Алька. Вольные хлеба

Александр перетёр со своими коллегами, и через неделю офис наш превратился в филиал художественного салона современной живописи. Приехало человек пятнадцать художников, из них одна женщина – Татьяна Щукина. Парни сами развесили полотна, отказавшись от нашей помощи:

– Нет, развесим сами. Мы лучше понимаем по свету, что и где должно висеть.

Развесили, офис наш мрачный превратился одномоментно в сияющий дворец – великая сила искусства. Жаль, что акцией этой я мало смог помочь художникам: клиентура вся наша оказалась публикой диковатой, искусство, точнее, живопись, их не интересовало по определению. Практически всё, что было приобретено у них, купил я для себя и для офиса.

Редкие исключения только подчёркивали общее правило. Был один, попавший ко мне совершенно случайно, еврей из Израиля. Облазил, общупал, осмотрел, паразит, весь офис, везде глазенапа запустил и говорит:

– Я бы две вот две работы купил, – показывая на работы Таисии Тулуповой. Я ему:

– Вы знаете, одна из них продана, а вторую с дорогой душой берите.

– Какая продана?

– А вот эта, – и показываю ему на картину «Завтрак на траве», объясняю: – Жене очень понравилась, для неё оставил.

Картина эта мне и Людмиле очень понравилась, как бы реплика Мане, но с таким тонким женским изяществом, улыбкой. В лёгкой её антитезе Мане все фигуры слегка напряжённо чопорные, но живые, не замороженные, и дама, пардонте, одетая-с.

– Никак не могу-с – жена, говорю, подвергнет кастрации-с, всё возможно. Это ж Рассея, брат иудей, тут не забалуешь.

– Нет, – говорит, – беру две или ничего не беру. – Он мне: – Ну, попросишь её, художницу, она тебе копию сварганит или что-нибудь ещё лучше. Давай, продавай уже, у меня самолёт на полосе уже мотор прогревает.

Ну как мне, русскому, да ещё с такими неубедительными генами – с одной стороны – дед – прибалтийский немец и бабка – латышка, с другой – вроде все русские, но из Мордовии, уж наверняка какой-нибудь мордвин подмешался торговаться с чистопородным евреем.

Меня, кстати, в мнении, что есть во мне мордовская кровушка, укрепил один алкаш в пивной. Пошли с Генкой пивка попить с утра, как полагается двум потенциально большим учёным. Стоим, дуем пиво, никого не трогаем, тут подкатывается к нам мужик и говорит мне:

– Вы очень красивый человек.

В те годы в стране педризм был наказуем, поэтому я не шибко напугался, но как-то на всех в пивной свысока глянул, а мужик беседу продолжает:

– Вы мордвин?

Я даже растерялся, что ответить. По анкете вроде нет, но, как я уже упоминал выше, если кто-то влез ко мне, то не татарин, как Владимир Семёнович отметил в своей песне «Мишка Шифман», а мордвин. И только я хотел порадовать своего собеседника благой этой вестью, как он говорит:

– Дайте двадцать копеек на пиво или сколько не жалко.

Пришлось дать, всё ж таки в пивной – и на «Вы» – человек културный, ну совсем как я. Однако, поскольку не выслушал собеседника, практически перебил, дал ровно двадцать.

Но это я отвлёкся, а я же о другом хотел сказать – как мне, полукровке славянско-финно-угорской, торговаться с чистокровным евреем из самого Израиля – ну, нету никакой возможности. Он же паразит, ну, ни в какую, упёрся скаред, почуял мою слабину в торге – очень мне хотелось, чтобы у ребят продажи пошли, и думаю: может, всамделе удастся мне Таисию потом упросить что-то схожее скомстролить? И продал.

Икается мне до сих пор та продажа, жена мне плешь проедает, что я её любимую картину продал.

***

Свояк мой продал свою московскую квартиру. Продавала тёща. Лёшке в Берлине кто-то посоветовал надёжную контору, занимающуюся недвижимостью, он созвонился с ними, с тёщей, всё прошло штатно. Продана квартира была за семьдесят тысяч наличными, и встала задача каким-то образом перетащить их в Германию. Поначалу Лёшка попросил меня попробовать найти пути.

