Женщина в черном

Сьюзен Хилл

Женщина в черном

Susan Hill

The Woman in Black

© Susan Hill, 1983

© Н. К. Нестерова, перевод, 2012

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается Пэт и Чарльзу Гарднер

Сочельник

Был сочельник, половина десятого вечера. Насладившись предпраздничной трапезой в атмосфере радости и веселья, я покинул столовую и направился через просторную прихожую дома поместья Монкс в гостиную, где у камина уже собралось все мое семейство. Внезапно я остановился и по старой привычке проследовал к парадной двери, распахнул ее и вышел.

Я всегда любил дышать вечерним воздухом: в разгар лета наполненным сладким цветочным благоуханием, осенью – едким от запаха костров и прелой листвы, зимой – морозным и колючим. Мне нравится, подняв голову, смотреть в небо, непроглядно-черное или освещенное луной и усеянное звездами, или заглядывать в темноту, окружающую меня со всех сторон. Я люблю слушать крики ночных животных, стон ветра, который то вдруг налетит, то внезапно стихнет, и стук дождя в ветвях фруктовых деревьев. Блаженно я подставляю лицо бодрящему воздуху, который приносится с пастбищ у реки и устремляется дальше – к вершине холма.

Вот и сегодня стоило мне лишь раз вдохнуть вечерний воздух, как на сердце у меня отлегло – я понял, что погода изменилась. Всю предшествующую неделю шел холодный проливной дождь, а дом наш и его окрестности окутал туман. Из окна не было видно ничего, кроме деревьев, росших неподалеку. Погода стояла наисквернейшая – сырость и мрак. Прогулки не приносили никакого удовольствия. Для охоты оказалась слишком плохая видимость, а собаки бегали перепачканные грязью и угрюмые. Весь день в доме горел свет, стены в кладовой, в подвале и во флигеле стали сырыми, осклизлыми и издавали кислый запах. Огонь в камине шипел, дымил и едва горел.

Вот уже многие годы погода оказывала огромное влияние на мое душевное состояние, и, должен признаться, если бы не всеобщая суматоха, если бы не атмосфера веселья, царившая во всем доме, я окончательно погрузился бы в уныние и состояние апатии, не смог бы наслаждаться жизнью, как мне того хотелось, и злился бы на свою чрезмерную восприимчивость. Но Эсми неприветливая погода лишь придала бодрости и сил, и наши приготовления к празднованию Рождества в этом году велись с особым рвением и размахом.

Я сделал пару шагов и вышел из тени дома, чтобы осмотреться по сторонам в свете луны. Особняк Монкс стоял на пологом холме, который поднимался на высоту четыреста футов над извилистой речушкой Ни, протекавшей с севера на юг в щедрой и плодородной части нашей страны. Внизу под нами лежали пастбища, чередовавшиеся с небольшими широколиственными лесами. Позади дома открывался совсем другой пейзаж, простиравшийся вдаль на несколько миль: колючий кустарник и поросшая вереском пустошь, дикий уголок посреди возделанных и ухоженных земель. Всего в двух милях от нас находилась крупная деревня, а от большого торгового города нас отделяли семь миль, и все же нас окружала атмосфера уединения и отчужденности, и мы чувствовали себя отрезанными от цивилизации.

Впервые я увидел поместье Монкс однажды в разгар лета, когда мы вместе с мистером Бентли в двуколке проезжали мимо. Мистер Бентли в прошлом был моим патроном, но в последнее время я продвинулся по службе и стал полноправным партнером в адвокатской конторе, куда изначально поступил на должность младшего клерка и где прослужил всю свою жизнь. К тому времени мистер Бентли уже достиг возраста, когда возникает желание уйти на покой, поэтому потихоньку стал выпускать бразды правления из своих рук и передавать их мне. Однако не реже чем раз в неделю он продолжал посещать нашу контору в Лондоне и сохранил эту традицию, пока не скончался на восемьдесят втором году жизни. Деревенская жизнь сильно привлекала его. Он не питал страсти к охоте или рыбалке и поэтому полностью посвятил себя роли деревенского мирового судьи, церковного старосты, а также главы всевозможных приходских и административных советов, организаций и комитетов. Я испытал чувство облегчения и радости, когда он наконец взял меня в свои полноправные партнеры после стольких лет службы. И хотя я считал, что честно заработал это место своим усердием и обладал достаточной мерой ответственности, чтобы вместе с ним управлять делами фирмы, эта должность все равно казалась мне чрезмерно высокой наградой.

