Изобличитель. Кровь, золото, собака

Теперь – Якушев и Качурин. У них тоже могли случиться какие-то жизненные коллизии, потребовавшие внезапно денег. У обоих вроде бы не замечено пороков, требующих особенных расходов. Якушев заведение мадам Архипцевой посещает регулярно, но деньгами отнюдь не швыряется, наоборот. В обычных отношениях со жрицами продажной любви как-то не случается ситуаций, когда приходится от них откупаться. Ну, разве что одна из них стала свидетельницей того, как тихий Якушев кого-то зарезал, но это уже из области самой дурной фантазии…

Качурин вообще не замечен в связях с женщинами. Однако есть две весьма существенные оговорки, которые никак не следует отбрасывать. Во-первых, и за ним никогда не ходили по пятам соглядатаи, и полного его жизнеописания не составляли. Так что могло в глубокой тайне происходить что-то, о чем те самые сплетники опять-таки не узнали, и касается это обоих подозреваемых. Во-вторых… Это уже касается одного Качурина. Порой человек, упорно не желающий иметь дело с женщинами, обладает кое-какими противоестественными наклонностями, тоже преследуемыми Уголовным уложением. И здесь возможны самые разные ситуации – от шантажа до попыток щедрыми подарками удержать предмет своей страсти. Газеты на этот счет пишут всякое…

И больше ничего на ум не приходит, как ты ни ломай голову. Вполне возможно, и Шерлоку Холмсу в такой вот ситуации не пришло бы. Выводы? Они просты: нужно действовать в этих направлениях. Плохо, что помощников у него не трое, по числу приказчиков, а только двое (да и Артамошка к тому же еще не дал согласия, а ведь вполне способен струсить и отказаться). Так что…

Он прислушался. В прихожей тяжело протопали солдатские сапоги, знакомо скрипнула дверь крохотной кухоньки. Конечно же, это Артамошка вернулся с ужином. Ну да, конечно: вскоре он возник на пороге и доложил:

– Ужин на столе, ваше благородие!

– Зайди-ка, – сказал Ахиллес. Когда денщик вошел, встал и подошел почти вплотную. Спросил напрямик: – Артамон, вот скажи ты мне… Когда служил в приказчиках, у хозяина подворовывал?

Артамошка состроил неописуемую гримасу, непонятно что и выражавшую, завел глаза к потолку.

Ахиллес, давно изучивший своего денщика, подпустил металла в голос:

– Уж не захотел ли ты, Артамон, назад в строй? Уладить недолго, сам знаешь… И придется тебе полгода служить, как все; а ты от этого давно отвык в денщиках, чего доброго, будешь от фельдфебеля Рымши зуботычины ловить, ты ж его натуру знаешь… Попусту оплеухами не кормит, но за нерадивость в службе способен…

– Ваше благородие! – едва ли не возопил Артамошка. – Да чем же я вас прогневил? Вот сами скажите: с тех пор как я у вас в денщиках, хоть копеечка или папироска пропала?

– Не было такого, – согласился Ахиллес. – Только ты не передергивай на манер карточного шулера. Я не про воровство у меня говорю. Я тебе ясный и конкретный вопрос задал: когда был приказчиком, у хозяина приворовывал? – И добавил помягче: – Ровным счетом никакого вреда тебе от чистосердечия не будет. Против тебя это никоим образом не направлено – мне твой хозяин не сват и не брат, я его вообще в глаза не видел, да и не увижу, скорее всего. Просто… Просто мне нужно одну историю прояснить. К тебе она никакого отношения не имеет, а вот твой жизненный опыт мне поможет… Ну?

Помявшись и откровенно повиливая взглядом, Артамошка в конце концов признался:

– Было такое дело, ваше благородие. Вы только не подумайте, что у меня натура воровская. У кого стороннего я и копеечки не украл и грошового гребешка чужого не прикарманил бы. А вот что до приказчиков… Верно вам говорю: все до единого приказчики воровали, воруют и воровать будут, не нами заведено, не на нас и кончится. Испокон веков это идет, и будет так, по моему разумению, до скончания времен, пока будут купцы и приказчики. А что до хозяев – они и сами… Те, кто не в наследство дело получил, а начинал с низов, сами приворовывали поголовно. На том торговое дело стоит, на том и стоять будет… Ежели не верите, могу порассказать такого…

– Верю, – сказал Ахиллес. – А вот любопытно, как ты действовал? По пятачку с рубля, а?

