Последняя жемчужина

Раза два в году школьного учителя приглашали в замок отобедать. При случае он рассказал господам, какое значение приобрела в семье Ганса подаренная ими книга, и особенно две сказочки. Хилый, но умный мальчик внес своим чтением мир и отраду в сердца родителей и натолкнул их на новые мысли.

Когда учитель стал откланиваться, госпожа дала ему два серебряных талера и просила отнести их маленькому Гансу.

– Отдайте их папе с мамой! – сказал Ганс, когда учитель принес ему деньги. А родители сказали:

– Ай да сидень! Нам и радость от него и польза.

Денька через два, когда родители Ганса были, по обыкновению, на работе, к их домику подъехала господская карета. Добрая госпожа, очень довольная, что ее рождественский подарок принес столько пользы и удовольствия «сидню» и его родителям, заехала сама навестить Ганса и привезла с собой булок, фруктов, бутылку сладкого сиропа и, – что особенно порадовало мальчика, – позолоченную клетку с маленькой черненькой птичкой, – чудо какой певуньей. Клетку поставили на старенький комод против кроватки мальчика, чтобы он мог постоянно любоваться на птичку и слушать ее пение. Впрочем, звонкий голосок птички был даже слышен на улице.

Вернувшись домой, Оле с Кирстиной не застали госпожи. Хоть и видели они, как радовался мальчик птичке, а все-таки не могли не поворчать.

– Мало что ли у нас своих забот! – говорили они. – Да где господам это понять. Изволь теперь возиться еще с этой птичкой, Ганс, ведь, сам не может за ней ходить. И кончится тем, что ее съест кошка!

Прошла неделя, другая. Кошка за это время не один раз побывала в горнице, но птичку не трогала, даже и к клетке близко не подходила. Но вот, случилось необычайное происшествие. Дело было так: после обеда вся семья ушла на работу, а Ганс один остался дома; он лежал в постели и перечитывал сказку о жене рыбака, все желания которой тотчас же исполнялись. Вздумала стать королем и стала, захотела стать императором и это желание исполнилось, а как дерзнула пожелать стать самим Богом – снова очутилась в старой грязной лачужке.

Сказка эта не имела ровно никакого отношения ни к птичке, ни к кошке; Ганс только читал ее, когда случилось удивительное происшествие, и навсегда запомнил это обстоятельство.

И вот видит Ганс: подошла кошка к комоду, глядит на птичку, и взгляд ее желто-зеленых глаз словно говорит: «Как ты хороша! Так бы и съела тебя!»

Понял Ганс, чего хочет кошка и закричал: «Брысь, брысь!»

А кошка насторожилась и вот-вот прыгнет. Не дотянуться Гансу до нее, а под рукой нет ничего, кроме его сокровища – книжки со сказками; недолго думая, размахнулся он и запустил ею в кошку. Переплет, который и без того еле-еле держался, оторвался и полетел в одну сторону, а листочки в другую. Кошка отодвинулась немного и поглядела на Ганса, как будто хотела сказать: «Чего суешься! Все равно толку не будет! Я могу и бегать и прыгать, а ты вот нет!»

Смотрит Ганс во все глаза на кошку, а сам так и дрожит весь. Птичка тоже заметалась в клетке. Позвать на помощь было некого; кошка словно понимала это и снова приготовилась прыгнуть. Ганс стал махать одеялом, но и это не испугало кошку, она прыгнула на стул, затем на подоконник, откуда было ближе добраться до птички.

Замерло сердечко у Ганса, но ему было не до себя, он думал только о том, как бы помочь бедной птичке. Но как? Ни двинуться с места, ни даже стать на ноги – он не мог… Помертвел от ужаса мальчик, когда увидел, что кошка вскочила с подоконника на комод и повалила на бок клетку. Птичка отчаянно заметалась. Ганс вскрикнул, по жилам его точно огонь пробежал; вне себя соскочил он с кровати, мигом очутился подле комода, схватил клетку и выбежал на улицу.

