмущавшись тогдашней своей уверенности в собственной правоте, рассказал про монетки, кулак и мою грозную реплику, с бензином и искоркой. Чтобы ничего не упустить, пересказал и эпизод на Литейном мосту.

– Не удивлюсь, если они связаны, события эти, – присовокупил к «делу» свое подозрение.

– Это – нет, забудь, – отмахнулся Кошар. – По граду водяных немало, Нева на участки поделена, у притоков с каналами свои хозяева. Ты всем им не по нраву, всем. И шалить с тобой станут – все. Но какой же ты балбесина…

– Я никому кулаками не махал, – возмутился я и тут же понял, как глупо выгляжу со стороны.

Как мальчишка, кричащий: «Он первый начал! Нещитово!»

– Ты швырял блескушки в его дом. До блескушек охочи русалки, особенно те, что малого срока под воду ушли. А блескушки – с твоих рук – жглись. Забыл, кто ты теперь? Тебе указали на неправоту, невместность, ты же возбух. Красный молодец! Лицом красив, умом непрозорлив. Но нет, не думаю, что оттуда пришла к тебе вестница. Сказано: водица – неугодица, а не водица – гневица, и не водица – мертвица. Нет, дойти бы она дошла. Доплыла б рыбкою, канализация всюду раскинулась. Но не стал бы большак на мелкую мошку волну гнать. Ты потом ума поскреби по сусекам, извинения принеси, как положено. Но – неугодица…

– С прудов, чай, кладбищенских, мнишь, притащилась рыбеха? – встрепенулся парадник. – Неугоден им пламень у их вонючих луж? Две полосы: две воды да пена белая… Дела… С одного краю – правила не нарушены, с другого – огневик в своей земле.

Я выпал из их диалога, окончательно перестав что-либо понимать. Вроде не дурак, но слишком много аллегорий, и речь их, местами далекая от современности… Про полосы с трудом, но догадался: полосы на гольфах, две, по числу прудов на близком к нам Пискаревском мемориальном кладбище, один водоем больше, другой меньше, плюс канал еще. До этого дойти – много ума не надо, как и знаний.

Правила, земля, неудобица с гневицей – тут я забуксовал. Еще и организм после стресса и перекуса потребовал отпустить его на боковую.

– Канализация? – выловил я из общего (и для меня мутного) потока слово. – То есть, мне теперь с опаской ходить… кхм… в уголок задумчивости? Из трубы могут того…

– Ты из крайности в крайность-то не кидайся. То он большаку грозит, то по малой нужде ходить опасается. Отследить по воде – могут, в ту же Фонтанку ты своею рукою кидал монеты со своим следом, – пожевал губами Мал Тихомирыч. – Но навредить тебе тут – нет, тут моя власть. И его, с крупинку. Разве что по приглашению твоему, ты их раздавать горазд.