История села Мотовилово. Тетрадь 11. 1927–1928 гг.

– Эх, Анн, а где бы мне достать девьего молока от кашля, а то я, видимо, тоже немножко простудился, кашель по ночам одолевает и корневой зуб можжит, – спросил Николай Анну, видя в ней лекаря.

– Вот уж на счёт девьего молока, я не в курсе. По этому поводу обратись к застарелой, незамужней девки, она тебе и даст, – с весёлой усмешкой ответила Анна.

– Да не знай на ково напасть-то. А было оно у меня, да всё кончилось. Это молоко пользительнее твоей настойки. Однажды, простудившись, я групулёзный гастрит легких схватил, так только тем девьим молоком и вылечился. Или взять такой пример: однажды, у меня, ни с того ни с чего, волдырь га теле вскочил. Да где вскочил-то! На самой заднице! Не нашёл он больше места где ему сесть-то! Пускай бы на спине садился, и то бы легче было, а то на самом важном месте: ни сесть, ни лечь; боль открывалась, хоть криком кричи.

– Пожалуй кричи, а кто поможет, – участливо проговорила Анна.

– Да я и сам это понимал. В больницу к фершалу не поехал, думал, как это я буду показывать своё неприличное место образованному и культурному человеку, чай всё-таки стыдно! И думаю, нет ужо видно надо терпеть и ждать когда мой чирей сам прорвётся. А терпенья никакого нету, спать и то не спалось – каждую ночь ч ни на волосок не засыпал. И как только я тогда от адской боли остался жив, ума не приложу. Жизнь моя тогда висела на волоске. И надразумила меня моя Ефросинья: – Ты, грит, Миколай, помаж чирей-то девьем молоком. Я и помазал! Так, что вы думаете? Сразу же полегчало, я свет увидел и в ночи мой волдырь прорвался! Не дождавшись когда Митька проваляется, опыркается и придя в чувство одолжит пороху, Николай ни с чем и ушёл домой, как говорится: пришёл не звавши и ушёл не прогнавши.

Митька же в действительности страдал зубной болью. В этот день с утра у него один из клыков так заныл, что он был вынужден бросить все дела и пойти в поиски успокоительного. Напившись до шлёпка, Митька перестал ощущать адскую боль в зубах. Его, как уже известно, мать и жена привезли на салазках домой. До самого вечера он провалялся на полу, а в ночи зубная боль так его взяла в оборот, что чем свет, Митька запрягши лошадь, умчался в Чернуху в больницу, лечить зубы. Митька раньше ни разу не бывал больнице и невмоготу разболевшиеся зубы привели его сюда впервые. Зажав рукой щёку, ожидая вызова к врачу, Митька морщась ходил взад и вперед по коридору, болезненно мыча и стоная. Одна старушка, ожидавшая тоже приёма к врачу, сжалившись порекомендовала Митьке:

– А ты сынок, поел бы хлебную корочку, которая мышка погрызла, и боль в зубах как рукой снимет. А врачи-то зубам не помогут, если только выдернут, и то, по ошибке, вместо больного, здоровый могут вытащить!

– Всё испробовал бабусь! И корочку глодал и самогонкой лечил, ничего не помогает, – морщась от боли, невнятно шамкая губами ответил Митька. Не выдерживая нахлынувшей, нестерпимой боли, Митька не дождавшись вызова в кабинет самовольно вломился в дверь, за которой, он знал, находился врач. Через некоторое время, из приоткрытой двери этого кабинета, в взволнованным видом на лице, высунулась голова врача и обратившись к ожидающим попросила: – Если хотите лечиться, выгоните этого нахала из моего кабинета! Вломился без вызова, без очередного номерка, лезет ко мне, пристал, как банный лист! Простите за грубость! – беспричинно кашлянув, закончил врач свою взволнованную речь.

– Да у меня нет терпенья! Зубы болят, жизни не рад! А он жалуется! – стонал Митька, повиновно выходя из кабинета.

