Сопротивление материала. Том 3. Так не бывает

– Так вот, оказывается, откуда ноги растут у этого твоего института культуры. Славик Чешко!

Она села на край кровати и сбоку, насмешливо посмотрела на дочь. Саша почувствовала, как мелкими иголочками тревоги закололо шею и грудь, но отпираться не стала – промолчала, приготовившись к долгой словесной экзекуции. Она была полна решимости отразить эту атаку и молча ждала, когда тяжёлые, раскалённые ядра материнского сарказма ударятся о стены крепости, которую Саша возвела вокруг собственного сердца. Но мать, не дождавшись ответа, сказала только:

– Ты жертвуешь своим будущим ради мальчика, который, как тебе теперь кажется, будет любить тебя всю жизнь. Пускаешься в эту авантюру с непредсказуемым результатом. Тебе не приходило в голову, что ты можешь не поступить в этот свой институт? Не пройти по конкурсу. Ведь это же Питер, там таких, как ты, желающих, тьма. Что тогда? Если не поступишь?

Саша почувствовала, как её внутренности сжались до размера детского кулачка, как похолодели сжимающие учебник пальцы. Она настолько была уверена в своём успехе, что не допускала и мысли о неблагоприятном развитии событий. Нет, Саша понимала, что в этой лотерее, именуемой вступительными экзаменами, возможно всякое. Тем более когда поступаешь в центральный вуз. Будь она прежней, наверняка не знала бы ни минуты покоя от точившего её страха и неуверенности. Но теперь, когда рядом был он, все её дерзкие мечты казались исполнимыми. И вот мать одним своим словом вызвала из преисподней монстра сомнения, и тот впился холодными стальными зубами в Сашино сердце… Нет! Она не позволит. Саша сглотнула ком в горле и сказала первое, что пришло в голову:

– Не поступлю на очное – пойду работать. Поступлю на заочное.

Елена Степановна красноречиво вздохнула и перевела взгляд за окно. Она молчала так долго, словно и забыла об их разговоре. Саша было снова принялась за учебник, но, прочтя абзац, не поняла в нём ни слова и вернулась к началу. Только с четвёртой попытки смысл прочитанного пробился к её оцепеневшему мозгу, когда мать наконец нарушила молчание.

– В молодости думаешь: весь мир у моих ног. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! – Мать усмехнулась, не отрывая взгляда от какой-то точки в пространстве за окном. – Думаешь, что любовь – это навсегда… А так не бывает, Сашка.

Она резко поднялась и направилась к двери. В дверях обернулась, смерила дочь насмешливым взглядом – словно смотрела на себя, молодую – и повторила:

– Так не бывает!

Эта фраза – «Так не бывает!» – весь остаток дня билась в её груди чугунным молотом, и сколько бы она ни пыталась урезонить саму себя тем, что скепсис матери вызван её собственным печальным опытом, который к ней самой, к Саше, не имеет никакого отношения, но вызванный этими словами испуг всё же проник в её кровь. Вечером она почти бежала на свидание, словно за ней гнался легион бесов, и только когда Славик сомкнул вокруг неё кольцо своих рук, почувствовала себя спасённой.

Наконец был сдан и последний экзамен, аттестаты отправились в типографию, а девчонки – по салонам красоты, как теперь назывались бывшие парикмахерские.

Гром грянул в самый разгар торжества.

Ольга тщательно рассчитала удар. Полагаться на случай было не в её характере, поэтому утром она позвонила именно той из своих подруг, относительно которой можно было не сомневаться: даже в радостных хлопотах та не сможет отказать себе в удовольствии довести сенсацию до сведения всех выпускных классов – и как бы между делом обронила:

– А кстати, ты знаешь, кто нам чуть было не сорвал выпускной?

– Выпускной? – эхом отозвалась та, и Ольга уловила в её голосе растерянность. Бедняжка не отличалась сообразительностью, так что пришлось напомнить ей о недавнем происшествии.

– Ну, та жалоба в ГорОНО, когда чуть было не запретили устраивать вечер! – Ольга намеренно сгустила краски.

– Аааа! Да, конечно… А что, могли запретить? – в голосе её визави наконец появился интерес. – Ты это серьёзно?!

– Можешь мне поверить, вопрос стоял именно так. – Она выдержала паузу, давая время этой мысли овладеть тугим сознанием собеседницы. На линии повисла тишина, такая долгая, что Ольга была вынуждена её прервать: – Эй, ты там?