Тут у него хлынули из глаз слезы и он, обезумев от радости, закричал: «Я могу ходить! Я могу ходить!»

Ганс вдруг выздоровел; такие случаи редки, но все-таки бывают.

Учитель жил по соседству. К нему-то и побежал Ганс, как был – босиком, в одной рубашонке и курточке, с клеткой в руках.

– Я могу ходить! – ликовал он. – Господи, какое счастье! И он зарыдал от радости.

А уж как обрадовались Оле с Кирстиной, и сказать нельзя!

– Это счастливейший день в нашей жизни! – говорили они.

Позвали Ганса к господам. Давно он не ходил по дороге, которая вела в замок; ему казалось, что его старые знакомые – деревья и кусты, кивали ему ветвями и шептали: «Здравствуй, Ганс! Добро пожаловать!» Солнышко озаряло его лицо, и на душе у него было так светло, радостно!

Словно родному обрадовались добрые молодые господа Гансу и усадили его рядом с собой. Особенно радовалась сама госпожа: ведь, и книжка со сказками, и птичка были ее подарки. Правда, птичка скоро умерла от испуга, а все же благодаря ей Ганс выздоровел, книжка же была утешением и отрадой мальчика и его родителей. Ганс и решил с ней никогда не расставаться, читать ее и перечитывать. Теперь он уже мог бы помогать своим родителям, только бы научиться какому-нибудь ремеслу – лучше всего переплетному: читай тогда, сколько угодно новых книг.

Призвала помещица после обеда родителей Ганса и сказала: «Мы с мужем решили заняться судьбой вашего сына. Мальчик он хороший, набожный и способный к учению, – из него наверное будет толк. Хорошее дело и Бог благословит!»

Под вечер родители Ганса вернулись домой веселые и довольные, особенно Кирстина, но через неделю она плакала горькими слезами, собирая сына в дорогу. Господа, правда, одели его с головы до ног во все новенькое, и сам Ганс был хороший мальчик, но каково материнскому сердцу расставаться со своим детищем, – ведь, он едет учиться в гимназию в далекий город за море, и не один год пройдет, прежде чем они снова увидятся.

Книжку с картинками Гансу не пришлось взять с собой, – родители оставили ее себе на память. Отец частенько заглядывал в книжку, постоянно перечитывая все те же две сказки.

И вот, от Ганса стали получать письма, одно радостнее другого. Попал он к добрым людям, у которых ему жилось хорошо, но больше всего он был доволен тем, что мог ходить в гимназию. Чему-чему его только там ни учили! Теперь у него было одно желание: сделаться самому учителем.

– Только бы нам дожить до этого дня! – говорили растроганные родители, пожимая друг другу руки.

– Да, вот какое счастье выпало на долю нашего Ганса! – сказал Оле. – Видно, Господь печется и о детях бедняков. Мы это видим на нашем сидне. Не похоже ли это на одну из тех чудесных сказок, что Ганс прочел нам из своей книжки!

Последний сон старого дуба

Рождественская сказка

В лесу, на высоком крутом берегу моря, рос старый-престарый дуб. Было ему ровнехонько триста шестьдесят пять лет, ни больше, ни меньше, но ведь для дерева годы то же, что для нас, людей, сутки. Мы бодрствуем днем, а ночью спим и видим сны; дерево же бодрствует три времени года и спит только зимой. Зима – время его отдыха, его ночь после длинного дня: весны, лета и осени.

В теплые летние дни вокруг дерева кружились и порхали мухи-поденки. Нарезвится, напляшется мушка и сядет отдыхать на один из больших листьев дуба.

– Бедная, бедная крошка! – скажет всякий раз дуб. – Всего один только денек и дано тебе пожить на белом свете. Как мало – один денек! Печальная твоя доля!

– Печальная? Что ты хочешь этим сказать? – спрашивала муха-поденка. – Гляди, какой светлый, радостный день, как ярко светит солнышко! Мне так весело, хорошо!

– Один ведь теплый денечек тебе повеселиться, а затем конец.

– Конец! Чему конец? – недоумевала муха. – И тебе конец?