– А моё какое дело! Давай номерок! Я без номерка принять и лечить не имею права! Без номерков мне зарплату не платят! – заключил свою речь взволнованный врач и хлопнув дверью скрылся.

– Да где берут эти проклятые номерки, – поматерно выругавшись простонал Митька.

– А вон в окошке у регистраторше, – подсказали ему.

– Я и не знал, в первые тута! – Митька побрёл к окошку.

– А у меня вот зубы годов десять как ни разу не болели, – беседуя с ожидающими приёма, рассказывала всё та же старушка, которая, видимо, пришла сюда совсем не по поводу зубной боли.

– А почему, что так долго не болели? – спросил её Кузьма Оглоблин, приведший в больницу свою жену Татьяну для лечения болезни «по-женски».

– Да болеть-то нечему, – охотно отозвалась старушка, – у меня во рту, внизу два зуба, а сверху-то всего-на-всего один зуб остался –во всём рту три зуба торчат, _ с подробностями о своих зубах рассказывала старушка.

– То-то, я всё гляжу, ты ртом-то шамкаешь, как молотилка шастолкой, – улыбаясь заметил ей Кузьма.

– А я вот век не хварывала, денька в больнице не вылежала, – вступилась в разговор со старушкой Татьяна, – правда, вру, однова в больницу угодила: три денька отлежала. С чем, бишь, Кузьма, я тогда лежала? Ты не помнишь?

– Помню! С глазами! Вот с чем, – деловито ответил жене Кузьма.

– Правда, правда с глазами, – обрадовано провозгласила Татьяна, вспомнив.

В больницу, для лечения зубов, в этот день пришла и Анна Гуляева. Как только она захлопнула за собой дверь, спросила у больных ожидающих приёма в коридоре:

– Тут в который кабинет с зубами-то ходют?

Больные, невольно, весело рассмеялись.

– Вы что хохочите? – в обиде на больных, проговорила Анна, – уж если вы больные так и спросить вас нельзя?

– Спросить-то конечно можно, – ответил ей мужик, – только ты интересно спрашиваешь «с зубами», а разве есть кабинеты, в которые без зубов входят?

– А она пожалуй права, – ввязался в разговор, на вид человек интеллигентного покроя, – иной пациент, в зубной кабинет войдёт с зубами, а оттуда без зубов выйдет, врач ему все повыдергает, если, конечно, их мало во рту оставалось и все больные были. Больные рассеялись.

– Здесь, хоть, в нашей-то больнице как-то по проще! А вот в городе! – с намерением поделится впечатлениями, начала свою длинную речь Анна. – Я вчера только как раз из города приехала. Две недели гостила у дочери, она там с мужем живет. И вот надумал же у меня там зуб заболеть. Я и взбудетенилось пойти в больницу. Записали там меня, дали номерок, в котором, видно, было указано номер мой очереди и номер кабинета. Я вот так же, как и вас спросила у народа: «в которую тут дверь с зубами-то ходют?», а народ на смех надо мной. Хохочут как жеребцы некладённые, а я не пойму над чем они хохочут. Гляжу, один человек с виду антилигентный сжалившись надо мной, говорит мне: – ищи, грит, по коридору дверь где написано «Зубной кабинет». Я и пошла искать, как мне указали. Гляжу на дверь-то и едва читаю «Стомоталок». Я сразу же опешила, просилась к зубному врачу, а послали вон куда. Я да бежку из больницы-то. Вот сегодня и пришла сюда, здесь попроще.

– А меня, однажды, с глазами назначили к какому-то стрикулисту, – вступила в разговор женщина, молчавшая до сего времени. – Я тогда попросилась к глазному, а лигистраторша сделала по своему, посылает меня к стрекулисту. Я да в попятную, опять в окошечко заглянула и на доченьку в белом халате, которая записывает, с упрёком: – Ты куда меня не по делу направляешь? Буду я еще искать ваших стрекуоистов! Ты меня к глазному направь, я и успокоюсь, у меня только глаза болят, а не ищо что!