Я покопался в башке и вспомнил, что один мой знакомый, в прошлом заместитель первого секретаря ЦК ВЛКСМ по хозяйственной части, теперь работает в каком-то коммерческом банке, если память не изменяет, в «Токобанке», и позвонил ему. В разговоре выяснилось, что в банке он занимается той же, близкой ему по предыдущему месту работы, хозяйственной деятельностью. Мы обсудили возможность перевода средств, и он взял паузу на то, чтобы разузнать о возможности осуществления такой операции, сумма была достаточно крупной по тем временам. По ходу разговора он возмущённо сказал:

– Ты куда пропал-то?!

– Да работаю в конторе коммерческой.

– Да я знаю, искал тебя.

– А что за проблема? Снял трубку и позвонил вечером домой.

– Да я книжку записную потерял, половину контактов до сих пор не могу восстановить.

– У Васи Криворотенко взял бы.

– А Вася что-то на тебя дуется, сказал, что выкинул твой телефон. Врёт, конечно, но что тут поделаешь?

– А зачем я тебе понадобился?

– Слушай, ты что, забыл, чем я в ЦК занимался?

– Помню, а что?

– ТО. Ты ж бизнесмен. Я, когда ВЛКСМ распустили, всё имущество хрен знает кому только не раздавал. А у нас и лагеря спортивные, и недвижимость, и транспорт, да чего только не было. И всё за спасибо живешь. А я бы и тебе так же мог передать всё, что бы ты захотел, ты-то меня бы не забыл, я ж знаю. Но теперь-то всё, поезд ушёл.

И тут я понял: да, был такой шанс. Но как-то у меня в мозгу не сложилось всё в какую-то картину, которая побудила меня к действиям.

Вообще с годами я понял, что по своему мышлению, характеру и ещё по наличию и отсутствию некоторых качеств я не бизнесмен. Хотя могу быть – и зачастую бываю – вполне предприимчивым. У меня нет главного качества предпринимателя – чутья к деньгам. Я могу всё спланировать, организовать, выстроить работу, наладить контроль и прочее, но всё это не даст того эффекта, который мог дать простой звонок человеку, который занимался беспошлинным ввозом алкоголя и сигарет. Или человеку, бесплатно раздающему имущество общественной организации. Почему-то именно эти факты не держатся у меня в голове. Не дал, как говорится, бог…

А деньги за квартиру были перевезены очень просто. Тёща, отправившись в гости к дочке поездом – ходил тогда поезд из Москвы прямо в Берлин, – просто вручила проводнику при посадке пакет с деньгами, а по приезде он вернул их ей. И так, бывало.

***

Девяносто третий год был для меня годом утрат и приобретений.

Главным приобретением было рождение внука. Девятнадцатого августа позвонила Милка:

– Поздравляю тебя, дед.

– В смысле?

– В прямом смысле, внук у нас родился.

Я, отложив все дела, помчался домой, собравшись по-быстрому, мы втроём – Миха был у нас дома, – купив на цветочном рынке у Киевского вокзала огромный букет, отправились в роддом. Поскольку Юля была в отдельной палате, нам разрешили пройти к ней. Она что-то визиту нашему не обрадовалась и букету тоже, проворчала:

– Лучше бы на выписку принесли.

Мы не придали внимания её плохому настроению – прошло всего несколько часов после родов, не до визитов. Внучонка своего я разглядеть не успел. Дней через пять мы забрали её с сыном из роддома. Дома, в Красногорске, за небольшим застольем я взял в руки свёрток, где в глубине тихо посапывало маленькое сморщенное личико. Разглядывая его, почувствовал щемяще-острое ощущение беспокойства: всё ли в порядке у этого маленького комочка новой жизни? Я глядел, и что-то защемило в груди, странно, но я вдруг понял, глядя в первый раз на его спокойную мордашку, что я уже люблю его, моего внука. Миновало с того момента почти тридцать лет, а чувство беспокойства за него и любви к моему обалдую по-прежнему живёт во мне.

Где-то через неделю, паркуясь во дворе, услышал, выйдя из машины, разговор двух малышей лет четырёх-пяти, играющих недалеко на газоне. Один спросил приятеля: «Это твой папа?», ответ был таков: «Нет, это чужой, какой-то дедушка, а не мой папа». У меня в душе на секунду возник какой-то внутренний протест – какой я дедушка? Я здоровый, крепкий, сорокачетырёхлетний мужик. Полноватый, но спортивный, два дня в неделю рубящийся до одури в большой теннис, какой я дедушка? И вдруг вспомнил – да, я дед, дедушка. Ведь в кроватке в Красногорске посапывает один мелкий персонаж, который мне очень дорог. Понял: всё в порядке, пацан прав.