– Нет, я проживу, может быть, тысячи твоих дней; мой день ведь не то, что твой – он продолжается три четверти года. Ты даже вообразить не можешь, как это долго.

– Не понимаю, что ты хочешь сказать! Ты живешь тысячи моих дней, а я живу тысячи мгновений, и все они полны радости и счастья. Ну, а когда тебя не станет, придет конец и всему этому великолепию, всему миру?

– Нет! – отвечал дуб. – Мир просуществует века, тысячелетия, так бесконечно долго, что я и представить себе не могу.

– Стало быть, у нас одна доля, только счет нашим дням каждый из нас ведет по-своему.

И муха-поденка закружилась, заплясала, радуясь своим нежным, прозрачным, как кисея, крылышкам и мягкому воздуху, напоенному благоуханием клевера, шиповника, бузины, мяты и дикого ясменника. Мириады душистых цветов и растений разливали в теплом воздухе такой сильный аромат, что крошечное созданьице словно пьянело от него. Что за чудесный, длинный день, полный веселья и сладостных ощущений, а как стал он отгорать, мушкою овладела приятная усталость, крылышки отказывались ей служить, крошка тихо опустилась на колыхавшуюся былинку, поникла головкой и сладко заснула – заснула навеки.

– Бедняжка! – говорил дуб. – Как коротка ее жизнь!

И каждый день летом повторялись те же пляски, те же речи, и так же к концу дня засыпала мушка навеки. Одно поколение мушек-поденок сменялось другим, но каждая мушка жила своей особой, полной и счастливой жизнью.

А дуб все бодрствовал. Миновали весна – его утро, лето – его полдень, осень – его вечер; теперь дело шло к ночи, ко сну, – приближалась зима.

Уже загудели бури, затянули свои песни: «Покойной ночи! Покойной ночи! Скоро, скоро оборвем все твои листья! Усни, скорей усни! Укачаем, убаюкаем тебя, песню колыбельную споем. Видно, наши песни полюбились твоим старым сучьям, так и трещат от удовольствия. Спи же, спи, усни! Настала твоя триста шестьдесят пятая ночь! Ты еще совсем младенец малый. Спи, усни сладким сном! Туча снеговая покроет твои ноги теплой пуховой периной. Покойной ночи, приятных сновидений!»

Собираясь на покой, дуб сбросил с себя зеленый убор. Всю длинную зиму готовится он проспать и снова пережить в сновидениях минувшее, как это бывает и с людьми.

Когда-то и лесной великан был крошкой; маленький желудь служил ему колыбелью. Теперь люди насчитывают ему больше трехсот лет. Во всем лесу не найти дерева старше и красивее его; мощная его крона высоко поднималась к небесам и далеко была видна с моря; по ней держали свой путь моряки. Не знал, не ведал дуб о том, сколько глаз искали его.

В ветвях его зеленой макушки горлинки вили свои гнезда, куковали кукушки, а осенью, когда его листья казались выкованными из меди, к нему слетались перелетные птицы и присаживались на его ветви отдохнуть перед тем, как пуститься через море в далекие края. Но вот пришла зима, листья с дуба опали, и весь он стоял оголенный со своими кривыми сучковатыми ветвями. Прилетали вороны и галки, садились на ветви и вели беседу о тяжелых временах, о том, как им зиму прожить и где прокормиться.

В ночь под Рождество дубу приснился чудесный, удивительный сон. Ничего подобного ему раньше никогда не снилось. Послушаем же!

Снится дубу, что время праздничное; чудится ему звон колоколов, но вместе с тем кажется, что надворе не зима, а ясный, теплый летний день. Широко раскинулась его зеленая макушка. Сквозь развесистые сучья прорываются солнечные лучи и играют на листьях и траве, чудный запах трав и цветов наполняет воздух, пестрые бабочки гоняются друг за другом, мухи-поденки веселятся и пляшут, словно весь мир создан лишь для их радости и утехи. Все, что пережил дуб за свою долгую жизнь, что видел вокруг себя, проходило теперь перед ним в торжественном шествии. Вот едут верхом на статных конях благородные рыцари и дамы; на шляпах у них развеваются перья, у каждого всадника, у каждой дамы сидит на руке, затянутой в перчатку, сокол; звучат охотничьи рога, лают собаки. А вот идет неприятельская рать в блестящих латах, с копьями и алебардами.