– Ничего себе! – раздалось в ответ. – И что? И кто же?

– Только смотри: никому не говори, что ты узнала от меня! Слышишь?

– Да-да, конечно. Могила! Так кто?!

Ольга выдержала паузу, чувствуя, как её собеседница буквально сучит ногами от любопытства и нетерпения.

– Мне удалось случайно узнать, что телегу накатала мамашка Рогозиной.

– Да нууу?!

– Представь себе! – Ольга была довольна: теперь дело в шляпе, можно не сомневаться, что «сенсация» ещё до наступления вечера будет известна всем трём выпускным классам. Поэтому она быстро свернула разговор. – Ну, ладно, давай. Мне пора на укладку.

Глава 3. Выпускной

У Саши никогда ещё не было такого платья. Мать расстаралась: раздобыла бирюзовый шифон, нашла умелую и расторопную портниху, и теперь платье висело на плечиках, подвешенных к люстре – такое прекрасное, что в это трудно был поверить. А внизу, у письменного стола, стояли белые лодочки на невысоких каблуках-рюмочках – слава Богу, не на «шпильках»! На этот раз даже Елена Степановна не стала настаивать на своих излюбленных «шпильках»: выдержать на них всю ночь было немыслимо. Правда, Саша знала, что девчонки обычно берут с собой «сменку» – пару любимых кроссовок или стоптанные старые босоножки, чтобы идти в них встречать рассвет. Но она и мысли не могла допустить, чтобы осквернить это восхитительное платье вульгарными кроссовками или чем-то подобным и была полна решимости до самого конца оставаться в туфлях, даже если она разотрёт ими ноги в кровь, как русалочка Андерсена. К счастью, туфли оказались удобными, как тапочки: их мягкая перламутровая кожа обволокла Сашину изящную ступню подобно перчатке. Она ходила в них по комнате, не чувствуя ни малейшего дискомфорта, хотя обычно каждую новую пару приходилось разнашивать в муках.

– Но пластырь всё равно возьми! – Елена Степановна критически оглядела дочь. Она была вынуждена признать, что её смугловатая долговязая Сашка в этом наряде прехорошенькая. Хотя немного соблазнительных округлостей ей бы не помешало, вздохнула она. Но тут уж ничего не поделаешь – рогозинская косточка!

Бабушка же просто лучилась любовью и восторгом.

В ранних июньских сумерках вдоль дорожек, ведущих к школе, толпился народ – это жители микрорайона традиционно пришли поглазеть на туалеты выпускниц. С каждым явлением по толпе прокатывался восторженный шёпот или приглушённый гул, а иногда и всплеск аплодисментов. Этому сборищу не хватало только красной ковровой дорожки, но и без неё каждая из девушек, проходивших по людскому коридору, чувствовала себя звездой. Во всяком случае, Саша, когда она шла здесь под руку со Славиком, чувствовала себя именно так, не догадываясь о том, сколь мимолётными окажутся её блаженство и торжество…Блаженно неведение!

К началу выпускного бала слух, запущенный Седых, уже облетел все выпускные классы – по крайней мере, бόльшую их часть. Перешёптывания и косые взгляды одноклассниц преследовали Сашу уже на вручении аттестатов, но она привычно не придала им значения. Теперь же, стоило ей войти в нарядно убранный полуосвещённый актовый зал, где собирались виновники торжества и уже звучала фоном негромкая музыка, она заметила, как резко оборвался оживлённый разговор в ближайшем кружке девчонок. Как пригвоздили её к невидимому позорному столбу взгляды одних и как трусливо отвели глаза другие. Саша внезапно похолодела. Так, наверное, чувствовали себя под взглядами толпы приговорённые к казни, когда их везли на эшафот, почему-то представила она, не понимая только одного: за что? В чём она может быть так виновата перед этими девочками, с которыми проучилась бок о бок десять лет? Возникшее с её приходом напряжение было таким угрожающим, что ей захотелось сбежать, но следовало хотя бы узнать, какая на ней вина.

И Саша с усилием преодолела последние несколько шагов, отделявшие её от этой голгофы. Кое-кто из робкого десятка метнулся от неё в сторону, как от прокажённой, другие же, напротив, сплотили свои ряды вокруг Седых. Конечно, Седых! Кто же ещё, мелькнуло в растерянном мозгу. Но что она могла такое придумать?

– Привет, – сказала Саша. – Что-нибудь случилось? Что вы все такие…

– Нет, ну вы посмотрите! – воскликнула Ритка и, уперев руки в боки, повернулась к Саше. – Может, это ты нам объяснишь?