Где-то через месяц после моего перехода в категорию дедов заехали к нам в гости на Бауманскую Толя Белобеев и Виктор Романов. Поздравили меня с внуком, посмотрели наш офис. Потрепались, нормальные, хорошие ребята. С ними у нас сохранились вполне нормальные отношения.

***

Художники частенько к нам заходили посмотреть, как картинки их продаются. Привели как-то с собой искусствоведа, он пытался меня развести на то, чтобы мы спонсировали выпуск журнала «Мастера», который он придумал. Журнал чудесный, но не покупал его никто – время было не то, а печатать его из любви к искусству было нам не под силу. Печать одного тиража я всё же проплатил, но на этом остановился. Потом он стал таскать просто на продажу дымковскую игрушку и как-то рассказал:

– Алек Владимирович, у меня есть пара приятелей-искусствоведов, торгуют на дому картинами. Если тебе интересно, то я тебя им рекомендую.

– А то.

Через пару дней беседовал с двумя бородачами, проживающими на «Соколе». Бородачей треморило не по детски, как сказали бы тогда. Явно накануне они серьёзно нарушили спортивный режим, видать, на тренировке усугубили.

Разговор наш происходил в трёхкомнатной квартире, забитой картинами. Ими были увешены стены, они стояли в проходах, вдоль стен, на диванах, на шкафах. Мы познакомились.

– Что вас интересует?

– Мне сложно сформулировать, можно я просто покопаюсь тут у вас и отберу, что понравится?

– Будьте добры.

Я копался часа полтора-два. Поначалу искусствоведы находились где-то рядом, потом им надоела эта канитель, они уселись пить чай на кухне. Отобрал я штук пятнадцать, просмотрев то, что отложил, я остановил выбор на двух натюрмортах. Одна работа была выполнена в технике «сухой кисти», и её полный антипод – «Букет» Л. Бруни, написанная или скорее, по моим ощущениям, набросанная мастихином.

«Букет» Бруни мне понравился очень, но я вида не подал. Отчаянно поторговавшись, мы сговорились, насколько я помню, за две тысячи долларей, может, за две с полтиной. Такой суммы у меня на руках не было, договорились, что утром я заеду, завезу деньги и заберу картины.

А ночью она мне приснилась, я проснулся в холодном поту. Подумал: а вдруг они её продали какому-то клиенту? А что, придёт какой-нибудь вроде меня залётный, но с деньгами, увидит и скажет: «Беру, вот деньги». Ведь продадут, не задумываясь. Задаток я не оставил – побоялся, что наквасятся. Еле превозмог непреодолимое желание вскочить и рвануть за картиной.

В девять за мной приехал Володька Бакулин, сели, поехали на «Сокол». Картины мои были на месте, расплатился, один из искусствоведов поинтересовался:

– Я гляжу, вы любите сами выбирать картины, по собственному вкусу. А не хотите ли попробовать купить что-нибудь с прицелом на последующий рост цены?

– Интересно, а можно глянуть на то, что вы предлагаете в качестве инвестиционной покупки?

Меня подвели к картине, висящей на стене, мне она не понравилась. Какой-то куст, то ли в тумане, то ли в снегу, прописан, но изображение слегка размыто. Если бы не подвели, то прошёл бы мимо и не обратил внимания. Вдобавок она была довольно дорогая. Ответил вежливо:

– Надо подумать. В целом предложение довольно интересное.

Так сложилось, что больше я с этими ребятами не встречался. И про предложение их я забыл. Но через год я почему-то вдруг вспомнил эту работу, которую видел мельком. Вспомнил и понял: что-то в ней меня цепануло. Потом она снова всплыла, пожалел, что не записал фамилию автора, хорошая работа.

А Бруни я повесил в офисе, у себя в кабинете, за спиной. Пришёл мой знакомый искусствовед, опять «Дымку» на продажу принёс, сидели трепались. Он поднял голову и с удивлением произнёс:

– А где такого Бруни надыбал? У него говна-то много понамазано, но это… Как он тебе в руки-то попал?

– Да ты сам мне ребят рекомендовал на «Соколе».

– Я у них каждую неделю бываю, все работы видел.

– А она в пачке была, из тех, что вдоль стены в коридоре стояли.

– А-а-а-а, видно, Лаврик им недавно приволок на продажу, запили опять, небось, не разбирали свежие работы. Вот я и не углядел. А за сколько взял?

– Две тысячи.