Воины располагаются под деревом на ночлег и разбивают палатки; ярко пылают костры, далеко разносятся по лесу удалые песни. Видит дуб влюбленных, что в лунные ночи встречались под его сенью и вырезали начальные буквы своих имен на его серозеленой коре. Подходят к нему, как в старину, и веселые странствующие подмастерья и развешивают на его ветвях цитры и эоловы арфы. Чарующие мелодии играет на них ветер; горлинки воркуют, словно хотят высказать чувства, волновавшие дуб при этих дивных звуках, а кукушка вещает своим ку-ку, сколько лет ему остается еще прожить.

И кажется дубу, будто новый, могучий родник жизни вдруг забил в нем. Он чувствует его и в крохотных корешках глубоко под землей, и в листьях на зеленой макушке. Силы его прибывают, ствол все выше и выше поднимается к небу, широковетвистая вершина становится еще пышней и кудрявей. И чем выше возносится дуб, тем скорее ему хочется подняться к свету, к теплу, к самому солнцу.

Уже выше облаков летит дуб. Словно стаи перелетных птиц или белых лебедей несутся облака далеко внизу. Каждым листочком видит теперь дерево, словно в каждом из них есть глаза. И хотя на земле белый день, все звезды видны ему на небе. Какие они большие, как ярко горят! Точно благостные, кроткие очи, светятся они в вышине. И, глядя на них, дубу вспоминаются другие знакомые, милые очи: очи детей и сияющие счастьем очи влюбленных, что встречались под его сенью в лунные ночи.

Чудные, блаженные минуты переживает дуб! А все-таки его счастье неполно. Ему хочется, страстно хочется, чтобы все его дорогие друзья: деревья, кусты, цветы – поднялись бы так же высоко, как он, видели бы тот же блеск, испытали ту же радость. Горячо, всякой веточкой, всяким листочком желает этого дуб, как иной раз желают чего-нибудь люди всеми фибрами своей души.

Волнуется дерево, мечется верхушкой взад и вперед, низко склоняется, словно ищет чего-то. Вдруг снизу потянуло душистым ясменником, потом фиалкой и жимолостью; послышался даже ясно голос кукушки. И видит дуб: из-под облаков показываются зеленые макушки деревьев и поднимаются к небу. За ними тянутся кусты и цветы. Некоторые даже оторвались от корней, чтобы быстрей лететь. Всех опередила стройная молодая береза; взвиваясь молнией, несется она вверх, сверкая белым стволом; кудрявые ветки, словно зеленой фатой, обвивают ее. Даже тростники с коричневыми султанами и те стремятся вверх; вслед за деревьями, кустами и цветами летят, заливаясь песнями, птицы, а на былинке, что зеленой лентой несется по воздуху, сидит музыкант-кузнечик и наигрывает крылышком на своей тонкой ножке. Майские жуки гудят, пчелы жужжат, птички оглашают воздух пением. Все в небесах поет и ликует.

– А где же маленький цветочек, что рос на морском берегу? И синий колокольчик, и крошка-маргаритка? – спрашивал дуб.

Ему хочется всех видеть вокруг себя.

– Мы здесь, мы здесь! – звучит со всех сторон.

– А прошлогодний душистый ясменник? А ландыши, что позапрошлой весной цвели в лесу? А красавица дикая яблоня и другие деревья, что столько лет украшали лес? Как жаль, что и их нет с нами.

– Мы здесь, мы здесь! – снова звучит в ответ, но на этот раз где-то высоко-высоко над дубом.

– Как хорошо! Как хорошо! – ликует дуб. – Все, все теперь со мной – и большие, и малые, ни один не забыт. Возможно ли такое счастье?!

– В небесах у Бога все возможно! – звучит в вышине.

