Егерь Императрицы. Унтер Лёшка

– Запорет, запорет ведь насмерть! – причитала мать Харитона Марфа. Отец мальчишки стоял тут же и тяжело глядел себе под ноги, вздрагивая от каждого удара по спине сына.

Не выдержав, Марфа кинулась в грязь под ноги господину и, размазывая грязь по своему лицу, прижалась лицом к его сапогам.

– Простите мальчишку, барин, простите, Христа ради, прошу! Мы всё вам отработаем сполна! Простите его, он уже и так без памяти лежит!

– Пшла вон, дур-ра! – брезгливо оттолкнул сапогом бабу Павел. – Чё лезешь, полоумная!

Что-то вдруг перевернулось в эту минуту в сознании у Алексея. Дальше он уже действовал как будто на автомате.

– Возьми! – резкая и хлёсткая команда заставила Матвея безоговорочно схватить фузею с примкнутым штыком, а Лёшка уже тем временем подскакивал к кучеру. Левая рука парня перехватила его правую с зажатым в ней кнутом в самой её верхней точке, готовую уже опуститься вниз для очередного удара. Правая подхватила её же сбоку за плечевое основание. Подворот под тяжёлое тело. Колени резко выпрямились из полуприсяда, и Савелий под дружный «Ах-х!» дворни смачно шмякнулся на спину прямо в лужу.

Бросок через плечо проведён чисто! «Иппон!» Алексей резко развернулся и, сделав два шага, оказался прямо перед Павлом.

– Пошёл быстро к папеньке на доклад, стервец! Чуть его человека насмерть не запорол! Ну! – и Алексей сделал ещё шаг вперёд, глядя прямо в глаза взрослому мужчине. И ошалевший от всего только что здесь произошедшего, Павел, несмотря на свой возраст, положение и статус будущего хозяина поместья, вдруг как-то разом съёжился, отвёл взгляд в сторону, неловко развернулся и молча, не оглядываясь, засеменил по направлению к дому.

– Сняли Харитошку со скамьи и в избу его бегом! – бросил Алексей дворне. – А ты, тётка Марфа, в Татьяновку быстрее беги, там по осени Ваську Рыжего секли, так тётка Евдокия его за неделю после того на ноги подняла, небось, мазь какая-то ещё осталась у неё! На вот, отдадите ей, – и он протянул серебряный гривенник матери дружка.

– Спасибо, милостивец, – бухнулась снова в грязь Марфа. – Век не забуду, за тебя буду молиться.

Тут же рядом стоял в поклоне Осип, а по его лицу текла скупая мужская слеза.

– Бог в помощь, лечите Харитона, – кивнул Алексей и развернулся к Матвею. – Пошли, что ли, в дом, дядька, опять я, похоже, тебя подвёл, набедокурил снова, да?

– Хм, – глубокомысленно хмыкнул Матвей, – здесь ведь дело посерьёзней, чем все прежние шалости, Ляксей Петрович, будут. Я-то что! А вот с вас Пётр Григорьевич может теперяча очень строго за всё спросить, вы ж как-никак господскую волю перед дворней прилюдно принизили. Ай-яй-яй! Как же нехорошо-то всё тут получилось!

Алексей вдруг резко остановился и пытливо вгляделся в глаза наставника.

– Сознаюсь, погорячился я, дядька. Но что же мне, так и стоять там было, и смотреть, как мальчишку при отце, матери убивают, да?! И это за прелую-то мешковину и жмень зерна?

– Так все ведь мы в руках Господа и его наместников на земле грешной и под управлением власти кесаревой. Всегда же простому человеку безропотно положено властям подчиняться. Не к бунту же, коли несправедливость какая затеялась, теперяча-то нам идти?

– А я к бунту и не призывал никого, – буркнул Лёшка. – А всё же пустую жестокость терпеть ещё не приучился пока тут у вас, – и крепко, эдак по-взрослому выругался. – Пошли дядька, буду сам за всё отвечать перед батюшкой. Ты, главное, тверди, что не успел меня в сторону отвести, что фузеей я тебя отвлёк и в руки тебе её дал специально, вот ты и держался от меня в стороне, дабы только она мне в руки ненароком не попала! – и решительно направился к крыльцу, на верхней ступени которого уже высился сам грозный хозяин поместья. А поражённый Матвей так и остался стоять на месте, «переваривая» всё, только что им здесь услышанное. Особенно его зацепило то «солёное» выражение, какое совершенно спокойно только что тут выдал Лёшка. Ещё одна загадка к портрету его воспитанника теперь добавилась у дядьки.