– Да по-всякому. Когда алтын, когда пятачок, а когда рублишек вдруг пойдет много, можно и по гривенничку. Ежели не зарываться и отщипывать помаленьку, хозяин, если и заметит, может глаза закрыть, потому как…

– И это знаю, – сказал Ахиллес. – Помню, ты говорил, что служил в приказчиках четыре года. За это время из алтынов, пятачков и гривенников неплохие денежки скапливаются, а?

– Не великие капиталы, однако ж, ваше благородие, денежки и впрямь солидные…

– И куда ж ты их девал? – с любопытством спросил Ахиллес. – Развлекался – картишки там, симпатии? Или как?

– Если и развлекался, то самую чуточку, – серьезно ответил Артамошка. – Когда молодая натура требовала – вовсе без этого и нельзя обойтись. Только меру соблюдал строго, деньгами не швырялся. Большую часть в сберегательную кассу складывал. – В его голосе определенно появилась мечтательность. – Давно у меня задумка, ваше благородие: открыть свою лавочку по скобяному делу. Разобрался я в этом хорошо, будучи в приказчиках. И девица есть, подходящая не просто в жены, а в тороватые хозяйки. Пишет, обязательно дождется, полгода-то и осталось. Вот только на хорошую лавочку – а у нас в городе есть несколько на примете – рублей двести недостает. Ну да отслужу, пойду опять в приказчики, может даже к старому хозяину…

– Дай тебе Бог удачи, – усмехнулся Ахиллес. – А теперь вот что… Я тебе задам как бы задачку, а ты мне ответ найти попытаешься. Служат у купца три приказчика, долго служат, не один год. Наверняка и приворовывают – коли уж испокон веков заведено… Но аккуратно приворовывают, мелочишку с рубля, ни разу не уличены. И вдруг как громом с ясного неба – пропадает из кассы сразу сорок рублей, а еще через месяц – и вовсе шестьдесят… Что бы ты по этому поводу сказал?

Артамошка, сразу видно, задумался всерьез, с лица исчезла наигранная придурковатость, лишний раз можно было убедиться, что малый ох как неглуп. Может, и не прогорит – будучи с лавкой и тороватой хозяйкой.

Думал денщик недолго. Решительно сказал:

– Тут, ваше благородие, ответ может быть один-единственный. Кому-то из троих деньги понадобились ну как есть до зарезу. Мало ли зачем – столько всякого в нашей жизни случается. Только так и обстоит: вдруг нежданно-негаданно попал человек в такой оборот, что либо кради, либо иди топиться. Оно с любым может случиться, не только с приказчичьим сословием. Вон в книжке про Шерлока Холмса не приказчик, а целый граф…

– Ладно, помолчи, – сказал Ахиллес.

Он был доволен: по всему выходило, что рассуждения двигались по верному пути: кто-то из троих попал в положение, когда или кради с немалым риском, или топись. Прав Артамошка: и с графами всякое случается, не то что с мелкотой приказчичьей, даже короли старинных времен, как он прекрасно помнил из гимназического курса истории, в лютые долги к ростовщикам влезали…

Потом ему пришло в голову, что он, возможно, упустил еще одно направление в едва начатом расследовании. Предположим, кто-то из двоих старших решил завести собственное дело, не откладывая, и подвернулось ему что-то крайне заманчивое: может, лавка, способная при умелом ведении дела принести хозяину неплохой доход, может, возможность выгодно вложить деньги в прибыльное предприятие вроде скупки шерсти у татар из местечек поглуше – они не так искушены в торговле, как их соплеменники, обитающие поближе к цивилизации в лице Самбарска, могут отдать гораздо дешевле. Загвоздка в одном: имеющихся в наличии денег недостаточно и для первого и для второго. Быть может, и нужно было иметь еще сотню, но не было ее, вот и пришлось рискнуть. Стоит, пожалуй что, поискать и в этом направлении – тут уж придется действовать через Митрофана Лукича, превеликого знатока торговых дел города, как любой здешний купец, и такого простой слежкой не откроешь…

Артамошка смотрел на него выжидательно, не без любопытства – чуял некоторую необычность такого разговора.