– А меня так-то, однажды, с прыщом на щеке, к какому-то дермотолоку послали, – не дождавшись окончания рассказа женщины ввязался в разговор один мужик. – Я думал меня направят к хирургу, а хвать, прочитал я на двери-то, а там написано врач «дермотолок», так я тоже растерялся и обробил.

– А я вот к врачам-то и вовсе перестала ходить, – вступила в разговор женщина.

– А почему ты перестала в больницу-то ходить? – поинтересовался кто-то из сидящих тут.

– А потому, что врачи стали лечить по способу курицы-наседки, наседка больше пятнадцати яиц не высиживают, так и врач больше пятнадцати больных в день не принимает и не лечит, это уж я на себе испробовала.

– А, что ты сюда сегодня пришла? – спросили её.

– Уши проверить, за последнее время я что-то плохо стала слышать. Мне скажут одно, а я не расслышав горожу другое. Из-за этого надо мной все на смех, а мне не до этого.

В разговор вновь вступила та старушка, которая уже говорила сидящим тут, что у неё во рту всего-навсего три зуба.

– У меня из трёх оставшихся во рту зубов один, который-то, пошаливает, иногда так заноет, что спасу нету. Его бы выдернуть, да жалко – во всём рту два клыка с половиной осталось, да и те наполовину сгнили. Вот поглядите-ка! – и она искошённо распялив пальцами рот, разявила его, поворачиваясь на стуле направо и налево.

Из её широко распахнутого рта пахнуло отвратительным запахом гнили, от чего заглядывающие ей в рот, с отвращением отворачивались.

– А чем же ты ешь? – спросил несколько остепенившийся от приступа зубной боли Митька.

– Да, почти ничем, отломлю кусочек хлеба, положу его в рот и валякая его языком между дёсен-то. А без зубов-то разве разжуёшь! Так и приходится не разжёванный хлеб опять на ладонь изо рта-то вываливать. А питаться-то приходится одной жидкой пищей: киселём да сладенькой водичкой.

– То-то, ты с такой пищи едва жива, в чём только у тебя душа держится!? – с ехидством подметил Митька, – да тебе, баушка, зубы-то, пожалуй, и совсем не нужны, скоро помирать пора!

Эти Митькины слова не на шутку обидели старушонку, – А может, родименький, я тебя переживу! Ведь вперёд не узнано кто раньше помрёт. Может ты скорее меня загнёшься! – старушка напористо, стала наступать на обидчика. На слова, она оказалась козырь. Своими резонными и подковыристыми словечками так напирала на Митьку, что тот не зная ей ответить приумолк и ругая себя, за то что сунулся с языком и связался с этой неотвязной старушенцией. А она без умолку всё тараторила в его адрес: – Вот ты сказал, что я тощая, а сам-то хилой, как мощи, хоть спрыть меня и моложе на много, мне в сыночки годишься! Я хоть и старушка, а поисправнее тебя. Я ем всё! И картошку и кашу, а иногда даже и орехи погрызываю, не глядя на то что всего три зуба. А ты наверное и похлёбку не каждый день видишь!

– Да ты что ко мне прилипла как репей к овечьему хвосту! Больно мне нужна твоя похлёбка! Я что её с роду не хлёбывал что-ли? И вообще пошла ты со своими орехами к едрёной матери! – злобно огрызнувшись, прошамкал он своим зажатым ладонью, перекошенным от возобновившейся зубной боли ртом, направляясь к двери. Он с досадой поспешил выйти наружу, подышать свежим воздухом, посмотреть на лошадь и покурить. После того как всё дело было улажено, зубы Митьке подлечили и Татьяне Оглобленной выписали микстуру, Оглоблины попросились у Митьки, что бы он их довёз до дому. Плотно закутанную в тулуп Татьяну Кузьма подвёл к задку саней и повернув её к саням задом, скомандовал «садись»! Она села, но не в сани, а помимо, в снежный сугроб, задрав ноги. Поспешно встала и озлобленно обрушилась на Кузьму с бранью и до самого Мотовилово, не переставала долбить его в спину кулаками.