– Ну что ты на этот раз мне ответишь, шельмец?! – заорал Пётр Григорьевич, потрясая кулаками. – Опять на какой-нибудь артикул императора тут будешь ссылаться, который запрещает господам своих холопов прилюдно пороть? Против родного брата перед всей дворней уже с оружием пошёл! Ты что же это, на каторгу за призыв к бунту захотел?! Отвечай сейчас же, сукин сын!

Алёшка встал по стойке смирно и чётким размеренным голосом ответил на предъявленные ему обвинения.

– Никакого призыва к бунту с моей стороны даже близко не было! Неисправная кремнёвая фузея, предназначенная для занятий штыковым боем, была передана на сохранение воспитателю Матвею, и перед той дворней она даже и не показывалась вовсе. Вмешался я в экзекуцию токмо по той причине, что все холопы, по сути, есть личная собственность помещика Петра Григорьевича Егорова, и пороть их или же даже лишать жизни может лишь он самолично или же это можно содеять по его прямому указанию. Павел же такой же сын хозяина поместья, как и я сам, и, судя по всему, он превысил все свои полномочия, не являясь напрямую хозяином провинившегося. Ведь указа батюшкиного на порку холопа не было. К тому же он чуть было не лишил жизни Харитошку и не принес тем самым прямой разор его господину. Я же очень сомневаюсь, зная ваш справедливый характер, что вы, батюшка, решились бы забить насмерть мальчишку, да ещё и на виду у его родителей. Вот потому-то и вмешался в сию экзекуцию до принятия вами самоличного и верного решения, – и Лёшка склонил голову в почтительном поклоне.

Егоров-старший хотел было по привычке заорать, но, нахмурившись, задумался. В словах «сукиного сына» был совершенно чёткий смысл, и стоило вначале всё хорошенько обдумать, а уже затем и принимать верное решение.

– Быстро к себе в комнату и до завтрашнего утра из неё не выходить, чтобы даже носу наружу не показывал! Считай себя пока под арестом, а завтра я тебе лично озвучу свою волю! – и батюшка захромал в ту сторону, откуда только что явились оба его сына.

Наутро Алексей был вызван в кабинет Петра Григорьевича, где он и выслушал его отцовскую волю.

– За прилюдное оскорбление своего старшего брата, наследника семейного имущества и фамилии, опять же за подрыв авторитета господской власти в поместье старший сержант Алексей Петрович Егоров приговаривается к ежедневному несению караульной службы по всей выкладке, при мундире и при фузее, в течение полной недели, без обеда и пития воды во время стояния на посту.

Тут же батюшкой был зачитан Указ Императрицы Всероссийской Екатерины II от 1765 года о полном повиновении крестьян помещикам и разрешении отправлять их на каторгу в Сибирь, а также Указ от 1767 года «о запрете на жалобы крепостных».

– И к Троекуровым ходить я тебе запрещаю! От них вся эта либеральность идёт, от них!

Алексей всё молча выслушал, поклонился, никаких вопросов у него не было, на душе же было муторно и пусто. Желания оставаться в поместье больше у него уже не было. Нужно было как-то выбираться в этот большой и сложный мир Российской империи XVIII века и жить дальше самостоятельной взрослой жизнью.

Неделя наказания шла мучительно медленно. Крыльцо господского дома выходило на его южную сторону, и, стоя в своей форменной чёрной треуголке, в суконном кафтане, в туго стянутых под коленями тёмных штиблетах и высоких сапогах, стиснутый к тому же широким ремнём с патронными сумками и с кожаным ранцем за спиной, Лёшка потел, глядя оловянными глазами перед собою вдаль. Самое тяжёлое время у него было после обеда. Все в доме только что заканчивали трапезу, и запахи долетали с кухни и гостиной просто одуряющие. А солнце, не по-апрельски жаркое, стояло как раз в самом зените, выгоняя обильный пот из под головного убора. И стоять ему так было ещё долгие четыре послеобеденных часа, это ещё не считая тех, что он уже отстоял утром.

– Лёшенька, я тебе мяса варёного принесла, водички вот холодненькой испей, – пыталась хоть как-то облегчить его долю добросердечная Анна. Но мальчишка продолжал стоять не шелохнувшись, стойко неся свою штрафную вахту.

