Ветер плодородия. Владивосток

Вечерами лавка стояла на якоре. Матросы толковали Ивану про свое, он им про свое.

– Мне, однако, шибко в дивование, Лексей Николаевич, что я с вами встретился! – признался однажды Иван. – Я не видал такого человека. С графом открывали Японию! Диво! – Иван усмехнулся и потряс головой.

– А не пора ли тебе жениться? – спросил матрос. – А то истаскаешься.

– Хотел бы, – ответил парень, обрадовавшись.

– Невесты нет?

– Невеста есть.

– За чем же дело?

– Дорого стоит.

– У кого же она в неволе?

– У отца. За бедного не отдаст. Говорит: «Куда лезешь, почем вас таких на фунт сушеных!»

– Разве ты бедный?

Иван усмехнулся.

– Да любит она тебя?

– Говорит, что шибко.

– Так бери увозом.

– Вот если бы… – Иван не стал говорить дальше. Брать увозом. Токмаков пустит следом работников и собак, кости переломают. Задумал привезти с Амура осенью богатство и тогда, если отец не отдаст, сбить дружков, решиться на увоз. А уж потом откупиться. Легко сказать, а дело непростое, тем более в станице, где от богатого казака-купчины все зависят: и станичники, и наездной поп…

– Отец свое потребует. – Иван надеется, что привезет соболей Анюше на шубу. – А что я задумал – исполню! Ее выкуплю, если привезу старику мешок соболей. Тогда отдаст. Слыхал я, где золото можно на Амуре добывать.

Нынче чай не возили, к чаеторговцам не подряжались. Все надрывались, отец чуть грыжу не нажил – грузили морскую артиллерию на баржи. Каждый год Муравьев отправлял со сплавами бочки пороха и пушки.

Ванча немного учился у духовных: у попа и пономаря. Любит читать, хочет все знать, языки китайцев и бурят понимает. Поживет с каким народом – и заговорит как инородец. Ухватки перенимает. Люди ему в морду заглядывают, мол, откуда такой взялся, русский ли? Иди учись в семинарию, чего ты наторгованишь!

– Ей, Ванька, живо… На лодку! Кажись, чей-то голос! – велел хозяин.

И живо Ванька прыгает в лодку, берется за весла и среди моря воды, тумана, дождя идет искать чей-то голос и возвращается, изредка рыча на зов хозяина. А его собачка переливается с хозяйской на баркасе.

Иван вернулся, сказал, что людских голосов не слышал, а кричат птицы и кругом вода. Баркас-лавка бросает якорь на ночь. Иван услужлив, исполнителен; за это ему цена.

Утром подняли якорь, и опять понесло. Течение сильное. Дождь, вода, туман.

– Живем как рыбы. Покупателей нет. На сушу не ступали. Это, получается, мы как Робинзоны, – говорил хозяин баркаса. – Хотим найти остров – свое спасение, – это для нас Усть-Зейский пост. Но его нет. Где он? Его же населили, наставили солдат, пушки и добровольных семейных поселенцев привезли силком. Пропасть он не мог. Где мы? Изучена ли география? Нет ли ошибок в ней? Не надо ли исправить? Так может пройти сорок дней и сорок ночей. И это может быть уже всемирный потоп, а не разлив Амура.

– Эй!

Кто-то орет.

Эко чудо, вынесло из мглы берег, высокие бревенчатые дома, дворы, крыши и амбары. Лодка подошла.

– Кто такие?

– Это Усть-Зейский пост?

– Нет!

– Что за наваждение… Где же Усть-Зейский пост?

– Эй! А где же?

– Чего «эй», – передразнили с берега.

Это, может быть, каторжные, что-то делают, наверно, сваи бьют.

– Не может быть, – говорит Иван, узнавая место. – Это Усть-Зейский пост. Я знаю, вот дом Борьки Тимофеева.

– Давай к берегу!

Люди собираются, завидя торговый баркас. Туман отходит. Солнце чуть пробивается. Видны баржи на якорях. Свистнул где-то пароход и запыхтел. Значит, тут Муравьев! Куда-то он поехал. Наконец-то догнали!

– Пост? – спрашивает Сибирцев.

– Нет.

– Чего врешь? – кричит Иван.

– Нет, никто не врет, – выходя из толпы, заявляет казачий писарь, по чину урядник, в усах и в узких железных очках. Он подымается по выкаченному Иваном трапу на баркас. – Усть-Зейский пост больше не существует!