И вот так случилось, что тем воскресным днем я сидел рядом с мистером Бентли, наслаждаясь видом утопавших в зелени и овеянных дремотой полей, которые простирались за пышными кустами боярышника, а лошадь легкой рысью везла нас к его огромному и нелепому дому. Я не привык просто сидеть и ничего не делать. В Лондоне почти вся моя жизнь была сконцентрирована на работе, не считая редких свободных минут, которые я проводил у себя в кабинете со своей коллекцией акварелей. Тогда мне было тридцать пять, последние двенадцать лет я жил вдовцом и не особенно любил светскую жизнь. Несмотря на то что я казался достаточно здоровым человеком, я был склонен к нервным расстройствам и недугам, возникшим вследствие переживаний, о которых мне еще предстоит рассказать. По правде говоря, стареть я начал раньше времени и выглядел угрюмым, бледным мужчиной с сосредоточенным лицом – что и говорить, я производил весьма скучное впечатление.

Когда я отметил прелесть и спокойствие дня, мистер Бентли посмотрел в мою сторону и сказал:

– Почему бы вам самому не подумать о том, чтобы обосноваться в этих местах? Купите себе маленький домик… может, где-нибудь там? – И он указал хлыстом в сторону маленькой деревушки, уютно расположившейся в излучине протекавшей под нами реки, белые стены домов которой согревало полуденное солнце. – По вечерам в пятницу будете выбираться сюда из города, гулять, дышать свежим воздухом, питаться свежими сливками и яйцами.

Его предложение казалось заманчивым, но не настолько, чтобы увлечь меня, поэтому я лишь улыбнулся, вдохнул теплый запах травы и полевых цветов, посмотрел на пыль, поднимавшуюся над дорогой из-под копыт лошади, и больше уже не думал об этом. Однако все изменилось в тот момент, когда дорога привела нас к длинному, на удивление пропорциональному каменному дому. Он стоял на возвышении, откуда видны были панорама речной долины и поля за ней, простиравшиеся до фиолетово-синих очертаний холмов на горизонте.

В этот момент меня внезапно охватило… даже не могу передать это словами… чувство, желание… нет, скорее, это была твердая уверенность, вдруг возникшая у меня в душе, настолько ясная и пугающая, что я невольно крикнул мистеру Бентли придержать лошадь. Не успела двуколка остановиться, как я выскочил из нее на дорогу и забрался на поросший травой холмик. Сначала я поднял глаза и взглянул на дом – великолепный и прекрасно расположенный, весьма скромный по внешнему виду, но вместе с тем казавшийся незыблемой твердыней, словно крепость, а затем посмотрел на раскинувшуюся внизу долину. Нет, у меня не было ощущения, будто я уже когда-то бывал здесь, но появилась абсолютная уверенность в возникновении невидимой связи.

Сбоку от дома ручей стремительным потоком сбегал вниз к лугу, а оттуда продолжал свое странствие к реке.

Мистер Бентли теперь с любопытством взирал на меня из своей двуколки.

– Отличное место! – крикнул он.

Я кивнул, но не смог выразить словами охватившие меня ощущения, поэтому отвернулся от него и стал взбираться вверх по холму, чтобы увидеть ворота, ведущие в огромный фруктовый сад, раскинувшийся позади дома, заросший высокой травой и постепенно превращающийся в непроходимые дебри. За садом я смог рассмотреть невозделанные равнинные земли. Чувство убежденности, которое я описал прежде, все еще не покидало меня, и помню, это даже встревожило, поскольку я не был человеком впечатлительным, не отличался буйной фантазией и уж точно не обладал даром провидения. На самом деле, после пережитых в молодости событий я старательно запрещал себе думать о любых потусторонних явлениях и полностью погрузился в прозаичный мир зримого и осязаемого.

И все же я никак не мог избавиться от веры… нет, скорее, даже убежденности, что однажды этот особняк станет моим домом. Рано или поздно, хотя не имел ни малейшего представления, когда именно это случится, я буду его владельцем. После того как я сформулировал эту мысль и воспринял ее, я испытал глубокое чувство умиротворения и удовлетворенности, которое не возникало у меня уже многие годы. С легким сердцем я вернулся к двуколке, где мистер Бентли ожидал меня, поглядывая в мою сторону с нескрываемым любопытством.