Павел же издевался, как только мог, подчёркнуто громко прихлебывая из ковшика холодную воду и прохаживаясь буквально в полуметре от часового. Возмездие не заставило себя долго ждать. Как-то, слишком увлёкшись своей мелкой местью, он перешёл все дозволенные рамки и со смешком дёрнул молчаливую, как статуя, фигуру за ремень. Приклад тяжёлой фузеи неожиданно резко ударил его сверху по стопе, заставив что есть мочи заорать от боли.

– Часовой есть лицо неприкосновенное! Отойти на три шага от поста! – раздался рык часового, и в лицо отскочившего и оторопевшего от неожиданности Павла уставился трёхгранный наточенный штык.

Как ни странно, никаких неприятностей за этот инцидент не последовало, скорее всего, старый елизаветинский офицер провёл «политбеседу» со своим старшеньким, и он теперь обходил одинокую фигуру у крыльца большим полукругом.

24 апреля, в предпоследний день постовой службы, у Лёшки был день рождения. На вопрос отца, не нужно ли перенести караульный день на последующий, штрафник только молча покрутил головой в треуголке и занял свой пост.

– Упрямый, шельмец! – то ли одобряя, то ли осуждая его, ругнулся Пётр Григорьевич и зашёл в дом.

Так и прошла эта долгая и тяжёлая неделя.

25 апреля, сдавая дежурство отцу, Алексей подал по всей форме письменный рапорт и пошёл отсыпаться. А отставной елизаветинский майор сидел, глубоко задумавшись, за письменным столом кабинета и время от времени поглядывал на бумагу, где стояло лаконичное:

«Прошу вас, отправить меня из отпуска для постоянной службы в первую дунайскую армию генерал-аншефа графа Петра Александровича Румянцева.

Старший сержант гвардии Егоров А.П.

25.04.1770 г., подпись».

Глава 8. Дорога в действующую армию

– Ну что, Алексей, вот и настала нам пора прощаться, – с отчётливо слышной ноткой грусти в голосе сказал сыну Пётр Григорьевич. – Может быть, оно так и лучше будет, всё равно ведь вам с Пашкой не ужиться здесь вместе. Рановато, конечно, тебя ещё на службу определять, цельный год ведь по всем срокам своего первого офицерского чина ждать. Ну так ведь и я ещё при императрице Анне Иоанновне в своём полку в капралах службу начинал, а то время уж не в пример вот энтому, весьма смутное тогда было. Без немецкой фамилии или же без Биронской протекции дальше унтеров и вовсе тогда нашему русаку ходу не было. Сейчас-то, конечно, уже полегче с этим стало. Жаль вот только, что с гвардейским чином тебе придётся расстаться, на обычный армейский его сменив. Ну да, с другой стороны, ну его, ещё наберёшься какой-нибудь дури в столицах, а в действующей армии-то чай всегда при деле будешь.

Пачпорт тебе выправлен, подорожная из уездной канцелярии с проездными имеется, выписка из военной коллегии и от разрядной комиссии ты на руки получил. Служи верой и правдой стране нашей и матушке императрице, сынок, – напутствовал Алексея отец. – Штуцер мой, шпагу и пистоль призовой со всем припасом и амуницией с собою забирай. Лучше было бы, конечно, тебе тесак с собой дать, да со шпагой-то ведь оно солиднее будет, сразу ведь каждому станет ясно, что портупей юнкер из дворян перед тобой стоит, а не какой-нибудь там унтер Ванька из подлого мужицкого сословия. В помощь тебе и в услужение мною Матвей определён. Он мужик верный, меня вон в своё время тоже по баталиям с пруссаками сопровождал, думаю, и тебе он тоже сгодится.

Павел со своей супругой провожать братца даже не вышли. Дворня прощалась с младшим господским сыном душевно и совершенно искренне. Ляксея Петровича за его добрый и весёлый нрав все тут любили и уважали. В имении Троекуровых не обошлось без обильных слёз и нежных обещаний любить, ждать и никогда милого Лёшеньку не забывать.

Всё, жребий был брошен, и у Алёшки начинался совершенно новый этап в его жизни – служба в Русской императорской армии. Но до этой самой армии ему ещё предстояло добраться.

На отцовской бричке, управляемой Осипом и запряженной парой лошадей, они за полтора суток добрались до Сухиничей. Дальше отсюда нужно было добираться только лишь «на перекладных».