– Боже ты мой! Здравствуй, Савка! А что же это? – восклицает хозяин.

– Здравствуй, Пудыч!

Завидя офицеров, писарь вытягивается и отдает честь, но тона не меняет. Поначалу видно было, что какие-то затасканные моряки, в грязных блузах, все в одинаковых, пришли на баркасе. Сейчас различимы по погонам.

– Честь имею доложить, ваше высокородие, что Усть-Зейский пост, – произносит писарь с важностью, – как я имею честь заявить, больше не существует.

«Ага, добрался и сюда, крапивное семя!» – подумал Сибирцев. Левой рукой он сдернул с носа писаря очки, а правой с размаху здорово смазал его ладонью по роже.

– Что ты мелешь? А ну, порасторопней! Докладывай суть!

– Давно бы так сказали, ваше высокородие! – не потерявшись, отчеканил писарь. – Пост, который вам требуется, переименован в город Благовещенск, в который вы прибыли. С купца надобны торговые свидетельства и пропуск для путешествия на Амур… – Писарь вздрогнул, заметив, как опять дернулась рука офицера. – Здесь, в городе, находится его превосходительство генерал-лейтенант губернатор Сибири Муравьев, – поспешно остерег он. – Каждое утро уходит на другую сторону реки в китайский город Айгун, где ведет дипломатические переговоры. С ним проживает тут и будет святить новую церковь преосвященный Иннокентий. Город наименован в честь Благовещенской церкви в Иркутске, не на Иерусалимской ли горе, где преосвященный Иннокентий будто бы начинал смолоду службу. Муравьев, прибывший сюда, получил от китайского князя И Шаня и от своего личного друга айгунского джангина[1], знаешь, Пудыч, не того, который трясет коленками и не может сидеть спокойно… А от новенького… Фунга-Фунга…

Шлюпку подвели к борту и загрузили. Сибирцев и матросы ушли на веслах.

Писарь надел очки поаккуратней.

– А твоя тетка, Иван, печет оладьи.

– Як ней пойду? – спросил парень у хозяина.

– Иди.

– Тут хорошая китайская мука-крупчатка, они ведь плохой хлеб не едят, – заметил писарь.

– Черного хлеба у них совсем нет, – согласился Ванча.

– Нищие, а едят пампушки из крупчатки, – сказал хозяин баркаса.

– Что тебе скажу, Пудыч… – таинственно заговорил писарь, сидя в каюте у купца. – Я дежурил в штабе поста при генерале и слыхал важный разговор. Тут политический заговор. Его высокопревосходительство сначала упомянул его преосвященству, находясь с ним наедине, что только формы ради приплетена для переименования Усть-Зейского поста в город Благовещенск та святая Благовещенская церковь на горе в Иркутске ли, где ли еще, от которой будто бы, как от силы веры и духовности, должно происходить всему и всякое утверждение во имя святых деяний Иннокентия на Аляске. На самом деле город Благовещенск назван в честь маньчжур и китайцев, которые нынче со своей стороны Амура из города Айгуна, где у них живет амбань, подали Муравьеву благую весть. Согласны на переговоры с Россией, и послы из Пекина приехали сюда, вон туда, на тот берег, вон, видишь, где блестит. Прибыли в Айгун, с уважением ждут русского посла Муравьева, будут с ним трактовать и вести переговоры, подпишут договор, по которому Амур утверждается навеки за Россией. Просят мимо не пройти, не упустить случая, и что все согласны. И Муравьев сказал преосвященному, что вот, мол, это действительно благая весть и ради такой вести стоит переименовать пост Усть-Зейский в город Благовещенск. Но я, мол, сразу не соглашусь, сделаю вид, что не очень-то мне они сами теперь нужны, поступлю, мол, как у них у самих принято. А преосвященный внимал и сказал: «Воистину благая весть». Назван город по-новому Благовещенском, но не как церкви и чудотворные иконы по всей Руси. Давая гуран[2], напишем на них донос…

Преосвященный потом смеялся, и его высокопревосходительство тоже… А пост объявили переименованным. А я дежурил, как писарь, и запомнил. Они же и православную веру оскорбили кощунственно. Если ты, Пудыч, захочешь, то можешь написать с моих слов в Петербург в Святейший синод, но без подписи, тайно. Меня не приплети. А мне дай-ка сейчас вон ту пару валенок, они мне подойдут, – кивнул урядник на полку, прилаженную к внутренней стороне баркаса.