Раздел на группы

В селе, народу понародилось много; семьи поразрослись. В не особенно просторных домах и тесных избах, большим семьям стало тесно и не удобно, семьи стали делиться. Выделившиеся из больших семей молодые семьи, стали обзаводиться своим хозяйством, выстроив себе домик где-нибудь на окраине села. Село поразрослось, расползаясь по всем направлениям: вновь появилась Западная улица, по направлению к станции «Серёжа», удлинилась улица Лесная, несколько удлинилась улица Кужадониха, разрослась Ошарока и Поповка, Удлинились Бутырка и Жигули. В связи с появлением новых хозяйств и нарождающимися едоками, приходилось каждый год пахотную землю переделивать, а это не легкое для крестьян дело. Особенно тяготило мужиков то, что часть пахотной земли находилась в отдаленности от села, как на Баусихе, куда чтобы доехать надо потерять больше часа драгоценного время во время пашни, сева или во время страдной уборки хлебов. Центральные власти, идя на встречу мужику-крестьянину, издали повелительное указание: всем крупным селам разделиться на группы, тем самым приблизить пахотную землю к хлеборобу, а хлебороба к земле; с расчётом благоустройства земли, улучшения севооборота, лучшего ухода за землёй и повышения урожайности полей. Щегалёв со своими улицами Жигули и Бутырка, в вопросе деления на группы, не был затронут, в виду того, что земля у них расположена и так близко от села. Остальное же село разбить на группы предполагалось следующим образом. В первую группу должны войти улицы: Главная, Мотора, Забегаловка, Западная и Лесная. Вторая группа улиц: Кужадониха, Слобода, Ошаровка, Курмыш, Поповка и Мочалиха. По вопросу раздела села на группы было созвано собрание мужиков заинтересованных в этом важном деле. В избе-читальне, народу собралось уйма. Сюда пришли ни только мужики но и бабы. Для разрешения этого важного дела с землёй, из Чернухинского ВИКа приехали представители: агроном, землеустроитель, а во главе их сам председатель Небойсь. Избрали для ведения собрания президиум, в который вошли представитель из ВИКа, председатель сельсовета Михаил Васильевич Бурлаков и каким-то образом туда же затесался Алёша Крестьянинов. Вступительную речь произнес Небоська, а за ним выступил агроном и землеустроитель. Они подробно рассказали мужикам о земле, о её отдалённости от села, о неудобстве частых переделов, об узких полосках земельных наделов, о пагубности частых межей, под которые занято значительная часть земли, о зловредных сорняках, о том что из-за отдалённости земли, например для Баусихи, не доходят удобрения, навоз. Ораторов публика слушала с большим вниманием, сидели все тихо и солидно, только Алёша сидя в президиуме собрания, ёрзая по скамье, улыбаясь, чтобы привлечь внимание публики, что-то шептал на ухо, то сидящему направо от него, то налево. Сидящий на последнем ряду, около стены и хорошо не знающий Алёшу Терентий, припав к уху Сергея Лисова, спросил:

– Вон этот чей сидит за столом-то?

– Это который? Который доклад-то делал, что ли?

– Да нет, который всё время сидит, ухмыляется и вертится как хрен на именинах!

– Так это Алёшка Крестьянинов, ты разве его не знаешь?

– Намо нет, я и не узнал, что у Фёдора такой вертлявый сынок имеется! _ с недоумением отозвался Терентий. Когда дело дошло до конкретного решения вопроса и Небойсь объявил какие улицы входят в какую группу, в зале поднялся невообразимый шум и гомон: по гусиному загоготали мужики, по-галчьи загалдели бабы. Поднялась такая суматоха и кутерьма, что сразу и не поймешь, кто кричит за кого и кто против чего!