Тут старый дуб – он все не переставал расти – почувствовал вдруг, что его корни отрываются от почвы.

– Так-то лучше! – говорит дуб. – Теперь я свободен и могу взлететь к самому источнику света и блеска. И все лесные друзья со мной! И большие, и маленькие!

– Все!

Таков был сон старого дуба в ночь под Рождество. А пока он грезил, над морем разыгралась буря. Громадные волны с бешеным ревом дробились о берег; дуб трещал, качался и, наконец, налетевшим вихрем был вырван с корнями, как раз в ту самую минуту, когда ему снилось, что он отделяется от земли. Дуб свалился. Триста шестьдесят пять лет минули для него, как день для мухи-поденки.

К восходу солнца буря улеглась; далеко разносился праздничный благовест; над каждой крышей, даже над крышей убогой лачужки курился синеватый дымок, словно жертвенный фимиам с алтарей друидов. Море утихло, и на большом корабле, выдержавшем ночной шторм, развевался в честь праздника флаг.

– Не стало нашего дуба, нашей приметы на берегу, – сказали моряки. – Сокрушила старого великана ночная буря. Кто нам теперь его заменит?

Таким-то надгробным словом, кратким, но прочувственным, почтили моряки старый дуб. Донеслось до дуба и пение молитв на корабле. В них славилось Рождество Христово, возвещалось о спасении людей и вечной жизни. Внимая священным песнопениям, молящиеся возносились сердцем к небесам, как возносился к ним в своем последнем сне в святую Рождественскую ночь могучий старый дуб.

Подснежник

Зима; морозит; дует резкий ветер, но в домах, за толстыми стенами тепло и уютно. И цветочку хорошо и уютно в луковице, прикрытой землей и снегом.

Но вот прошел дождь. Сквозь снежную пелену дождевые капли проникли к цветочной луковице и рассказали ей, что делается на белом свете. Пробрался туда и солнечный луч и легонько постучался в луковицу.

– Войдите! – пригласил цветочек.

– Не могу! – ответил солнечный луч. – Слаб я еще, не раскрыть мне луковицы. Вот придет лето, тогда и силы у меня прибавится.

– А скоро будет лето? – спросил цветок.

И у каждого нового гостя – солнечного луча – спрашивал одно и то же. Но до лета было еще далеко. Снег лежал еще на полях толстым слоем, и по ночам морозец сковывал лужи и маленькие ручейки.

– Никак лета не дождаться! – вздыхал цветок. – А мне так хочется поскорее на волю выбраться, с красным солнышком повидаться! То-то радость будет!

И стал цветок наверх пробираться. Скоро из-под снега показался стебелек с бледно-зеленым бутоном; его плотно облегали узенькие, толстенькие листочки. От дождя и теплого ветра снег так обрыхлел, что пробираться сквозь него цветку было нетрудно.

– Добро пожаловать! Добро пожаловать! – приветствовали солнечные лучи выглянувшего на свет Божий малютку. Они так горячо лобзали его, что снежно-белая с зелеными прожилками чашечка совсем раскрылась. Скромно и радостно склонил цветок головку.

– Милый цветочек, как ты нежен и свеж! – пели солнечные лучи. – Первый, единственный, ты люб и дорог нам! Ты предвестник лета, чудного лета. Скоро весь снег сойдет, умчатся холодные ветры, и царствовать будем мы! Все зазеленеет; зацветут и твои подружки: фиалки, перелески голубые, сирень, а потом и розы. Но ты все-таки первый, единственный, такой прелестный, нежный!

Хорошо было цветку! Казалось, самый воздух пел и звучал кругом, солнечные лучи проникали в его листочки и лепестки. Нежный, хрупкий, но полный жизненной силы, стоял он, сияя юной красотой, такой нарядный в своем белом платьице с зелеными ленточками, и славил лето. Но до лета было еще далеко; небо опять заволокло облаками, подули холодные ветры.

– Напрасно торопился, – говорили они. – Теперь достанется тебе, ведь власти нашей еще не пришел конец. Лучше бы дома сидел, чем до поры до времени на солнышке красоваться.