– Слушай внимательно, – сказал Ахиллес. – Хочу я дать тебе одно поручение…

В отличие от Митьки, принявшего поручение прямо-таки с восторгом, Артамошка оказался орешком покрепче. Ахиллес с ним возился более четверти часа, уламывал, как говорится, и крестом и пестом. Хитрый, неглупый малый такого всерьез опасался – к чему, надо признать, имелись все основания. Нижний чин, переодетый в партикулярное платье, приловлен в питейном заведении или просто встречен на улице кем-то из офицеров его полка… При самом худшем исходе попахивало и арестантскими ротами…

Ахиллес изощрялся в красноречии так, что сам себе удивлялся.

Напоминал, что полк выведен из города и в Самбарске осталось лишь малое число офицеров, которые никогда не посещают питейные заведения вроде тех, в котором предстоит действовать Артамошке. К тому же все будет происходить вечерней порой, когда женатые офицеры сидят либо дома, либо в собрании, да и холостые не имеют привычки расхаживать по улицам – разве что пойдут прогуляться с барышней, что не редкость здесь. Однако в этом случае они никак не станут приглядываться к прохожим настолько уж внимательно, чтобы опознать в очередном молодце, одетом приказчиком или мастеровым, Ахиллесова денщика. Все внимание будет уделено как раз барышне.

Потом Ахиллес клялся словом офицера, что в случае каких-то неприятностей они с Митрофаном Лукичом из кожи вон вылезут, чтобы Артамошку выручить. Убедительная ложь уже подготовлена и продумана – это не Артамошка проказил, это Ахиллес его принудил так поступить – чтобы последить за одним из приказчиков Лукича, который, есть серьезные подозрения, украл у Ахиллеса из флигеля серебряный портсигар.

Потом вновь пригрозил возвращением в строй, где, забыв о привольной, что там, жизни денщика, придется еще полгода тянуть наравне со всеми нелегкую солдатскую лямку, от которой Артамошка как-то уже отвык и всерьез рискует налететь как на взыскания, так и на затрещины фельдфебеля Рымши. А ведь Ахиллес может его и специально попросить быть с его бывшим денщиком, оказавшимся ленивым и вороватым, построже. (Он, конечно, никогда бы не поступил так гнусно, но Артамошка-то об этом не знал…)

Очень похоже, окончательного успеха он добился, когда отдал денщику те пять червонцев и сообщил, что Артамошка, независимо от исхода дела, получит еще столько же – так что ровно половина из недостающей для покупки скобяной лавки суммы уже в наличии. Да вдобавок, если благодаря Артамошке выяснится что-то полезное, Лукич может и дополнительное вознаграждение выдать, он не скряга…

Так что в конце концов Артамошка сдался и согласился взять на себя роль помощника сыщика, то бишь в данном случае Ахиллеса. Что любопытно: когда они уже обсуждали детали и подробности, у Артамошки, такое впечатление, прорезался некий азарт. Ахиллес подозревал, что проистекает это из той же любви к похождениям Шерлока Холмса, что имела место быть и у Митьки, и, что греха таить, у него самого. Разве что азарт этот выражен не столь явно и бурно, как у Митьки – Артамошка, в конце концов, не мальчишка-гимназист. То, что у них с Митькой был один Шерлок Холмс, а у Артамошки другой, надо полагать, дела не меняло…

…Митрофан Лукич, подобно многим славным полководцам прошлого, промедления допускать не собирался. Назавтра уже утром, когда Ахиллес едва успел позавтракать, Митька притащил большущий узел с необходимой экипировкой для Артамошки. Уединившись с ним у себя в комнате, Ахиллес в подробностях объяснил гимназисту задание. Дело было нехитрое и отняло-то всего пару минут: после закрытия лавки Митьке предстояло проследить за Якушевым: куда он пойдет и что станет делать. То, что в качестве объекта слежки выпал именно Якушев, было чистой случайностью. Артамошка должен был заниматься исключительно Колькой, третьего помощника не имелось, а разорваться Митька, конечно же, не мог. Так что Ахиллес поступил незатейливо: попросту бросил монету. Полтинник упал портретом государя императора вверх – так что Митьке достался именно Якушев, ну а на другой день придет черед и Качурина… Шерлок Холмс, конечно, подобных методов в жизни не применял, но ему было гораздо легче: поскольку помощников имелось в избытке, вроде «нерегулярных полицейских сил с Бейкер-стрит», то есть целой ватаги уличных мальчишек. Наконец, он сам, переодевшись, а порой и загримировавшись, мог следить за подозреваемым.