– Тише! – во всё горло гаркнул Санька Лунькин.

– А ты закрой свою лужёную глотку! – выкрикнул кто-то от задней стены.

Некоторые мужики, сидя на скамейках, невозмутимо переговаривались, притаённо курили, смачно плевали, кашляли. В недовольстве от такого размежевания села оказались жители улицы Кужадонихи. Они себя считали крайне обиженными, говоря, что к ним, после этого, нисколько земля не приблизилась, – всё также, чтобы попасть на Баусиху, нужно ехать всё так же почти всем селом. Им страстно хотелось присоединится к первой группе, но наличие земли в поле, которое расположено к лесу, не позволяло это сделать. Особенными защитниками и ревнителями своих требований оказались Терентий и Лисов Сергей. Заслышав о том, что Кужадониху присоединяют ко второй группе, Лисов вздыбился, пружинно вскочив с места одичало выкрикнул в зал: – Не согласны! На его выкрики, в президиуме собрания, без всякого разрешения, самопроизвольно встав с места, Алёша насмешливо заметил Сергею:

– А ты, Лисов, не шуми! Ведь шумом грома не заглушишь. Что президиумом решится, то и будет! – самоуверенно закончил Алёша свою краткую речь.

– Ты, Олёшк, видать больно баять-то лютой! Остынь немного, а то у тебя наверное с натуги-то в штанах дерьма с ложку накопилось, поубавь пылу-то! – под общий смех зала метко подметил ему Сергей. – Помолчи и не суйся туда куда тебя не просят.

– Мне-то что! Моя хата с краю, не мой воз – не мне его везти. Я только хотел сказать для ясности, – пристыженно оправдывался Алёша, присаживаясь на своё место. Стараясь прекратить перепалку в словесных пререканиях, и водворить в зале тишину, Небойсь звонко постучал карандашом о графин стоявший на столе президиумума.

– Что у вас тут за базар открылся!

– А вы о деле калякайте, о земле толкуйте! – вступил в разговор агроном.

– Эт вон, болтун Олёшка, брянчит как бесструнная балалайка! Как будто кто его послушается! – раздражённо буркнул Лисов, усаживаясь на место.

– Нет, это ты Сергей Иванович больно разорался! – оправдался Алёша.

– Ну хватит! – злобно оборвал Небось. Зал приутих, мужики присмирели.

– У нас действительно получается не деловой разговор, а одно пустое ляляканье, – воспользовавшись тишиной высказался Василий Савельев.

– А вы ближе к делу, решайте вопрос и ужинать! Из пустого в порожнее переливать нечего, всё равно, что воду в ступе толочь; толки не толки, она так водой и останется! – высказался Иван Федотов.

– Ужинать-то ужинать, а этот вопрос дюже щекотливый, ведь о матушке земле разговор ведём. Можно сказать о жизни приходится баить! – чеша спину о дверной косяк, с горячностью ответил Терентий.

– Я полностью поддерживаю Сергеева слова. Не хотим и протестуем против того, чтоб нас, Кужадонских мужиков, приневоливали опять ездить на Баусиху – в такую даль! – громогласно добавил Терентий. Чувствуя поддержку со стороны Терентия, Сергей снова встал с места, и сочувственно оглядываясь на Терентия и ещё кое на кого из своих кужадонских мужиков, попросил слово высказаться.

– Дайте дорогу, дайте доступ к сцене, – попросил Сергей, – пробираясь сквозь разомлевшую от жары публику. На этот раз, он свою речь повёл более наступательно:

– Не быть тому, чтобы нас отпихнули от нашей земли, которую мы спокон веку пахали и топчем идя в лес или вообще к Серёже. Не ущемляйте нашего требования, если не удовлетворите его, ы пойдём выше. До Москвы доберёмся! – неистово выкрикивал Сергей, обращаясь к президиуму собрания. – Имейте в виду, это вам так не пройдёт! – пылко добавил он и сел на передней лавке среди жарко-дышащих мужиков. С места встал Небойсь:

– Ну, тут кажется дело ясное. Говорить можно долго, но это всё без толку, а вы гражданин Лисов, не сопротивляйтесь и палки в колёса общего дела не вставляйте! В общем-то вопрос решён, переходим к голосованию. Кто за то, чтобы разбиться на две группы, тех прошу поднять руки. Абсолютное большинство! Почти единогласно! Вопрос решён! Собрание считаю закрытым, можно расходится! – распорядился Небойсь. С шумом и гамом собрание разошлось.