Саша, недоумевая, обвела всех глазами. Мальчишки, похоже, были не в курсе, а если что-то и знали, то не придавали этому значения, так как возбуждённо и весело перемещались по залу, то тут то там сбиваясь в группки – то шумные, то полные сдержанного достоинства и явно смущённые собственной внезапной элегантностью. Но напряжённые взгляды почти всей женской половины этого зала были прикованы к тому кружку, который сплотился вокруг Ольги и так очевидно отторгал теперь Рогозину – если не считать Ирки: эта тихоня храбро подошла к Саше и притронулась к её руке.

– И что я должна объяснить? – растерянно спросила Саша.

– Ну, например, что ты здесь делаешь?

Саша повернулась к кроткой Сысоевой.

– Ира, ты что-нибудь понимаешь?

– Саш, я пыталась… Я им сказала, что это неправда…

– Неправда – что? – Саша криво улыбнулась, понимая, что улыбка, наверное, выглядит жалкой и натянутой. – Может, кто-нибудь всё-таки…

Она не успела договорить. Кто-то сзади больно схватил её за плечо и резко развернул – она едва удержалась на ногах. К её изумлению, это оказалась девчонка из параллельного класса, школьная спортивная знаменитость с репутацией оторвы и атаманши. Имени её Саша не помнила, да обычно никто и не звал её по имени, а только Супрун или, за глаза, Супруниха. Она только что вошла в зал – прямо из дорогого салона, где провела полдня – и узнала «новость» последней. Супруниха всегда реагировала молниеносно и не рассуждая. Измученная стилистом и визажистом, пытавшимися придать её грубоватой внешности романтический облик, она теперь была полна нерастраченных сил, и тут – о удача! – ей нашептали, что праздник, ради которого она приняла всю эту крестную муку, мог бы не состояться по вине Сашиной матери, написавшей жалобу на немыслимые поборы.

Саша взглянула на Супруниху и, вопреки абсурду происходящего, едва не рассмеялась – во всяком случае, не смогла сдержать предательскую улыбку: так комично сквозь тщательно созданный образ нежного эльфа проступал облик стоявшей перед ней разъярённой фурии.

– Дрянь! – прошипела та. – Да как ты вообще посмела сюда заявиться?!

Улыбка сковала Сашино лицо подобно судороге. Видимо, это доконало Супруниху, которой, несмотря на восторженные охи и ахи одноклассниц, не нравилось то, что она увидела в зеркале, но менять что-либо было уже поздно – она отчаянно опаздывала. Она размахнулась и отвесила Саше тяжёлую пощёчину, выместив таким образом свою накопившуюся досаду.

Пощёчина оглушительным хлопком прозвенела под сводами зала. Внезапно смолкли все голоса, и только музыка продолжала свой безмятежный бег, как продолжает звенеть ручей на поле недавно прошедшей битвы.

Потом тишина обрушилась под тяжестью случившегося. Сквозь гул в ушах, вызванный ударом, Саша слышала чьи-то возгласы, кто-то тянул её за руку, кто-то выбежал из зала. Она не помнила, как оказалась на улице, и только тут, хватая ртом воздух, бессильно опустилась на ступени широкого школьного крыльца. Храбрая маленькая Ирка в голубом платьице с пышными кружевными оборками опустилась рядом и, стиснув тёплыми ладошками Сашину руку, заглядывала ей в глаза своими большими горестными глазами. Она что-то говорила, но смысл её слов отскакивал от Сашиного сознания. В висках её гулко пульсировало, и полыхала вся половина лица, по которой пришёлся удар.

Вдруг она почувствовала, как кто-то опустился рядом с другой стороны и обнял её за плечи. Саша знала эту руку. Она уткнулась Славику в плечо и разрыдалась.

Постепенно смысл Иркиных фраз стал доходить до её сознания.

– Но это же бред! – воскликнула она, подняв заплаканное лицо.

– Конечно, бред…

– Я им так и сказала…

Славик и Ирка заговорили одновременно – и замолчали, каждый уступая другому.

Саша вытерла лицо платком Славика, который комкала в горячей руке. Ей больше не хотелось бала. И плакать тоже не хотелось – она была так опустошена произошедшим, что не чувствовала уже почти ничего. Лучше всего бы сейчас домой, к бабушке, подумала она. Было только обидно за платье – она разгладила на колене тонкую живую материю – оно пропадёт зря из-за чьей-то тупой злобы.