Сильное потрясение, которое я испытал около поместья Монкс, еще долго не отпускало меня, даже после того, как я вернулся из деревни в Лондон, хотя в ту пору я уже реже думал об этом. Я попросил мистера Бентли непременно сообщить мне, если ему станет известно, что дом выставили на продажу.

Несколько лет спустя именно так он и поступил. В тот же день я связался с агентом в считаные часы и, не удосужившись даже съездить и еще раз взглянуть на дом, предложил свою цену; мое предложение было принято. Несколькими месяцами ранее я встретил Эсми Эйнли. Наши чувства друг к другу неуклонно росли, но моя проклятая нерешительность в отношении всего, что касалось сферы эмоций и личных отношений, мешала мне строить планы на будущее. Однако у меня хватило ума воспринять известие о продаже поместья Монкс как хорошее предзнаменование, и через месяц после того, как я стал владельцем дома, мы с Эсми совершили поездку за город. Там я попросил у нее руку и сердце посреди старого фруктового сада. Это предложение также было принято, вскоре мы поженились и переехали жить в поместье Монкс. В тот день я искренне поверил, будто наконец выбрался из мрачной тени прошлого, а по выражению лица мистера Бентли и теплому рукопожатию, которым он меня наградил, я понял, что и он в это поверил и тяжкий груз упал с его плеч. Он винил себя во всем, по крайней мере в случившемся со мной, – ведь именно он послал меня в Кризин-Гиффорд, в особняк Ил Марш, на похороны миссис Драблоу.

Однако мои мысли были невероятно далеки от всего этого в тот сочельник, когда я стоял в дверях моего дома и вдыхал ночной воздух. Прошло четырнадцать лет с тех пор, как поместье Монкс стало для меня самым счастливым местом на свете, настоящим домом для нас с Эсми и ее четверых детей от первого брака с капитаном Эйнли. Сначала я приезжал сюда лишь на выходные и на праздники, но после покупки дома жизнь в Лондоне и работа стали все больше утомлять меня, и при первой же возможности я с удовольствием перебрался жить за город.

А теперь моя семья снова собралась в нашем любимом доме, чтобы вместе отпраздновать Рождество. Через минуту я открою дверь и услышу их голоса, доносящиеся из гостиной, если только моя супруга не позовет меня раньше и не начнет отчитывать за то, что я могу простудиться. И в самом деле, погода наконец-то выдалась на удивление ясной и холодной. Все небо оказалось усыпано звездами, а полную луну окружал морозный ореол. Сырость и туман, мучившие нас на прошлой неделе, растворились, как воры в ночи, тропинки и стены дома слабо поблескивали, а дыхание превращалось в пар. Наверху, в спальне под крышей, трое сыновей Изобель, внуки Эсми, спали, привязав к столбикам своих кроватей носки. И пускай, проснувшись, они не увидят за окном снега, но по крайней мере рождественское утро будет ясным и радостным.

Той ночью в воздухе было что-то особенное, что воскрешало мои детские ощущения и, несмотря на мой преклонный возраст, наполняло грудь волнением. Вероятно, я заразился этим настроением от маленьких мальчиков. Я и представить себе не мог, что мои мысли будут настолько взбудоражены и воспоминания, которые я считал давно умершими, воскреснут вновь. Мне казалось невероятным вновь очутиться во власти смертельного ужаса и душевного смятения, пускай даже причиной этому будут всего лишь яркие воспоминания и ночные кошмары.

Последний раз взглянув в морозный сумрак, я с удовлетворением вздохнул, позвал собаку и вошел в дом. Я думал лишь о трубке и стакане хорошего солодового виски, которыми смогу насладиться у потрескивающего камина в окружении моей семьи. Когда я пересек коридор и вошел в гостиную, мною тут же овладело ощущение благоденствия, не покидавшее меня все время, что я жил в поместье Монкс, чувство, которому вполне закономерно сопутствовало другое – сердечная благодарность. Я воздал хвалу Господу, когда увидел мою семью, уютно расположившуюся вокруг пылающего камина, где Оливер разжег необычайно яркое и опасно высокое пламя, положив в очаг большую ветку старой яблони, которую мы срубили в нашем саду еще осенью. Оливер был самым старшим из сыновей Эсми и всегда отличался удивительным сходством и со своей сестрой Изобель (сидевшей рядом со своим мужем – бородатым Обри Пирсом), и с младшим братом Уиллом. У всех троих были приятные округлые и простые английские лица и светло-каштановые брови, ресницы и волосы – точно такие же, как у их матери, пока ее волосы не тронула седина.