Увы, Ахиллес подобной роскоши был лишен. Это британский джентльмен мог следить за кем-то, будучи переодетым, но оставаясь британским джентльменом – а вот офицеру российской императорской армии такое никак не подобало. И опыт «нерегулярных полицейских сил» нельзя было применить в условиях нашего богоспасаемого Отечества: уличных мальчишек в Самбарске хватало, но офицер, нанимающий их для слежки за кем-то, – картинка, мягко говоря, из ряда вон выходящая. Хотя… Кто сказал, что это вообще невозможно? Если преподнести этим сорванцам убедительную ложь, очень похожую на правду… Скажем, молодой подпоручик подозревает свою симпатию в неверности и имеет основания полагать соперником приказчика Качурина… Можно сделать и лучше: к самбарским гаменам отправится одетый приказчиком Артамошка и даст то же поручение, но исключительно от своего лица… В конце концов, не такая уж необычная ситуация, наоборот, вполне житейская. Следует держать ее в резерве, в зависимости от того, как развернутся события…

Когда Митька ушел, Ахиллес велел Артамошке переодеться, чтобы посмотреть, как тот будет выглядеть. И остался вполне доволен: Артамошка ничуть не выглядел ряженым, он наверняка таким и был, служа в приказчиках: не особенно дорогой, но вполне приличный костюм, лаковые штиблеты, шляпа-канотье, все не поношенное, но ношеное. Налицо все аксессуары не особенно и далекого, откровенно вульгарного приказчика: пестрый жилет, чересчур яркий галстук, заколотый булавкой с большущим «брильянтом» стеклянного происхождения, поперек живота – массивная часовая цепочка из «самоварного» золота да вдобавок легкомысленная тросточка с рукояткой в виде лежащей в игривой позе обнаженной женщины. Ни малейшего изъяна. Подобных персонажей в российских городах – и в Самбарске тоже, естественно, – видимо-невидимо на вечерних улицах, в городских парках, ресторанах и питейных заведениях не самого высокого класса, но все же тех, куда не пускают «простонародье», «мастеровщину», «деревенщину». Особенно рябит от них в глазах в воскресные и праздничные дни народных гуляний. Так что с этой стороны все в порядке… Интересно, что Артамошка, полностью облачившись и привычно вертя тросточкой, смотрел на себя в зеркало с некоторой тоской, явно вспоминая жизнь до воинской службы, когда он по праздничным дням таким вот франтом и разгуливал под ручку с девицей. Ну, что бы там ни было, а сыграть должен убедительно – в сущности, самого себя…

Незадолго до закрытия лавки Пожарова разведчики Ахиллеса отправились туда, исполненные столь нескрываемого азарта, что Ахиллес настрого им велел держаться скромнее. Самому ему оставалось только ждать, покуривая трубочку. Нельзя сказать, чтобы он очень уж волновался, но некоторое смятение чувств все же присутствовало. Впервые в жизни он оказался в роли настоящего сыщика, ведущего настоящее расследование. Если что-то пойдет не так – правда, плохо представляется, что именно, – он окажется как бы виноватым перед Митрофаном Лукичом, всерьез поверившим в его таланты сыщика… Неудобно как-то получится, право слово…

Примерно через полчаса к нему неожиданно заявился Митрофан Лукич. Он ничего не объяснил, но так основательно устроился на стуле, что стало ясно: купец твердо намерен дожидаться здесь возвращения Митьки с Артамошкой и выслушать их вместе с Ахиллесом. Что ж, если рассудить, он имел на это право. Были к тому же и приятные обстоятельства: из необъятного кармана поддевки Лукич извлек бутылку шустовского, а из другого – кулек с изюмом и завернутый в восковую бумагу кусок свежайшего швейцарского сыра – все происходило, и гадать нечего, из его лавки.

Так что ожидать возвращения следопытов стало веселее. Коньячных рюмок, правда, у Ахиллеса в хозяйстве не имелось, но русских офицеров, как и русских купцов, такие мелочи не напрягали нисколечко. Имелись чайные стаканы, и этого было достаточно. Наливали, правда, понемногу и пили скупыми глотками – чтобы сохранить ясную голову до той поры, когда придет время выслушивать доклады.

Первым, как и следовало ожидать, вернулся Митька – на него была возложена гораздо более простая задача, чем на Артамошку.

Возбужденно поблескивая глазами, он уселся у стола, рассеянно забросил в рот и прожевал несколько изюмин из придвинутого купцом блюдечка, потом сказал, обведя их взглядом:

– Ахиллес Петрович, дядюшка… Все вроде бы удачно прошло, но не совсем…

– Митя, не говори загадками, – сказал Ахиллес. – Давай сразу к делу.