Но уйти вот так, с позором, оставив поле битвы за Седых, позволив ей торжествовать окончательную победу? Нет!

– Я должна вернуться! – сказала она прежде, чем додумала эту мысль.

– Вот и правильно! – обрадованно и немного испуганно пролепетала Ирка, а Славик поднялся и протянул ей обе руки.

– Но я ужасно выгляжу, – спохватилась Саша, вставая.

– Ну, не так ужасно, как слегка…растрёпанно, – сказал Славик, пытаясь пригладить её волосы.

– Ничего, умоешься холодной водой – и всё пройдёт! – засуетилась Ирка. – У меня есть тушь…

Скрипнула школьная дверь, и на тускло освещённое крыльцо вышел кто-то ещё. Все трое обернулись. Когда вышедший пересёк границу фонарного луча, они с облечением увидели, что это Букин.

– Ну? – спросила Ирка. – Что там? Лёш!

– Дед собрал всех в классе, – ответил тот, глядя на Сашу, – пытается выяснить, из-за чего сыр-бор. – Он по школьной привычке сунул руки в карманы брюк, задрав полы своего нового пиджака. – Походу, ему известно, кто на самом деле писал жалобу, и теперь он колет наших девчонок. Пытается выяснить, кто запустил слух…

– Пффф, – фыркнул Славик, – ну и как?

– Молчат. Как воды в рот набрали.

– Что и следовало ожидать. А ты здесь чего? – спохватился он.

– Вот, послал меня за вами. Ну, то есть, за Сашкой…

– Я туда не пойду!

– Ты же только что сказала, что вернёшься!

– Да брось, Сань, никто не верит в эту лабуду! – отозвался Лёшка. – Ну, то есть, из ребят. Да и девчонки теперь – Дед же им сказал…

– В класс – не пойду. Зачем я там?

–Ну, я не знаю, – Лёшка дёрнул плечом. – Может, он хочет, чтобы они извинились.

– Не нужны мне их извинения!

– Супруниха тоже там. С их классной…

– Плевать. – Саша посмотрела Славика и потом на Ирку. – Мне надо умыться. Принесёшь мне мою сумку?

Сидя на краю учительского стола, Иван Ильич смотрел на своих птенцов. Мальчики и девочки, которые, как старую кожу, сбросили наконец опостылевшую школьную форму и, конечно же, чувствуют себя невероятно крутыми и взрослыми. Он сделал для них всё, что было в его силах, но теперь с грустью думал, что не все его усилия увенчались успехом. Сидящие перед ним нарядные девочки выглядели виноватыми, растерянными или сердитыми – все, кроме одной. Ольга Седых, отличница и гордость класса, восседала, как обычно, с каменным лицом. «Мне это кажется, или сквозь её монаршее величие действительно проступает рвущееся наружу торжество?» – спрашивал себя Дедов, на протяжении семи лет бывший очевидцем неутолимой иррациональной вражды, которую Седых питала к тихой и замкнутой Рогозиной. Не отличнице. Не пользовавшейся всеобщим успехом. Не считающей себя красавицей. Не модно одетой. Сплошные не! И вот теперь женская половина класса усиленно обходит глазами ту, которая, как подозревал Иван Ильич, и затеяла эту грязную и подлую игру. Они не подозревают, что упорство, с каким все они избегают смотреть в её сторону, только подкрепляет его подозрения – как и торжествующий вид самой Оли, блестящие глаза которой не могут скрыть даже накладные ресницы. Парни же откровенно скучали, испытывая лишь умеренное любопытство и досаду за прерванный праздник.

Дедов уже опросил каждую из девочек, и получалось, что слух зародился сам по себе, в куче грязного белья, потому что выходило так, словно каждая услышала об этом от другой, та – от кого-то ещё, а «кто-то ещё» и не помнил, от кого. И только Седых молчала, царственно восседая на своём привычном месте в центре класса.

– Ну, а ты что скажешь, Оля? – обратился к ней Дедов.

– Я?! – Седых посмотрела на классного руководителя так, словно он сморозил какую-то нелепость: не барское это дело разбирать склоки черни! Она явно хорошо подготовилась к этому вопросу. Но зато ему было отлично видно, как напряглись остальные, как метнулись в её сторону два-три откровенно испуганных взгляда.

– Да. Что известно об этом тебе?

Седых небрежно пожала полными плечами.

– То же, что и всем остальным.