– Хорошая цена, не прогадал, поздравляю.

***

Где-то в середине сентября позвонил Борька Агеев:

– Алик, привет.

– Здорово.

– Слушай, у меня знакомый есть, в министерстве работает. У него есть предложение, которое, возможно, тебя заинтересует. Перезвони ему.

– А что за предложение?

– Да я не знаю, перезвони, он мужик нормальный. Николай Николаевич его зовут, на меня сошлёшься.

– Хорошо.

Я, не откладывая в долгий ящик, тут же позвонил по указанному телефону:

– Николай Николаевич?

– Да, слушаю вас.

– Это Рейн звонит, Борис Агеев говорил, что у вас есть какое-то предложение.

– Да, Алек Владимирович. Вы не могли бы ко мне подъехать переговорить? – Николай Николаевич назвал адрес.

– Не вопрос, когда?

– Чем быстрее, тем лучше.

– Могу хоть часа через два подскочить.

– Это было бы прекрасно.

Через пару часов я сидел в кабинете заместителя председателя какой-то структуры Российской Федерации, имеющей статус министерства, и слушал его грустный рассказ:

– Борис сказал, что тебе можно доверять, так я расскажу всё как есть, и давай на ты, если не возражаешь. Ты видишь сейчас, что происходит. – Тут Николаевич кивнул на окно. – Депутаты с Ельциным схлестнулись, и никто уступать не хочет. Ельцин, чтобы часть на свою сторону перетащить, свою политику проводит: тех, кто на его сторону переходит, сразу делает замминистрами. Во всех министерствах сейчас у министров число замов утроилось, и у нас было три, а сейчас уже одиннадцатого оформляем – из перебежчиков. Каждому заму – кабинет и «Волгу». С кабинетом проблем нет, а на «Волгу» для последнего у нас просто тупо нет денег. Шеф голову себе не забивает – есть деньги, нет. Вызвал к себе. «Есть деньги, нет – это не разговор. Реши вопрос».

Комитет наш по статусу соответствует министерству, а платят копейки, так я решил машинку себе через нашу контору сделать, думаю, ну, хоть что-то будет. Купил год назад «Опель Омегу» и поставил в одном из наших представительств в Европе, недавно сюда перегнал своим ходом, думал подготовить акт списания и выкупить по остатку. А тут такие дела, пошёл к шефу, говорю, мол: «Так и так, денег на “Волгу” нет, давайте последнему заму “Опель” выдадим». А он мне: «Ты совсем охренел? Десять замов на “Волгах”, а одиннадцатый на “Опеле”!» Я ему: «Нет денег, ГАЗ за свою сраную “Волгу” одиннадцать с половиной тыщ долларов хочет», а он мне: «Ты же зам по хозяйственной части, придумай, что хочешь, а иначе зачем мне такой зам?» Вот решил поменять «Опель» на чёрную «Волгу» – работа всё же дороже. Сердце кровью обливается, машина новая – год в гараже простояла, пробег – три тысячи, купили её в Германии год назад за восемнадцать тысяч долларов.

У меня к тебе предложение: по договору отдадим «Опель Омегу» в обмен на чёрную «Волгу» с доплатой в две тысячи долларов мне лично, чтобы я хоть чуток своё горе от расставания с мечтой загладил. Хорошая сделка, машина новая, практически без пробега, такая на рынке – тысяч шестнадцать-пятнадцать, а тебе в тринадцать обойдётся. Как?

– Почему нет? Но хотелось бы взглянуть.

– Пошли.

Мы спустились вниз, во внутреннем дворе здания, подошли к гаражам. Работник распахнул одни из ворот, в глубине стоял седан белого цвета с тонированными стёклами и люком в крыше. Николай протянул мне ключи.

– Прокатись по двору.

– Да я сроду на иномарке за рулём не ездил.

– А на чём сейчас ездишь?

– На «Волге».

– Да никакой разницы, та же ручная коробка. Давай.

Я сел в машину, велюровый салон, торпеда, люк в потолке, всё производило впечатление. Вставил ключ зажигания, повернул – заурчал мотор, но в машине ничего не задребезжало, не завибрировало. Воткнул первую передачу, чуть прикоснулся к педали газа – было страшновато, но машина без рывка плавно двинулась вперёд. Выехав из гаража, чуть прибавил, ехал по двору, ощущая какую-то тревогу – чего-то не хватало. Понял, только доехав до противоположной стены, чего мне не хватало – в салоне было абсолютно тихо, я не слышал звука двигателя, как, впрочем, всех остальных. Кому в те годы приходилось поездить на «Волге», меня поймут. Вернувшись в гараж, сказал Николаю:

– Бум меняться, бум.