В России на далёкие расстояния можно было передвигаться или в личном экипаже, со своим кучером да на собственных лошадях или же на почтовых, как все здесь говорили, «на перекладных». Передвигаться на своих было делом долгим и весьма хлопотным, ведь лошадей нужно было часто останавливать для отдыха и кормления. Езда же на почтовых – перекладных была возможна только лишь на больших почтовых трактах, то есть на дорогах с движением почтовых карет между станциями (ямами, отсюда пошло и название «ямщик»). Станции эти, ямы, располагались друг от друга верстах эдак в тридцати-тридцати пяти. Для такой езды батюшка выписал в уездной полиции города Козельска подорожную, являющуюся по своей сути свидетельством на право получения почтовых лошадей, причём получения согласно занимаемому предъявителем чину и званию.

Лёшка ехал на почтовых «по казённой надобности», чин он имел, самый что ни на есть маленький, поэтому полагалось ему не более трёх прогонных лошадей. На почтовой станции станционному смотрителю предъявлялась подорожная, которую тот регистрировали в свою особую книгу и принимал от путника положенную за проезд плату. После чего, при наличии свежих лошадей, путешествующие ехали до следующей станции, где повторялось всё то же самое, что и до этого, на предыдущей. Порядок здесь был везде один. Плата, называемая «прогонной», бралась повёрстно, то есть с каждой версты, и составляла она по три копейки за десять вёрст на каждую лошадь в центральных губерниях страны.

Обстановка на почтовых станциях была всюду самая что ни на есть удручающая. Хлопоты замученных до смерти станционных смотрителей, утомительное ожидание освободившихся лошадей, наглость высоких чинов или просто благородных нахалов, требующих себе упряжку в первую очередь. Тяжкие ночёвки в неблагоустроенных и тесных помещениях, отвратительная кухня в трактирах – всё это довелось на себе испытать Алексею вместе с сопровождающим его дядькой сполна. Действовать нахрапом, как это делали многие другие, не позволяло ему ни воспитание, ни маленький служивый чин. Кто он такой! Простой недоросль, «унтиришка», дворянский сын, следующий к месту службы. Отсюда и было к нему столь снисходительное отношение всех почтовых служителей, уже давно привыкших к хамскому отношению и к наглости путешествующих.

Скорость передвижения по российским хлябям была весьма невысокая, от силы где-то не более ста вёрст в сутки проезжали путники.

Совсем другое отношение было к правительственным курьерам, или как их здесь называли, фельдъегерям. Для них на каждой станции всегда приберегались особые, курьерские лошади. Алексей зачастую лично наблюдал, какая начиналась суета на станциях при подлёте этих самых курьеров. Особый звон их колокольчиков почтовые смотрители различали загодя и тут же начинали подгонять своих подчинённых.

– Быстрей, закладывайте лучшую шестёрку! Не слышите, что ли, фельдъегерь через десять минут уже здесь будет! Опять, что ли, в зубы получить захотели?!

И действительно, государевы курьеры тут особо не церемонились. Чуть только замешкались почтовые с его отправкой – и всем сразу же прилетало сполна. Потому-то и могли они передвигаться так, как стояло в государевых рескриптах утверждающих их службу: «ехать столь поспешно, сколько сие будет возможно», вот и преодолевали они порой по двести вёрст в сутки.

Проезжая через Киев и сделав там двухдневную остановку, путники полюбовались на древний город и Днепр, а затем направились в сторону Умани. Места тут уже были неспокойные. Два года назад здесь прокатилась Колиивщина – разрушительное восстание гайдамаков, выступавших против национального гнёта православных Речью Посполитой, послужившее затем поводом для объявлении войны России Оттоманской Портой. Несколько раз по этим местам проходили отряды восставших, польских конфедератов, татарские разъезды и полки русской регулярной армии. По окрестностям бродили шайки мародеров, дезертиров и атаманов всех видов, мастей и национальной принадлежности, поэтому здесь следовало передвигаться со всей осторожностью и желательно не поодиночке.

В небольшом грязном местечке Балта на пыльной и сонной почтовой станции получить бричку быстро, как, впрочем, это обычно и было, не удалось. Перед Алёшкой следующие к армии офицеры уже забрали три перекладные упряжки, и, когда, наконец-то, дошла очередь и до него, на двор заехала хорошая карета на рессорах. Высокий офицер в мундире подполковника, при парике и с явно слышимым акцентом потребовал немедленно запрягать ему самых лучших лошадей, потому как он спешил к самому генерал-аншефу графу Румянцеву. В противном же случае и при малейшем промедлении он обещал всем показать эту самую «русскую кузькину мать» и демонстративно ударил набалдашником своей трости по столу смотрителя.