– Вот как. – Иван Ильич медленно вздохнул и помолчал, глядя в тёмное окно, в котором отражались все эти юные люди. Растерянные и обескураженные произошедшим. Он знал: они запомнят вот эти последние свои минуты в школе, как неизбежно запоминает человек своё самое первое и самое последнее впечатление. Всё остальное смешается, превратится со временем в трудноразделимый ком воспоминаний о школе, на поверхности которого останется вот это – отвратительное, скользкое и постыдное, к которому они оказались причастны. И, хотят оно того или не хотят, оно будет управлять их жизнями – либо посредством вызывающей отторжение нравственной тошноты, либо страха и ложного стыда, понуждающих к круговой поруке.

Этого не должно было случиться – и не случилось бы, говорил себе Дедов с горечью, если бы не его лояльность к своим питомцам, не наивная отеческая снисходительность, с которой он взирал на их слабости. Он видел всё это и мог остановить, но – не стал. Почему? Не желал причинять себе лишнее беспокойство?

Теперь, когда у него был собственный сын, так внезапно обретённый на закате его долгой бездетной жизни, Иван Ильич остро чувствовал, как много он упустил – вся жизнь его мальчика прошла вдали от него, и теперь тот сам уже отец вот таких же ребят, как те, что сидят теперь в этом классе. Его, Дедова, не было рядом с Иваном, когда тот делал свои первые шаги, когда учился в школе, вступал во взрослую жизнь, и теперь они с трудом нащупывали своё родство и близость. Возникало нелепое чувство, что Иван родился уже взрослым и даже немолодым мужчиной…

Дедов нехотя оторвался от мыслей о сыне. Что было бы, если бы то, что случилось сегодня с его ребятами, произошло с Иваном, в его последний школьный день? Если бы это довлело над ним в течение всей его школьной жизни – несправедливость, злоба, мелочные уколы, постоянный страх унижения? Да разве бы он, отец, позволил такому случиться! Он, конечно, не стал бы вмешиваться в ребячьи драки – прямое заступничество старших делает парня смешным и жалким в глазах сверстников, а значит, и в собственных тоже: в этом возрасте они видят себя чужими глазами. Но он бы научил его быть сильным, сделал бы всё возможное, чтобы мальчик вырос борцом. Мысль же о том, чтобы его сын мог стать одним из притеснителей, представлялась Дедову вовсе невозможной.

В любом случае, теперь уже слишком поздно. Насколько он мог судить, Иван вырос достойным человеком, но это, думал Иван Ильич, целиком заслуга его матери. А что станет с ними? Так или иначе, он обязан, пусть и с опозданием, озвучить перед ними свою позицию. Они не должны уйти в большой мир с мыслью, что в нём правят эгоизм и закон джунглей. Он вздохнул, решаясь, и заговорил.

– Я виноват перед вами… – Дедов обвёл глазами своих ребят и твёрдо встретил их недоумённые, недоверчивые взгляды. – То, о чём я сейчас скажу, следовало сказать уже давно. Если бы я сделал это вовремя, сегодняшнее не могло бы случиться. Но лучше поздно, чем никогда. – Каждое слово давалось ему с трудом, он выталкивал его из себя, как проснувшийся вулкан выталкивает из своего жерла затвердевшую лаву, сотрясая окрестность. – Я больше не имею над вами власти, но зато теперь и я свободен сказать вам всё, что об этом думаю…

В «малышовом» туалете первого этажа Саша плескала в лицо ледяной водой из-под крана, пока оно не занемело и не заныли скулы. Её переполняла холодная ярость. Чёрта с два она сдастся без боя! Десять лет школьной жизни, отравленных страхом унижения, булавочными уколами исподтишка и плевками в лицо вдруг взорвались в ней решимостью отчаяния. Сумма накопившихся ударов наконец превысила меру терпения, сложившись в кулак противодействия, и теперь этот кулак зудел и вибрировал в ожидании схватки. Она открыла форточку и подставила лицо прохладному воздуху.

Вернувшаяся Ирка застыла в дверях, увидев лицо подруги. Саша казалась спокойной, но её глаза горели весёлой злостью.

– Ты как? – неуверенно спросила Ирка.

– Нормально, – тихо ответила Саша. – Давай.

Она протянула руку и взяла сумочку. Краситься Саша не очень умела, поэтому просто подвела ресницы и прикоснулась помадой к губам (она часто наблюдала, как это делает мать). Оглядела себя в крохотное зеркальце, припудрила нос и подбородок и, щелчком захлопнув пудреницу, забросила её в сумку.