– Инструкции ваши выполнил в точности, Ахиллес Петрович. Там неподалеку от лавки уличные мальчишки играли в свайку, вот я и притворился, что наблюдаю за ними с большим интересом. Гимназическим уставам такое не противоречит, там и парочка взрослых приказчиков стояла, даже спорили на деньги, кто из мальчишек выиграет. Обычная для Самбарска уличная картинка. Ну вот… А потом, когда Якушев вышел, я за ним двинулся, вроде бы лениво прогуливаясь. И в этом ничего необычного не было. Шел он спокойно, уверенно, ни разу не оглядывался, с таким видом, словно и не думал, что за ним могут следить. И шел он в сторону, совершенно противоположную от своего дома. И вышел прямиком к Французскому кварталу… – Митька чуть покраснел, замялся. – Мне пришлось так и остаться на Оренбургской – гимназистам ведь настрого запрещено во Французский квартал заходить, под угрозой даже не карцера или взыскания, а исключения с «волчьим билетом»… Но я видел со своего места, как он вошел… – гимназист окончательно смутился и замолчал.

Ну что же, всего-навсего пятый класс… Никаких разъяснений тут не требовалось – и Митрофан Лукич, и Ахиллес прекрасно все понимали. В квартале меж Оренбургской и улицей Перовского как раз и сконцентрировались самбарские злачные места: то самое заведение мадам Аверинцевой, парочка других пониже классом и несколько домов свиданий[14].

Французским кварталом его прозвал в незапамятные времена какой-то острослов, и оно прижилось.

– Митя, он ведь к мадам Аверинцевой зашел? – спросил Ахиллес.

Митька кивнул, все еще с пунцовыми щеками. Поднял глаза:

– Я бы придумал, как побыть поблизости, не вызывая подозрений и не нарушая правил поведения. Вот только запретное время близилось, я едва домой успевал, пришлось уйти. «Аспиды» стаями на охоту должны были выйти. «Аспиды», Ахиллес Петрович, – это…

– Не надо объяснять, Митя, – с улыбкой сказал Ахиллес. – Я же полный гимназический курс кончил. У нас все то же самое было. Только звали мы их не «аспидами», а «лайками». Лайка, Митя, – это охотничья собака. Здесь, в России, их нет, а у нас в Сибири имеются во множестве. И по следу хорошо ходит, а уж если в зверя вцепится, даже в медведя, не отдерешь…

Действительно, к чему пояснять то, что прекрасно знакомо любому гимназисту, пусть бывшему, давно окончившему курс? Жизнь гимназиста кое в чем похожа на жизнь солдата, ибо опутана множеством ограничений. Ношение форменной одежды необходимо и во внеурочное время, находиться на улице после определенного часа запрещено, настрого запрещено посещение театров (кроме специальных детских представлений) и прочих увеселительных заведений, вполне респектабельных. Гимназические инспектора и классные наставники только тем и заняты, что в гимназии следят, чтобы поведение учеников было самым благонравным, – а во внеурочное время, особенно ближе к вечеру, прямо-таки рыщут по городу, старательно охотясь на нарушителей гимназических уставов. Карцер и розги, правда, отменены, но не так уж и давно…

Однако… Как выразился какой-то острословец, законы издаются для того, чтобы их нарушать. Второгодничество в гимназиях не редкость, так что среди старшеклассников не так уж и редки персонажи лет восемнадцати, а то и девятнадцати. Главным образом они, одевшись во взрослое платье, и проникали не только в театры и кафешантаны с ресторанами, но и в публичные дома. И попадались далеко не все. Тут уж свою роль играли чисто арифметические пропорции: великовозрастные нарушители гимназических уставов многократно превосходили числом инспекторов и классных наставников, да и удача играла свою роль…

– Ну что же, ступай, Митя, – подумав, сказал Ахиллес. – Упрекать тебя не в чем, и ты сам себя не упрекай. Сделал все, что мог.

Митька пошел к двери крайне неохотно, скорее уж побрел. У порога обернулся:

– Ахиллес Петрович, но ведь дело на том не кончится?