Выяснилось, что в Москве у ГАЗа не было чёрных «Волг». Я созвонился с отделом продаж завода, где мне сказали, что машина в Горьком обойдётся в девять с половиной тысяч. Через три дня мы совершили обмен, Николай получил свой бакшиш, замминистра – чёрную «Волгу», а я – белый «Опель Омегу».

***

Дела шли очень неплохо, но в голове у меня сидела заноза, одна мыслишка, которая не давала мне покоя. Собственно, из-за мыслишки, я ввязался во всю эту авантюру с офисом на Бауманской. Общаясь с представителями заводов, которые как-то вписались в новые реалии, я узнал, что многие из них испытывают трудности с ремонтом импортной техники, поставками ремкомплектов, и запчастями, и зачастую с закупкой новой. В СССР экспортно-импортными операциями занимался Госснаб, Внешпосылторг. С разрушением СССР появилась возможность занять пустующие ниши.

Мыслишка эта пришла, когда возникла тема ремонта помещений в МВТУ. По существу, сама идея организации офиса в МВТУ была первым шагом в реализации этой мыслишки. Причём мне она казалась настолько правильной, что я ни минуты не сомневался, что она будет поддержана руководством МВТУ. После переезда и изучения на месте состояния дел в факультетском НИИ я понял – денег нет и, главное, нет мыслей, как и где их добывать.

Реализовать эту идею я полагал путём создания совместного предприятия «Софтекс» – НИИ факультета МТ, которое бы на первом этапе занялось организацией ремонта импортного оборудования, поставкой комплектующих. Одновременно можно было взяться и за поставку оборудования, более того, плотно работая с заводами и с поставщиками, можно было бы заняться и разработкой нового оборудования под новые технологии.

В такой комбинации было бы всё необходимое для осуществления этой идеи: весьма квалифицированные инженерные кадры, лабораторная база, связи с заводами и начальное финансирование, поэтому я, ничтоже сумняшеся, ввалился в кабинет к Саньке Тележникову с радостным предложением:

– Сань, есть предложение создать совместное предприятие. – Затем я вывалил перед ним все свои идеи, добавив: – Но для начала, я думаю, тебе нужно назначить меня директором НИИ.

Тут Тележников совсем опешил.

– А директором-то тебе зачем надо быть?

– Пока всё твоему объяснишь, времени много уйдёт, а так создадим СП, налажу работу, потом отойду. Передам ему руководство, если будет справляться, или кому-нибудь пошустрее, не в персоналиях суть. Как тебе идея?

Я ожидал или полное принятие идеи, или полный отказ с логичным объяснением причин, но Саня что-то засбоил:

– Нет, сейчас не получится, надо с ректором согласовать, а он ближайшие пару недель нас не примет. Потом всё это как-то не очень. Зачем нам это?

– Ну, ты по кафедрам пройдись, почти везде инженеры без дела сидят, и зарплата – ноль целых хрен десятых. Начнут зарабатывать приличные деньги, за бугор скатаются на подготовку, с оборудованием новейшим ознакомятся. Потом это же не навсегда, пойдут деньги – появится и новая тематика, и идеи.

– Ну, не знаю, сходи поговори… – он назвал фамилию человека, занимавшегося у ректора всякими перспективными идеями. – Если он поддержит, то можно будет что-то попробовать.

Я пошёл к серому кардиналу, сидевшему в маленьком кабинете напротив входа в приёмную ректора. Мы были шапочно знакомы, Сашка приводил его к нам в офис, немного выпили, потрепались ни о чём. Поздоровались, я попросил меня выслушать и начал своё обращение. Он поднял голову. Если бы мне пришлось в жизни, когда-нибудь заглянуть в глаза загнанной лошади, то я, наверное, увидел бы именно такие глаза. Обладатель измученных глаз произнёс:

– Вы знаете, никак не смогу вас выслушать. Вы поговорите с Серёжей Рыженко, он вас выслушает, потом доложит мне, и мы примем решение.

Я понял, что идея моя никак не прокатит, если уж Санька зассал, то куда там Серёже. Серёжу я знал – хороший парень, толковый, всё при нём, но легковесный, не станет рисковать, а вдруг не выйдет ничего? И как тогда, кто будет виноват? Вот тогда и скажут: «А подать сюда Тяпкина-Ляпкина-Рыженко».