В то время Изобель едва исполнилось двадцать четыре года, но она уже стала матерью троих сыновей и хотела еще иметь детей. В ней чувствовались какая-то особенная мягкость и спокойствие, присущие замужней женщине, она была привязана к матери и заботилась о своем муже и братьях как о собственных детях. Трудно, казалось, найти женщину более ответственную и благоразумную, нежную и любящую. В спокойном и уравновешенном Обри Пирсе она нашла идеального спутника жизни. И все же временами я замечал, что Эсми поглядывает на нее с тоской, она не раз делилась со мной, пусть и в очень деликатной манере, как ей хотелось бы, чтобы Изобель была не такой степенной, а чуть более веселой или даже легкомысленной.

Но, положа руку на сердце, я не разделял ее желания. Я надеялся, что наше тихое и спокойное море ничто не потревожит.

Оливер Эйнли, которому было тогда девятнадцать, и его брат Уилл – на четырнадцать месяцев моложе его, производили впечатление одинаково серьезных, угрюмых молодых людей, однако в ту пору они еще не утратили мальчишеской жизнерадостности. Я считал, что Оливер вел себя слишком легкомысленно для юноши, который уже отучился первый год в Кембридже и которому, если он, конечно, готов был внять моим советам, была уготована юридическая карьера. Уилл лежал на животе перед камином, подперев руками подбородок, лицо его раскраснелось. Оливер сидел рядом. Время от времени они начинали сучить своим длинными ногами, толкать и бить друг друга, сопровождая свои действия грубым гоготом, словно они снова были десятилетними мальчишками.

Младший сын Эсми, Эдмунд, по обыкновению, сидел в стороне от остальных. Он поступал так не из-за враждебности или замкнутого нрава, но от своей врожденной утонченности, сдержанности и страсти к уединению, что всегда отличало его от остальных членов семейства Эсми. Даже внешне он не был похож на них: бледный, длинноносый, с иссиня-черными волосами и голубыми глазами. В то время Эдмунду исполнилось пятнадцать. Я знал его давно, но понимал с большим трудом и всегда испытывал чувство неловкости в его присутствии, хотя по-своему любил, даже в какой-то степени сильнее, чем других детей.

Гостиная в особняке Монкс представляла собой длинную комнату с низким потолком и высокими окнами, расположенными друг против друга. Теперь шторы были плотно задернуты, но днем помещение прекрасно освещалось с севера и юга. В тот вечер над камином висели фестоны и гирлянды из свежих хвойных ветвей, собранных днем Эсми и Изобель, в них вплели ягоды, золотые и алые ленты. В противоположном конце комнаты стояла рождественская ель со свечами и игрушками, а под ней – целая гора подарков. Были и цветы – белые хризантемы в вазах, а посреди комнаты на круглом столике сложенные пирамидкой лежали позолоченные фрукты и возвышалась чаша с апельсинами, посыпанными гвоздикой. Их пряный аромат наполнял комнату и смешивался с запахом хвои и дыма. Именно так и пахнет настоящее Рождество.

Я уселся в свое кресло, немного отодвинул его от огня и принялся чистить и раскуривать трубку. Когда же я наконец затянулся, то понял, что прервал задушевную беседу, которую Оливеру и Уиллу не терпелось продолжить.

– Итак, – сказал я, выпуская небольшое облачко табачного дыма, – что все это значит?

Последовала пауза. Эсми покачала головой и улыбнулась, склонившись над своей вышивкой.

– Подождите…

Оливер внезапно вскочил и начал быстро ходить по комнате, выключая каждую лампу, кроме лампочек на рождественской елке, стоявшей у противоположной стены. Когда он вернулся на место, камин остался единственным источником света, позволявшим нам разглядеть лица друг друга. Эсми недовольно заворчала, однако ей пришлось отложить шитье.

– Вот теперь можно продолжать, – с довольным видом заявил Оливер.

– Какие же вы еще мальчишки…

– Ну, давай, Уилл. Ведь теперь твоя очередь?