– Идём.

– Идём, – эхом отозвалась Ирка, коротко вздохнув: она переживала не меньше подруги.

Поднимаясь по лестнице в актовый зал, они услышали, как здание школы содрогнулось от басовитого ритма колонок и усиленный микрофоном бодрый голос под аплодисменты и возгласы провозгласил начало бала. Когда они вышли на освещённый пятачок площадки третьего этажа, Сашино внимание привлекло движение в глубине полутёмного коридора. Она оглянулась и увидела, что к ней приближаются Супруниха и ещё одна девочка, её одноклассница. Саша остановилась и расправила плечи, в упор глядя на свою обидчицу и предвкушая схватку. Но та подошла к ней на расстояние вытянутой руки и вдруг сказала:

– Рогозина, прости! Я знаю, что это было дерьмово, но… Кто ж знал, что это враньё!

Саша изумлённо смотрела на девушку. Люда (она припомнила её имя) явно над собой поработала: с лица исчез дурацкий слащавый макияж, дорогая причёска была разрушена и доведена до состояния аккуратно причёсанных волос.

– Ну, хочешь, я перед всеми попрошу у тебя прощения? – сказала вдруг та, по-своему истолковав Сашино молчание. – Возьму микрофон и…

– Не надо, – Саша помотала головой и добавила, улыбнувшись: – Проехали.

И протянула Людке руку.

Они так и вошли в зал – вместе. Несколько человек поблизости, заметив их появление, перестали было танцевать и напряжённо уставились на вошедших, толкая и дёргая соседей. Но Супруниха взяла Сашу за руку и увлекла в круг танцующих, тем самым давая всем понять: порядок! Недоразумение улажено, мир восстановлен.

Саша оставалась в кружке супрунихиного класса, выплёскивая весь нереализованный боевой задор в энергичном танце. «Вэшники» прыгали, кружились и дурачились напропалую – это был дружный, шумный и заводной класс – и Саша, которая редко ходила на школьные дискотеки и толком не умела танцевать, забыла о своей неловкости, втянутая в водоворот их веселья. Её одноклассников нигде видно не было. Это её слегка тревожило, не сказать чтобы сильно. Вскоре она и вовсе перестала думать о них, томно покачиваясь в танце в объятиях Славика, упиваясь его близостью в той интимной полутьме, в которую погрузился зал с первыми звуками медленного танца.

Когда последний аккорд отзвенел и растаял под сводами зала, она нехотя подняла голову с его плеча и увидела его блестящие в темноте глаза. Он немного ослабил узел сцепленных рук и, сглотнув, тихо спросил:

– Хочешь пить?

Не в силах говорить, Саша кивнула. Славик нашёл её руку, и они направились к тем дверям зала, которые вели в нарядно убранную школьную столовую с накрытыми столами. Щурясь от яркого света, они вышли из зала – и столкнулись с Ольгой Седых, которая как раз собирались войти. За ней, в некотором отдалении, следовала её камарилья.

После едва заметной заминки Саша почувствовала, как Славик крепко сплёл её пальцы со своими и продолжил путь, словно ничего и не было. Она скользнула взглядом по лицам, пытаясь прочесть, что несёт ей их возвращение. Кто-то пытался улыбнуться, кто-то отвёл глаза. Царственное лицо Седых было тёмным от густого румянца, словно раскалённая докрасна поверхность, под которой полыхает пламя. Глаза же её, напротив, оцарапали Сашу двумя острыми льдинками – и тут же метнулись в сторону зала, куда она и направила свои величественные стопы. Её присные последовали за ней, один за другим, непривычно молчаливые, словно в дом к покойнику.

Они уже допивали свой лимонад, когда в столовую с шумом ввалились мальчишки. Запахло одеколоном и куревом, аккуратные горки сладостей и закусок тут же пришли в расстройство. Громко хлопнула пробка, зашипело и запенилось, парни стали, толкаясь локтями, подставлять бокалы и стаканы – что кому попалось под руку – послышалось: «Не наглей!» – «Эээй, подвинься!» – «Будешь?» – «Не, я только водку…» – «Дай мне!» Шутов подошёл к Саше, держа в каждой руке по бокалу.

– Давай выпьем, Рогозина, за нашу несбывшуюся любовь!

Саша прыснула и машинально приняла шампанское, поглядела на Славика. Тот, глядя на Шутова, улыбался от уха до уха.