Савельевы. Назидание семье

В это субботний день, семья Савельевых, рассевшись за большим столом, обедала. Сам хозяин, к началу обеда не успел. Он был занят неотложным делом, наводил чистоту и порядок во дворе, взяв в руки новую метлу и подметал землянистый, гладкоутопленный пол двора. Заканчивая подметание Василий, метлой подбирал, обронённое около скотных яслей, сено. Подобрав его он бережно бросил его в коровьи ясли. Корова ухватисто принялась за еду. Серый, лежавший в углу хлева, встал слегка потянувшись, как бв приветствуя хозяина, негромко игогокнул. Он подошёл к колоде, ткнулся в неё мордой, делая вид, что готов поесть овсеца.

– Сейчас, сейчас, я Серок овсеца всыплю, – вслух проговорил Василий и пошёл в кладовку. Зачерпнув из ларя полведра овса, всыпал его в лошадиную колоду. Серый припав к овсу, хрупко захрумкал зубами, жуя полнозёрный овёс. Войдя в избу, Василий, ноторопко стал раздеваться, под дружный перестук ложек, которыми за столом орудовали ребятишки. Потом не спеша он стал тщательно мыть руки. Доскабливая, в черепочной сковороде подгоревшую картошку, ребятишки громко шебуршали ложками и азартно переговаривались.

– А ты бы дольше на дворе-то копался, ведь ребятишки-то не ждут – только ложки постукивают, – с упрёком заметила Василию Любовь Михайловна.

– А я двор домётывал, вот немножко и задержался, – как бы оправдываясь, отозвался Василий.

– Домёл что ли? – не без иронии заметила она.

– Домёл.

– Вот и они на столе-то почти всё подмели! Я не успеваю им из чулана подтаскивать, они как метлой всё метут, – без намёка на укор детей, с улыбкой на лице, заметила она. Дохлёбывая из большой семейной миски жирные щи, Василий, как бы между прочим, назидательно заметил семье: – А вы умевши давайте сено скотине-то, уж больно вы много сорите под ноги. Скотина в навоз его без проку втаптывает, зимой небось не посенокосишь. Сами видите, что не гоже делаете, а дурными башками не соображаете, что свой же труд в навоз вминаете. Что вам никак не втолкуешь в голову-то! Что это у вас стало входить в привычку разгильдяйничать! Ходите как опоённые, вчерашняго дня ищете! Я из вас эту дурь выбью! – грозно пообещал он приутихшей за столом семье. Любовь Михайловна, видя неблагоприятное расположение духа мужа, суетливо задвигалась по избе, без особой нужды часто скрывалась в чулан, избегая встречи, с его налитыми буйством, глазами. А он, перейдя с ложкой, к поданной ему на сковородке картошке, продолжал с укором поучать семью:

– Хватает же ц вас так расточительно делать! Я стараюсь, для своего хозяйства натуживаюсь, инда кишки лезут! А вы! Какого дьявола вам ещё надо! Что не берёте с меня пример! Когда в семье послушание – в хозяйстве порядок, на сердце радостно и душа ликует. А такое разгильдяйство меня за живое задевает. Но смотрите, я от своего не отступлю! – угрожающе стуча пальцем по столу. – И как мне заблагорассудится, я так и поступлю! – из-за пустяков во всю разошёлся с угрозами к старшим сыновьям Василий.