– Сам Миколай Миколаевич объявляет, что не надо учить народ грамоте! Что, мол, писать грамотному в Сибири, кроме доносов! А тут хороший предлог – осквернение святого имени Благовещенской церкви, это кощунственно. И сам преосвященный на этом мне попадется. Я этого не упущу. Но мне писать несподручно. Напиши ты. Разберемся, почему Благовещенск? Благие вести! От кого? От китайцев! Значит, название этому городу повторяю: не от Благовещенского собора, а языческое, из Китая? А это уже измена, Муравьева можно поймать! Тогда ты, Пудыч, получишь фарт. Дело выиграешь, объявишь мое, сохраненное в тайне, соавторское имя. Как думаешь?

– А ты знаешь, кто со мной плыл?

– Не знаю.

– Не знаешь? Курьер особых поручений. Капитан-лейтенант кругосветного плавания. С «кольтом». Стреляет из револьвера и попадает в утку. Жил в Лондоне и за ручку здоровался с королевой, матросы сказали.

– Этой же рукой? И меня?

– Давай выпьем, угостимся по этому случаю. Чем Бог послал. Мало, не сама ли королева тебе в морду заехала. Честь?

– Как же! Быль молодцу не в укор.

Глава 2. Князь И Шань

Переговоры в Айгуне, в маленьком городке на правом берегу Амура, в ямыне местного амбаня. Ямынь[3] с гнутыми крышами и с разными головами зверей по коньку, обнесенный глинобитной стеной с башнями, хорошо виден с реки. Муравьев и раньше бывал тут. Каждый год, проходя Амуром в низовья, он встречался с амбанем и с чиновниками, принимал их у себя на барже, угощал, показывал пароход или сам бывал гостем на берегу.

Но в этот раз его в ямыне ждал чрезвычайный полномочный Пекина, князь. И Шань, родственник императора, присланный под скромным титулом губернатора пограничной Хэйлунцзянской провинции, из главного ее города провинциального, захолустного Цицикара. Китайский губернатор прибыл для встречи с соседом – губернатором российским.

…Началось с того, что прибыла лодка с офицером, который поспешил в ямынь. Население Айгуна высыпало на берег. Русские суда появились. Послышался гудок парохода. Здешние жители видели прежде паровые суда, у которых колеса движутся огнем и водой.

Амурский сплав, судно за судном, стал прибывать и становиться на якоря около островов и вблизи устья реки Зеи, у русского военного поста на левом берегу Амура, палатки и свежерубленые дома которого белеют в перелесках среди огромных берез и лип, оставшихся от тайги.

Узнав о прибытии губернаторской баржи, князь И Шань, соблюдая гостеприимство, прислал к Муравьеву нового айгунского амбаня с приглашением вступить в переговоры.

Муравьев принял амбаня любезно, но сделал вид, что ему недосуг, сказал, что спешит в низовье реки, ему известно – англичане захватывают Китай, идут на север и могут напасть на Россию, пояснил, что остановился только на ночлег и по необходимости проверить, как идут дела на его военном посту на устье реки Зеи. Амбань[4] струхнул, смутился и поспешил в Айгун: закралось в голову подозрение, что не слишком ли затянули дело пекинские вельможи, откладывая переговоры, и поэтому сосед с войском спешит, опасаясь, что англичане могут ворваться в Амур.

Князь И Шань немедленно снова послал амбаня к Муравьеву. На этот раз с пригласительным письмом в сопровождении знакомого и любезного Муравьеву батальонного командира Фуль Хунги и целой делегации чиновников.

Фуль Хунга поведал Муравьеву, что про англичан у князя И Шаня есть сведения, которые можно сообщить только лично, как соседу и союзнику. Для переговоров о торговле и границах также понадобится время.

У Муравьева все готово для переговоров, с ним целая свита, штаб, дипломаты, от секретарей до статских советников, переводчики Министерства иностранных дел. Составлен даже проект договора, который желательно заключить.

Муравьев приказал готовить пароход и две парусные канонерки для сопровождения. Пароход взял на буксир генеральскую баржу.