– Безусловно, Митя, – сказал Ахиллес. – В самом скором времени тебе за Качуриным следить. Может, выйдет что-то поинтереснее…

Когда за Митькой закрылась дверь, купец плеснул коньяку в тонкие стаканы и сказал не без угрюмости:

– Митьку, конечно, упрекать не в чем, только получается, что ничегошеньки мы не узнали. Что Якушев похаживает к Аверинцевой, и так многие знают. Я вам сразу могу сказать то, чего Митька узнать не смог: в заведении он проведет не более часа и помчится домой, чтобы супружница чего не заподозрила. Она, вот смех, до сих пор как-то не проведала, хотя баба ушлая. И очень даже корпусная, что твой гренадер. За волосья, случалось, драла, когда провинится. Ничегошеньки нового. Сыщик у нас вы, а не я, однако ж приказчиков своих я знаю подолее вашего… Что-то мне сомнительно, чтобы это Якушев окаянствовал. Для борделя ему лишние денежки не нужны, он, скупердяй, теми, что располагает, обходится. В карты, уж точно известно, не играет. Начинал в свое время, но такое уж было у него невезение, что проиграл пару раз подряд. За что был супружницей так трепан и даже бит, что напрочь карты забросил. Оно, конечно, самые тихие и благонравные на вид люди втайне самым разным развлечениям предаются, от гимназисток из хороших семей до столпов общества, но этот, прости Господи, мышонок очень уж на виду, очень уж супружницы боится. Главный доход у них в семействе – не его жалованье, а проценты с жениных денежек, что были даны в приданое и в Русско-Азиатский банк положены. Вот она всем и заправляет, а он трепки сносит со всем смирением, аки древний христианский мученик – прости, Господи, за этакое сравнение…

– Ну, мы же еще только начали, Митрофан Лукич, – сказал Ахиллес, подумав. – Глупо ведь думать, что в таком деле виновный с маху сыщется.

– Да я понимаю. И все равно, уныло как-то…

– Митрофан Лукич, – сказал Ахиллес, оживившись от только что пришедшей в голову мысли. – Ну хорошо, Кольку на себя Артамошка взял, его-то, в отличие от гимназистов, определенное время пребывания на улице не ограничивает. А вот за Качуриным Митьке наблюдать… Вдруг да наклюнется что интересное, а Митьку вновь уставы ограничат.

– Куда вы клоните, Ахиллий Петрович?

– Я вот подумал… Можете вы, вот хотя бы завтра, лавку закрыть на день? Если это все же Качурин, и есть у него что-то потаенное, нешуточных расходов требующее… Чует мое сердце, он неожиданно доставшийся вольный день как раз на это и использует. Я бы на его месте так поступил. – Он усмехнулся. – Да, собственно, так и обстоит. Господа офицеры наши, оказавшись перед лицом месяца полного безделья на совершенно законных основаниях, такой подарок судьбы, между нами говоря, вовсю используют…

– Это чтобы прохвоста этого определить? Да хоть на неделю! Особенных убытков не понесу, зато, смотришь, вытянем воришку за ушко да на солнышко… А обставить все это, не вызвав у ворюги нашего подозрений, проще простого. Прекрасный есть повод. Пора уже лавку закрывать и на пару дней вызывать крысоловов. Крысы опять расплодились, спасу нет. Котов у меня там целых два, да не справляются, крыса нынче пошла такая здоровущая и наглая, что не каждый кот ее уконтрапупит. А я уж, не сочтите за хвастовство, товар держу самый доброкачественный. Зачем мне, чтобы крысы его портили? Вот и приходится этак раз в год крысоловов звать. После их трудов на какое-то время благолепие наступает – а потом новые набегают, не получится же их во всем городе враз истребить… Я на той неделе собирался, но ради дела завтра начну. Торговлю прекращаю, приказчикам – вольный день, крысоловы пару дней поработают… Годится?

– Как нельзя лучше, – кивнул Ахиллес.

За окнами темнело, и он встал, зажег керосиновую лампу с синим фарфоровым абажуром. Резко повернулся к двери – в прихожей что-то стукнуло, громко покатилось по полу пустое ведро. Ага. Определенно Артамошка вернулся. Вряд ли он так уж пьян, но света в прихожей нет, вот он впотьмах ведро и опрокинул. Рановато что-то вернулся, с хороших трактирных посиделок гораздо позже приходят…

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Артамошка, привычно – и, как всегда, без всякой надобности вытянулся во фрунт, что при его наряде приказчика выглядело несколько уморительно.

– Вольно, – столь же привычно распорядился Ахиллес. – Проходи к столу, садись. Рассказывай. Что-то ведь да узнал?