Оставшиеся уже после всех этих путников две немолодые кобылки влачили теперь бричку Лёшки неспешно в сторону Днестра. Жаркое солнце уже коснулось края горизонта, и окружающие старинный тракт рощи да перелески отбрасывали теперь на дорогу свои длинные тени.

Сонный молдаванский крестьянин, правивший бричкой, сбросил оцепенение и, обернувшись, что-то быстро-быстро заговорил своим пассажирам.

– Что он там лопочет-то, Матвей, ничего я не могу разобрать, – поморщился Алексей, глядя на загоревшего до черноты молдаванина.

– Да говорит, что до станции не успеть нам уже никак, придётся, как видно, уже где-нибудь здесь заночевать, – откликнулся дядька. – Ещё говорит, как я его понял, что речка тут рядом есть, Ягорлыком называется, видно, вот туды нам и надо будет править. И вы уж, Ляксей Петрович, оружию-то свою наготове всё время держите, неровён час, пригодиться оно может, ох и не добрые эти места, как я вокруг погляжу.

Дядька как в воду глядел, уже в сумерках, не доезжая с полверсты до небольшой буковой рощицы, Лёшка услышал недалёкий глухой выстрел фузеи, а за ним сухо треснули и два пистолетных.

– Вперёд давай, что встал! – вдруг, неожиданно для самого себя рявкнул он на оробевшего кучера, остановившего в страхе повозку, и направил на него штуцер.

Мужик захлопал глазами и что есть сил стегнул лошадей. Через минуту быстрого хода перед ними предстала классическая картина – «не ждали!».

В пересохшем русле небольшой речушки стояла со свёрнутым колесом уже знакомая Алексею карета. Возле неё на земле неподвижно лежало три тела, и, как видно, уже из последних сил отбивался шпагой припёртый к самой её двери знакомый им по станции подполковник. Вокруг него с какими-то копьями и даже тройкой фузей при штыках расположились какие-то дико орущие оборванцы, а двое их товарищей уже заходили молча офицеру со спины, видно, пользуясь тем, что сейчас жертва занята другой и более явной опасностью.

– Стой! – отдал команду Лёшка и, на ходу выпрыгивая из брички, упал на колени в придорожную пыль. Плавно выжимая спуск своего штуцера, он боковым зрением с удовлетворением отметил, как выпрыгнувший следом за ним Матвей вскидывает к плечу и свою егерскую фузейку.

Хлоп! – и тяжёлая пуля штуцера откинула от спины офицера того разбойника, что уже примерялся его рубануть сзади саблей. Лёшка закинул оружие за спину и, выхватив шпагу, с громким криком ринулся на остальных разбойников.

Бах! – разнёсся грохот фузейного выстрела, и большая круглая пуля, как перезревший арбуз, расколола голову тому, кто сейчас подступал к Алексею самым первым со штыком наперевес.

Тот, второй, кто наступал подполковнику со спины, бросив на землю ружьё, улепётывал теперь к лесу со всех ног. В оставшейся четвёрке царила теперь явная неразбериха. Двое в широких шароварах и с копьями наизготовку пятились теперь прочь, та же пара, что была в солдатской оборванной форме и при фузеях, продолжала стоять на месте как вкопанная, поводя лишь жалами штыков на офицера и на подоспевшую к нему подмогу. Лёшка на бегу выстрелил из пистолета, с досадой отмечая промах. Но, как видно, именно этот хлопок и свист пули и послужил тем самым толчком к бегству для «шароварных». Они резко развернулись и дружно рванули вдоль русла речушки. Офицер же, воспользовавшись сумятицей, отбил шпагой штык фузеи и, коротко ругнувшись, проткнул его хозяина.

Шорх! – чуть отклонённый шпагой Лёшки штык второго оборванца распорол рукав камзола на плече, чуть оцарапав кожу. На всю жизнь он запомнил этот свой первый смертный бой в сумерках. Блеск острия штыка, злое перекошенное лицо мужика в драной солдатской форме, звон шпаги о сталь. Сбоку выметнулась фигура Матвея, раздался глухой удар приклада его фузейки, и мужик в форме рухнул на землю. Всё! Этот бой был закончен.

– Ви есть ранен?! – воскликнул офицер, подбежав к Алексею.

– Нет, ваше высокоблагородие, – покачал он головой в ответ. – Штык лишь камзол распорол да ещё немножко кожу задел, – и, вложив шпагу в ножны, представился: – Старший сержант Егоров Алексей, следую к месту службы, в первую армию графа Румянцева.