Муравьев понимал, что до конечной цели еще очень далеко. Но Айгун – первый, самый важный этап его пути. Здесь, в этой деревушке с ямынем, решается будущая судьба великих держав. Николай Николаевич чувствовал, что он вырвался из-за плетня предубеждений образованного петербургского общества. Препятствий оставалось множество и в «мире внешних варваров», по охотно усвоенному им выражению, и за спиной – в своем стане. Друзья России на Западе, теоретики и мыслители, занятые после войны обсуждением нашей политики и предстоящих реформ, оставили за эти годы дурной осадок в душе Николая Николаевича. Они хуже китайцев и монгольского духа, страшней хромого Тимура и современных английских солдат и кораблей, непреодолимей тайги, морей и океана нашего невежества. Муравьев зол. Это монгольское нашествие европейских знатоков России, которые все перевирают! А наши собственные доморощенные мудрецы, монополизируя право представлять образованную Россию на Западе, подливают исподтишка масла в огонь. Парламентская система с чувством превосходства льет на нас потоки грязи и презрения под видом соболезнования и сочувствия.

..Муравьев и князь И Шань почтительно осведомлялись о здоровье императоров, их близких, желали здоровья наследникам престолов, а также выказывали всякое внимание друг другу.

Муравьев знал, что губернатор соседней с Сибирью области отмечен чрезвычайными полномочиями. Муравьев не требовал себе особого почета и не настаивал, чтобы к нему прислали для переговоров кого-либо из знатнейших вельмож из столицы… Он приноравливался к китайским понятиям: каждое дело должно исполняться спокойно. Китайцы не хотят шума и огласки. Николай Николаевич их понимает. Он сам именует себя в переписке с Пекином генерал-губернатором пяти пограничных провинций. Государь доверил ему вести переговоры самостоятельно, как полномочному министру. Муравьев прибыл без военного флота, без винтовых канонерок. На барже, которую при надобности берет на буксир речной пароход, единственное паровое судно. Никаких угроз, самые миролюбивые намерения! На барже все сделано к удобству губернатора и к достойному приему гостей. При случае Николай Николаевич переходил на чистенький пароход, чтобы попасть куда-нибудь скорей. Солидно и просто.

Насколько сановиты и облечены доверием своих государей приступающие к важнейшим переговорам представители Китая и России, в полной степени знают только они сами.

Умный, зоркий взгляд у князя И Шаня. Слегка скуласт, кожа лица с нежным розоватым отливом, на высоком лбу есть и сажа.

Муравьев впервые видел китайского аристократа из императорского клана. Манеры светского человека. Отрезать И Шаню косу, снять с него мандаринскую шапку да переодеть во фрак – будет современный дипломат. Не ждал Муравьев, что таким окажется губернатор захолустной провинции, в которую назначают лишь опальных вельмож.

Глава православной миссии в Пекине предупреждал зимой письмом Муравьева, что И Шань лицо особое, пользуется доверием. Но за что он побывал в опале? «Из клана желтого знамени», – объяснял переводчику Шишмареву один из здешних китайцев. Цицикар – ссылка для вельмож, которых нежелательно судить, как у нас была когда-то Сибирь.

Решили переговоры проводить попеременно: в айгунском ямыне и на барже генерал-губернатора, где, конечно, придется выставлять почетный караул и отдавать помести.

Муравьев, втайне ободренный, не сдержался, увлекся, пылко заговорил о делах, о границе, попристальней глянул в глаза собеседнику, вызывая на дружелюбие и откровенность. И Шань с лица переменился. Любезная улыбка исчезла, стерлась. Лицо выразило упрямство и тупость истукана. Туп ли он на самом деле или искусно притворяется? Дает понять, что при решении важных дел призывы к чувствам неуместны? Они могут скрывать фальшь. Попытки вызвать на откровенность неприемлемы.

Муравьв осекся и сам отупел.

На предстоящих переговорах он обязан принять другой тон, как принято всюду у дипломатов великих европейским держав, диктовать свои условия, требовать, заявлять, категорически не соглашаться.

И Шань, выслушав, скапал, что в прошлом году сильное неудовольствие высказали айгунские чиновники, виня Муравьева в самовольном захвате без ведома русского государи мест на берегу Амура. Очень сожалели, что при этом погибли русские люди. Поэтому И Шань выражает сочувствие.

Князь дал время Муравьеву для раздумий и возражений, показывая выдержку и характер.

И Шань далее объявил, что последний лист, присланный в Пекин из Иркутска, как и прежние бумаги Муравьева, как и его настояния, высказанные при былых Пограничных встречах, обсуждены в Цзун Ли Ямыне, как именуется у них Ямынь внешних сношений[5], то есть Министерство иностранных дел. Мнение в Пекине составилось. Русские очень волнуются за свое будущее, предоставляют доказательства, что опасности для России и Китая одинаковы. Поэтому в Пекине решено начинать переговоры.