– А ты отец, чай полегче, что ты из-за ерунды разошёлся, как спорном базаре, и в тебя, как в козу палкой не попадёшь. Ни худа, ни добра тебе пожелать не угодишь, – стараясь угомонить мужа, проговорила растревоженная угрозами Любовь Михайловна.

– А ты Вась, в самом деле, семью поучай, а с угрозой-то будь посдержанней, – вступила в разговор и бабушка Евлинья. Слова матери отрезвляюще подействовали на отца семейства. На его лице появилось подобие улыбки. Улыбка не улыбка, а так себе схожесть подготовки к чиханию. Он несколько смяк, перестал горячиться, разговор перевёл на другую тему, настроение его утихомирилось, но только до вечера, когда он снова вспылил своим нравом.

А поводом к тому было то, что семья перемывшись в бане, израсходовав всю горячую воду, не оставила её отцу. Вернувшись из бани, куда он пошёл последним и под самый вечер, он разгневанно обрушился на семью:

– Всю воду в бане выхлестали, мне помыться не оставили! Вот и ходи целую неделю грязным!

А тут ещё ребятишки, Ванькины товарищи, Панька с Санькой, пришли и оставили грязные следы на только-что вымытом полу. Он и их отругал, – Вот чёрт тут вас носит! То и дело ёндаете взад-перёд, всё тепло из избы выхолзили!

А в завершение всего, из равновесия его вывел Санька. Отец, инстинктивно почувствовал, что Санька в верхней избе, снова пыхтит за своими книжками и понапрасну жжёт керосин. Из исподней избы в верхнюю, он вбежал взбешанно-грозный и с бранью обрушился на Саньку: – Опять ты за книжками торчишь! И днём с огнём сидишь! Понапрасну керосин жжёшь! Дивуй бы ночью, а то не успело смеркнуться, а ты лампу запалил. Вместо лампы-то вон зажги коптюшки и торчи, забивай себе голову пустяками-то! И вообще, работать надо, а не то и знай за пустяшными книжками торчать! – и отец яростно пыхая ненавистью в лицо Саньки, рванул из рук его книгу и кинул её к порогу. На лету книжка раскрылась шелестя бабочкой протрепыхала листами. Разобиженный Санька, глядя в упор на отца, досадливо въелся глазами в загорелую кожу его шеи, устремившись вопрошающим взглядом в его глаза, безудержно бросил отцу:

– Ты брось, эту свою деспотическую замашку!

– А ты не огрызайся на отца-то! Во гвазну в рожу-то и будешь знать, как огрызаться-то! Ты смотри у меня, попадёшься под горячую руку, изувечу! – пообещал отец, но с тех пор, как отстегал Саньку ремнём (до излома пряжки), больше до него не дотрагивался, а только словами угрожал и обещал закрыть для Санькиных вольностей двери на запор. Но Саньку ничто не унимало, он по-прежнему, натаскивал в дом всё новые и новые книги, журналы, газеты, усидчиво и увлечённо зачитывался ими. В нём вовсю заиграла литературная струнка покойного дяди Алексея. Выписывая газету «Молодая рать» и журнал «Селькор», Санька познав азы писательства, стал пописывать и посылать в редакцию свои заметки и статьи.

Зима – пурга

Зима в этом году задалась холодная. Ещё с декабря, только что слегка припорошенную землю тяжко давили морозы, от чего кое-где в земле образовались трещины. Да и теперь a феврале, когда зима уже на исходе, морозы не милосердно жмут землю. В такое тяжкое холодище, трава и всякое растение прижавшись плотнее к земле, терпеливо переживают эту пору. Ждут не дождутся тёплого дуновения ветра. А когда с юга пахнёт тепельком, облегчённо вздохнёт вся растительность, как бы скажет: «Слава богу перезимовали». А больше всех, в такое холодное время, достаётся зверю, птицам и деревьям. Зверь забивается в норы, в берлоги и логова, птицы укрываются в щелях, дуплах и гнёздах, а деревья стоят на холоде и терпеливо зябнут на лютой стуже.