– Нет, Эдмунда.

– Верно, – сказал самый младший из братьев Эйнли неестественно низким голосом. – Я мог бы рассказать вам такое!

– А свет обязательно было гасить? – поинтересовалась Изобель таким тоном, словно она разговаривала к маленьким мальчиком.

– Да, сестренка, обязательно. Мы должны создать особую атмосферу.

– Но не уверен, что у меня получится, – заключил Эдмунд.

Оливер глухо застонал:

– Так есть желающие продолжать или нет?

Эсми наклонилась ко мне:

– Они рассказывают истории о приведениях.

– Да! – воскликнул Уилл с радостью и волнением в голосе. – Самая лучшая рождественская традиция. К тому же очень древняя. Одинокий загородный дом, гости собираются в темной комнате, за окнами завывает ветер…

Оливер снова протяжно застонал.

В этот момент послышался флегматичный, добродушный голос Обри:

– Ну так приступайте скорее.

Только этого они и ждали: Оливер, Эдмунд и Уилл принялись наперебой рассказывать леденящие кровь истории, одна страшнее другой, сопровождая свои повествования театральными завываниями и нарочито страшными криками. Они изо всех сил старались превзойти друг друга в изобретательности, их истории были сущим нагромождением кошмаров. Молодые люди рассказывали о каменных стенах в заброшенных замках, из которых сочилась кровь, и об увитых плющом, освещенных лунным светом развалинах монастырей; о потайных комнатах и секретных подземных темницах; о сырых склепах и заросших бурьяном кладбищах; о скрипящих под ногами лестницах и невидимых пальцах, стучащих в окна; о завываниях и криках, стонах и лязганье цепей. Были там истории о затонувших кораблях и таинственных монахах в капюшонах, о безголовых всадниках, о клубящемся тумане и ураганах, о призраках-невидимках и привидениях, о вампирах и вурдалаках, о летучих мышах, крысах и пауках, о пропавших мужчинах, которых находили на рассвете, и о женщинах, чьи волосы внезапно становились белыми, о лунатиках, что бродят по ночам, об исчезнувших трупах и семейных проклятиях. Истории становились все более и более жуткими, безумными и глупыми, и вскоре их крики и вопли перешли в сдавленный смех, и все, даже тихая Изобель, стали придумывать свои ужасающие подробности.

Сначала я смотрел на них со снисхождением, меня это даже забавляло. Но постепенно, сидя в комнате, освещенной лишь пламенем камина, и слушая их, я вдруг почувствовал себя каким-то отверженным, словно я стал чужаком в их кругу. Я попытался подавить растущее во мне чувство тревоги, сдержать внезапно хлынувший на меня поток воспоминаний.

Это было подобно спорту – веселая и безобидная игра, которой молодые люди развлекаются во время праздника, а также древняя традиция, как правильно заметил Уилл. В происходящем не оказалось ничего, вызывающего беспокойство, тревогу или неодобрение. Я не желал прослыть брюзгой, старым, нудным и лишенным воображения человеком, мне самому хотелось поучаствовать в этом действе, которое представлялось мне всего-навсего хорошей забавой. В моей душе разгорелась жестокая битва, я отвернулся от очага, чтобы никто не увидел выражения моего лица, поскольку знал, что на нем появились признаки смятения.

А потом, словно аккомпанируя пронзительному, как у банши[1], визгу Эдмунда, бревно в камине вспыхнуло и треснуло, взметнуло в воздух вихрь искр и пепла и вдруг погасло. Комната почти полностью погрузилась во мрак. Воцарилась тишина. Я вздрогнул. Мне хотелось встать и снова зажечь свет, увидеть посверкивание и блеск разноцветных рождественских игрушек, чтобы пламя в очаге вновь весело запылало, я желал изгнать внезапно охвативший меня холодный озноб и страх, поселившийся в моей груди. Но я не мог пошевелиться, на мгновение меня словно парализовало, как всегда бывало в подобных случаях. Мною овладело давно забытое и вместе с тем такое знакомое чувство.

А потом Эдмунд сказал:

– Теперь ваша очередь, отчим.

И в тот же миг тишину разорвали настойчивые крики, и даже Эсми присоединилась к ним.

– Нет-нет. – Я старался, чтобы мой голос звучал весело. – Ничего не буду рассказывать.