Он мог бы добавить, что, говорят, у России мало хороших земель, все государство состоит из болот и льдов, хоть весьма обширно. Китай всегда поддерживал Россию. Произойдет не уступка по слабости: Китай готов помочь.

Солидность и важность заметны в другом уполномоченном, в дивизионном генерале Дзираминга. Он консерватор и догматик. Но ведь так и полагается составлять делегации: если один прогрессивен и намерен все переменить, то другой желает сохранить традиции и порядок.

Положение Китая незыблемо. Страна могущественна. Как доказал И Шань в Пекине, далее тянуть не следует. На Россию можно опереться.

Князь сказал:

– Путятин приехал в Шанхай и действует там, где находятся с войсками и флотом англичане, ведущие с Китаем войну. Они воевали и с Россией, и мы примирились с ними с помощью других держав.

Значительное замечание, а подано как бы вскользь. И Шань разгладил свои длинные усы.

Муравьев сказал, что должен отправляться дальше, нельзя дела откладывать в долгий ящик. На другой день переговоры начались. Дела пошли на лад. Текст предложенного им трактата ясен, статей в нем немного, нет никаких излишних требований. По сути, обо всем уже давно снеслись. Стороны друг другу новых претензий не предъявляли. Но И Шань полагал, что все статьи ему надо обдумать и обсудить.

Николай Николаевич для следующей встречи ждал И Шаня к себе на баржу, но с утра начался шторм на реке, волны расходились. Качка такая, что на барже неудобно вести дипломатические обсуждения. Муравьев предполагал, что И Шань в такую погоду не придет. Сам хотел идти на пароходе на берег. Но вахтенный офицер доложил, что китайский посол отвалил от берега.

Джонка с парусами в рисунках, со значками на мачтах, с командой из туземных солонов[6] и с охраной из маньчжур подошла к борту баржи. И Шань перелез с трудом на руках матросов, но показал, что он человек слова. Как решили заседать друг у друга поочередно, так и следовали принятому правилу. Русские матросы внесли князя на палубу.

Из-за качки деловой разговор не затянулся. За завтраком поговорили про Сына Неба, про его наложниц, помянули Иехоналу, родившую ему сына. Хотя тайны гарема – это почти государственные тайны, но И Шань, оставаясь с Муравьевым наедине, был откровенен.

Как близкий родственник императора, И Шань не боялся его осуждать. Конечно, и у нас есть пословица – за глаза и царя ругают. И Шань не скрывал своих взглядов от Муравьева, которому доверяли в Пекине. Известно, что Муравьева уважают и во Франции, и в других странах Европы. Он всюду принят по уму и по высокой должности. У себя в столице у Муравьева, как полагается, есть враги и завистники. Это признак его ума и заслуг.

– Сын Неба очень молод. Вы знаете… Он умен. У него крепкие руки, но их ослабляют. Он предается забавам. Его наложницы разделены на пять рангов.

Муравьев, рискуя, как и сам И Шань, доставил гостей на берег на пароходе. Похоже, дела шли к концу, явились мысли об обеде, торжестве и подарках.

Муравьев опять подумал: за какие провинности мог И Шань попасть в опалу? Обычно наказание ссылкой на почетную должность губернатора в окраинные земли определялось за поражение в войне, трусость в сражениях, за неверность и плохую службу государю, за чрезмерную слабость к казне. Не может ли быть, что попал он в опалу за что-то полезное, за мысли не по времени, за попытку сделать что-то полезное Китаю? Не цицикарский провинциал сидел с ним, а хитрый, набивший руку дипломат, при нужде то ласковый, то лукавый. Сквозь радушие и дружественность прорывается в нем ненависть и недоверие, а сквозь неприязнь – снисходительное согласие и человечность.

Мог пострадать за то, за что надо награждать людей? Еще не доросли, может быть, чтобы понять его? Либо боятся его благоразумных мнений и убрали с глаз долой? Может быть, сам Небесный Владыка помиловал?

Наутро шторм стих. На встрече в ямыне, когда взялись наконец за дело и все было готово, оказалось, что трактат подписать не так-то легко. И Шань стал уклоняться, спорить по всем пунктам, выговаривать выгоды, отказываться от своих обещаний и намерений и, наконец, заявил, что в таком виде, как предлагает Муравьев, договора подписать не сможет. Надо подумать. Желательно отложить еще на год.