Так и произошло, к Серёге я зашёл, поговорили, он тоже струхнул.

Я так и не понял, чего они боялись? У МВТУ рисков никаких не было, а новые возможности появились бы: у факультетских инженеров, тех, кто захотел бы заниматься этим, появился бы легальный очень приличный заработок. Появились бы новые связи с заводами, горизонты расширились бы. Причём, если бы со временем часть функций стала мешать, их можно было бы передать какой-нибудь аффилированной структуре. Понял и другое: Саня – человек, недостаточно самостоятельный, любые серьёзные решения принимает только с разрешения ректора. Мало того, он боится продуцировать новые идеи, а вдруг шефу не понравится?

Года через три, а может, через пять после этих событий я на каком-то факультетском банкете оказался рядом с Хововым Вячеславом Михайловичем. Он и Юра Хациев, по моему мнению, были двумя самыми умными людьми деканата. Мы с ним разговорились, и я рассказал ему эту историю. Ховов, выслушав меня, произнёс:

– Жаль, не получилось, по моему мнению, очень интересная идея для того времени была бы.

Скажу больше: Вячеслав Михайлович сказал «гениальная идея», но я это написать не могу, поскольку мы с ним уже немного выпили, банкет же.

***

Тридцатого сентября – это день именин моей мамы – сидел у себя в офисе с Арнольдом Титовым и ГИПом из его отдела, обсуждали договор с каким-то заводом, где у него были хорошие завязки. Зазвонил телефон, в трубке был голос сестры:

– Алька, мама умерла.

Она стала рассказывать, как они зашли её навестить, она не открывала дверь, как они вскрывали её, как нашли мама мёртвой на полу, под диваном. Они вызвали милицию и скорую. Катька сказала, чтобы я приезжал поскорее. Я слушал, но не слышал, хотя в мозгу всё фиксировалось. Сказал мужикам:

– Мужики, потом договорим, у меня мать умерла.

Были слова сочувствия, они собрались уходить, я сказал:

– Ладно, давайте закончим обсуждение, чтобы снова не возвращаться.

Мы снова сели за стол и стали что-то обсуждать, но я никак не мог сосредоточиться.

– Нет, надо ехать, сестра ждёт.

Я явно потерялся, не мог сконцентрироваться ни на чём, но понял – надо ехать домой. Людмила уже собралась, дожидаясь меня. Ей перезвонила Катька, сообщила о случившемся.

На квартиру к маме попали поздно. Катька насела на меня:

– Где ты катался, почему так долго ехал?

Я вяло оправдывался, говорил про пробки, ещё о чём-то, что я мог сказать? Георгий рассказал, что была скорая, следователь, причину смерти признали естественной, следов насильственной смерти и проникновения в квартиру не было, она была закрыта изнутри. Тело увезли в морг.

Пошли обычные хлопоты, я позвонил дяде Ване. На Ваганьковском кладбище были похоронены мамин брат дядя Миша и его сын, мой двоюродный брат Григорий. Получив согласие от тёти Ксении, жены дяди Миши, на родственное захоронение, решили похоронить маму рядом с братом, дядей Гришей.

Получить согласие на похороны на Ваганьковском кладбище для дяди Гриши не было проблем – он работал на заводе, который забор в забор граничил с Ваганьковским кладбищем. Всё кладбищенское энергообеспечение осуществлялось через завод, очевидно, это являлось фундаментом приятельских отношений моего дядьки и директора кладбища, поскольку дядька как раз заведовал заводским электрохозяйством.

На расценки работы кладбищенских землекопов это не повлияло, но для меня это было не важно. Всё это не имело значения, неожиданная смерть мамы не давала возможности думать о чём-то ещё. При этом заявленная цена в четыреста тысяч за копку могилы меня изрядно удивила. Поторговавшись – эта привычка стала во мне уже профессиональной, – мы договорились о цене в двести тысяч – бригадир землекопов остался довольным.

Хоронили маму 3 октября, в тот самый день, когда беспалый, сильно пьющий демократ приказал расстрелять из танковых орудий Съезд народных депутатов и Верховный Совет Российской Федерации, по той простой причине, что он не смог с ним договориться о том, чтобы вся власть в стране принадлежала только ему. А как же иначе, он же самый заклятый демократ, его для этого даже в мешке в воду бросили. С моста.