– О Артур…

– Неужели вы не знаете ни одной истории о привидениях, отчим? Все знают хотя бы одну…

О да, да, я знал! Все это время, что я слушал их безумные, жуткие выдумки, их завывания и стоны, я думал об одном и смог ответить лишь следующее:

– Нет-нет, вы даже не имеете представления, о чем говорите. Все это вздор, фантазии, не более того. Все эти душераздирающие, зловещие истории просто нелепы… и смешны. На самом деле все обстоит иначе и намного страшнее.

– Да ладно вам.

– Зачем портить всем настроение.

– Артур?

– Сделайте то, о чем вас просят. Не подведите нас!

Я встал, не в силах больше этого выносить.

– Боюсь, мне придется вас разочаровать, – проговорил я. – Но я не знаю ни одной истории, которую мог бы вам поведать. – С этими словами я быстро покинул комнату, а потом и дом.

Пятнадцать минут спустя я пришел в себя и понял, что оказался среди зарослей фруктового сада. Я тяжело дышал, а мое сердце бешено стучало. Все это время я находился в состоянии крайнего возбуждения и теперь осознавал, что необходимо успокоиться, поэтому сел на обломок старого, покрытого мхом камня и начал медленно, равномерно дышать. Я делал глубокий вдох, считал до десяти, а потом выдыхал. И повторял это до тех пор, пока напряжение внутри не стало ослабевать, пульс не выровнялся, а мысли не упорядочились. Через некоторое время ко мне вернулось ощущение пространства: надо мной было чистое небо с яркими звездами, воздух был холодным, под ногами хрустела покрытая инеем трава.

Я знал, что в доме у меня за спиной осталась моя семья. Вероятно, сейчас они пребывали в состоянии страха и замешательства, ибо они всегда видели во мне человека уравновешенного, чьи эмоции было легко предугадать. Мои родные, наверное, не могли уяснить, почему они вызвали у меня столь явное неодобрение и спровоцировали мое резкое поведение, рассказав несколько глупых историй. Я должен как можно скорее вернуться к ним, исправить ситуацию, попытаться загладить свою вину и восстановить атмосферу радости. Но я понимал, что не смогу объясниться. Нет, я просто постараюсь держаться весело и непринужденно ради моей супруги, но не более того.

Они, наверное, упрекали меня в том, что я испортил им забаву, хотели, чтобы я рассказал им историю о привидениях, поскольку я, как и любой человек, должен знать подобные байки. Впрочем, я действительно знаю одну историю, правдивую историю, о призраках и злобе, о страхе и смятении, об ужасе и трагедии. Но это вовсе не то, о чем ради потехи рассказывают у камина в сочельник.

Сердцем я чувствовал: пережитое никогда не покинет меня, оно пронизывало все мое существо и было неотъемлемой частью моего прошлого, но я надеялся, что смогу заставить себя обо всем забыть и мне уже не придется воскрешать это в памяти от начала и до конца. Словно старая рана, оно время от времени напоминало о себе легкой болью, которая с годами слабела по мере того, как мое семейное счастье и душевное спокойствие укреплялись. В последнее время оно стало подобно легкой ряби на воде, всего лишь смутным отголоском воспоминаний.

Но сегодня былая трагедия снова заполнила мои мысли, вытеснив оттуда все остальное. Я знал, что мне никогда не ведать покоя и я буду лежать без сна в холодном поту, заново воссоздавая то время, события, вспоминая те места. Так повторялось ночь за ночью долгие годы.

Я встал и снова принялся ходить по саду. Завтра Рождество. Неужели даже в этот благословенный день я не почувствую себя свободным? Неужели нет средства, подобно мази, облегчающей боль в ране, пусть и временно, которое сдержало бы воспоминания и то пагубное воздействие, которое они на меня оказывали? И вот пока я стоял среди посеребренных лунным светом фруктовых деревьев, меня вдруг осенило: чтобы избавиться от старого призрака, который неуклонно преследует меня, нужно изгнать его, как нечистого духа. Я должен изгнать своего призрака. Мне необходимо рассказать мою историю, но не вслух у камина, ибо это не забава для праздных слушателей, слишком уж она была мрачной и реальной. Я изложу ее тщательно и во всех подробностях на бумаге. Я решил, что напишу мою историю о привидениях. А потом, возможно, смогу наконец освободиться и спокойно прожить оставшийся мне срок.