Муравьев и не пытался возражать.

И Шань сказал, что с доводами Муравьева никак нельзя согласиться, не будут приняты в Пекине, так как вблизи тех земель, о которых идет речь, находятся родовые угодья боготворимых китайским народом предков маньчжурской династии.

Именно этот довод до сих пор, как полагал Николай Николаевич, приводился с совершенно другой целью, как подтверждение необходимости идти на согласие и на сближение с Россией, ради коренных интересов маньчжурской династии и защиты ее родовых земель.

Николай Николаевич предполагал, в чем причина. Он не ожидал такого поворота и не на шутку обиделся, так, что смолк. Если это ход, то и я должен ответить ходом.

Но если они на самом деле не решаются и нет в них согласия и твердых намерений, то у нас есть средства действовать. Пока со своей стороны мы сделали все возможное. Занимать южные гавани без их согласия Муравьев мог, но не желал бы. Им доказываем, что мы мирные соседи, а ведь не секрет, что идет про нас слава завоевателей.

Николай Николаевич не сдержался, а еще более сделал вид, что оскорблен, обманут, ушел на гребном катере прочь с вида Айгуна, как бы наотрез отказываясь трактовать.

За последние годы Муравьев наслушался про южные гавани. Были сведения, что этим летом опять собираются туда англичане. Шпионы из Лондона сообщили еще зимой. Верно ли, нет ли, подлинное ли это остережение или ловкий маневр, на все походит, но действительно иностранцы могут появиться в Приморье. Сказать сейчас об этом И Шаню? Он опять на вид отупеет, сделает вид, что не знает, как это все приложить к своему делу, либо сочтет за дипломатическое вранье, на которое я пускаюсь, чтобы припугнуть его и склонить на быстрейшие уступки.

У Муравьева были сведения о южных гаванях, поданные из отчетов моряков и исследователей. Среди мещан попадались любознательные и ходовые торгаши. Даже среди матросов были любители мен не хуже китайцев и джеков, узнававшие повсюду что-нибудь новое для отечества.

До посещения «Винчестером» гавани Мей наш Евфимий Васильевич на «Палладе» в 1853 году заходил в большой залив Посьета вблизи Кореи и там долго стоял. Он и назвал залив именем своего спутника. Простоял там порядочное время. Офицеры и люди его не сидели сложа руки, ходили на шлюпках, делая промеры, нашли выходы каменного угля, не упускали случая поторгашить, что-нибудь купить или сменяться с «манзами», как называли себя тамошние обитатели. Из-за прибрежных невысоких гор, рисунки которых в копиях представлены Муравьеву, однажды маньчжуры привели двух быков на продажу для команды фрегата. Все обошлось к обоюдной выгоде, и стали в гавань Посьета приходить торговцы, по большей части китайцы. «Откуда вы?» – всегда расспрашивал их архимандрит Аввакум, плававший на «Палладе» с адмиралом, а также служивший переводчиком маньчжурского и китайского языков. Он и сейчас с Евфимием Васильевичем на «Америке» ушел в Китай морем.

Торговцы приходили из близкого от побережья, расположенного за сопками города Хунчуна. Туда рискнули отправиться вместе с Аввакумом для нанесения визита маньчжурскому начальству города двое морских офицеров. Городок стоял среди обширной плодородной равнины. Все жители его чем-нибудь торговали. Дешевизна необычайная. Быка продавали за несколько мексиканских долларов. Эту большую испанскую серебряную монету знали и ценили здесь, как и во всем Китае, предпочитая ее долларам и фунтам, которые, впрочем, и в маленьком Хунчуне, как и в Шанхае и в Гонконге, принимались торговцами. Карты залива Посьета у Муравьева были с собой. Карт описей «Винчестера» у него не было. А нужны были бы позарез. Англичане описали не только бухту Мей, но и все побережье страны, которую они назвали Maritime Province[7]. Его и наш Евфимий Васильевич намеревался описать, но из-за вспыхнувшей в 1853 году войны не довел дело до конца. Как и все моряки всюду, адмирал убежден, что британцы прошли по его следу. Обладая в этих морях сильной, так называемой Китайской эскадрой, помех войны они не чувствовали. Напротив, их военные морские походы в этих морях обрели второй смысл, принесли им новые географические, геологические и всякие другие открытия. Их виды на приобретение новых колоний очевидны.