– Как это любят русские говорить – немножко ранен, немножко убит, немножко ехать, немножко стоять, – усмехнулся офицер. – Я есть барон Генрих фон Оффенберг, старший картограф воинский коллегий её императорского величества. Я тоже немножко ехать в первый армий, и, похоже, что немножко вам благодарен, Алексей, за свой спасений, – и он с искренней улыбкой протянул свою руку пареньку.

Алексей помялся и крепко её пожал.

– О-о, это есть рука не мальчик, но мужа! – воскликнул барон. – Тогда я понимать, почему от вас с вашим адъютантом так убегать все эти разбойник! Просто они немножко вас испугаться, да?! – и он весело и громко расхохотался.

– Да нет, что вы, это мой дядька, воспитатель Матвей. Мне пока по чину адъютант никак не положен, – сконфуженно протянул в ответ юноша.

– Вот! – поднял указательный палец кверху немец. – Опять этот интересный русский слово – «пока». Пока не положен. Будем надеяться, что этот пока не продлится очень и очень долго. Как я понимать, ведь вы есть претендент на первый офицерский чин?

– Ну да, – кивнул, невольно покраснев, Алексей. – По цензу выслуги надеюсь получить звание прапорщика в следующем году, ваше высокоблагородие.

– Не нужно говорить о чинах, Алексей, для вас, пока рядом нет никто из армейский командир, я есть просто Генрих Фридрихович, ваш добрый друг, если, конечно. вы сами это не против? – и он подмигнул Алёшке.

– Хорошо, Генрих Фридрихович, – кивнул тот. – А как так оказалось, что вы поехали без конвоя, всё-таки, извините, и должность, и ваше звание весьма приличное?

Всему виной этот ваш русский авось, мой дорогой друг, – усмехнулся барон. – Я должен быть дожидаться конвой в Балте, но вот этот самый русский авось сказал мне, что можно немножко поспешать, и тогда я уже завтра быть в армий. Всё было очень хорошо, но на этом переезде у кареты отвалиться колесо, а потом из кустов выскочить все эти разбойник. Они убить мой адъютант, а кучер убежать в лес, – с грустью рассказывал барон. – Всё было бы очень и очень плохо, и я уже приготовился немножко умирать, но тут появляться вы.

Дальше всё было понятно, и, пока Матвей связывал оглушённого им пленного, Алексей с его высокоблагородием отправился осматривать поле боя.

Адъютант, высокий унтер в мундире Преображенского полка, лежал на животе возле кареты без движения. Перевернув его, Алексей с бароном увидели большую кровоточащую рану, зияющую в области сердца.

– Ай-яй-яй! – покачал головой Генрих. – Очень жаль Игнат, какой хороший рисовальщик карт он быть, а как местность на глаз хорошо снимать. Это есть очень тяжёлый утрата для меня. Придётся запрашивать ещё людей в коллегий, – и, осмотрев остальных покойников, он направился на зады кареты.

Здесь в пыли как раз и лежал тот самый разбойник, которого Алексей поразил самым первым из штуцера. Был он с виду гораздо чище и опрятнее остальных, при хороших кожаных сапогах, каракулевой папахе, широком поясе на шароварах и в цветастом кафтане. В одной руке у него была зажата хорошей выделки сабля, в другой же был взведённый кремневый пистоль. Пуля попала ему сбоку, в область подмышки, и, как видно, смерть разбойника была мгновенной.

– Вот и в этом мире пришлось перечеркнуть чью-то жизнь, – с грустью подумал Алёшка, закрывая погибшему глаза.

Барон потоптался около убитого. Взглянул с интересом на юношу и кивнул в ту сторону, откуда они сюда приехали.

– Какой расстояний стрелять, Алексей?

Лёшка посмотрел туда, куда сейчас глядел немец, пожал плечами и сказал просто:

– Да шагов сто, может быть, даже чуть больше будет. Стрелять быстрей было нужно, боялся, что вот этот вас саблей вдруг сзади рубанёт. Хорошо ещё, что второй его дружок струсил и своё ружьё выбросил – его-то мне достать было уже нечем.

– Ой-ой-ой, – покрутил головой барон. – Да вы есть хороший стрелок, прямо как егерь, да, мой друг?! Сто шагов дистанций, видеть плохо из-за сумерки, стрелять сверху вниз и так хорошо попасть. Не зря у вас есть такой дорогой штуцер!