Все сильнее донимал холод цветочек. День проходил за днем, а солнышко все не показывалось. Мерзнул цветочек, но вера в скорый приход лета давала ему силы перенести испытание. Лето ведь не за горами – недаром же о нем возвестили солнечные лучи. Как не верить их обещанию! А пока цветок терпеливо стоял в снегу, смиренно склоняя головку под тяжелыми, густыми снежными хлопьями и налетавшими откуда-то бешеными порывами ветра.

– Ты сломишься! – говорили они. – Завянешь, замерзнешь – и поделом! Зачем дал выманить себя? Солнечный луч одурачил тебя. Эх ты, простофиля подснежник!

– Подснежник! – пошло перекликами в холодном утреннем воздухе.

– Подснежник! – радостно воскликнули дети, выбежавшие в сад. – Прелестный, милый цветочек, первый, единственный!

Тепло, хорошо стало от этих слов цветку, точно солнышко его своими лучами озарило. На радостях он даже не почувствовал, что его сорвали. Детская ручонка держала его, детские губки нежно целовали. Его принесли в теплую комнату, полюбовались на него и поставили в воду. Цветок ожил, ему показалось, что вдруг настало лето.

У хозяйской дочери, хорошенькой молодой девушки, был жених, студент одного из высших учебных заведений.

– Дай пошучу, пошлю ему подснежник, получит цветок и вообразит, что у нас лето, – сказала девушка, взяла нежный цветочек и положила его в надушенный листок бумаги, на котором были написаны стихи о подснежнике, вестнике весны.

Вместе с листиком цветок попал в конверт. Как темно там было! Он словно опять в родной луковице очутился. И вот он в почтовой сумке отправился в путь-дорогу. Удовольствия было мало, его комкали, давили, но и этому пришел конец.

Письмо получили, распечатали и прочли. Обрадовался студент весточке, горячо прижал к губам цветок и спрятал его и стихи в ящик. Там хранилось немало заветных писем, но все они были без цветов. И на этот раз наш подснежник явился первым, единственным, как назвали его лучи, и это несказанно его радовало.

А времени радоваться у него было достаточно. Прошло лето, прошла длинная зима, вновь наступило лето, и только тогда вспомнили о цветке. Но невесело было на этот раз на сердце у молодого человека. Он достал из стола пачку писем и с сердцем швырнул их в камин. Угодил туда и листок со стихами; несдобровать бы и подснежнику, да он выпал на пол. Что и говорить, высох цветочек, съежился, а все же не следовало бы швырять его на пол. Впрочем, лежать на полу было все-таки лучше, чем сгореть в камине. Да что же случилось? То, что часто случается. Подснежник обманул молодого человека – это была шутка; девушка обманула его – это уж была не шутка. Она избрала себе летом другого друга сердца.

Наутро солнышко осветило маленький сплюснутый подснежник, казавшийся нарисованным на полу. Подняла его служанка и положила в книгу на столе: она решила, что цветок выпал из книги, когда она стирала с нее пыль. И вот цветок попал опять в общество стихов, но на этот раз напечатанных, а они поважнее будут написанных, по крайней мере, обходятся дороже.

Промелькнули годы. Книга все стояла на полке; наконец, ее взяли, открыли и стали читать. Книга эта, «Стихи и песни» датского поэта Амвросия Стуба, была одной из тех хороших книг, познакомиться с которой каждому полезно. Тот, кто читал книгу, перевернул страницу-другую и увидал цветок.

– Подснежник! – сказал он. – Не случайно, видно, попал он сюда. Бедный Амвросий Стуб! Ты тоже был подснежником среди своих собратьев, тоже явился слишком рано и чуть было не погиб от бури-непогоды. А все же ты был первым, единственным, лучшим поэтом Дании… Оставайся же тут, подснежник! Не случайно попал ты в эту книгу.

И подснежника опять положили в книгу. Гордостью и радостью преисполнился он, узнав, что неспроста попал в прекрасную книгу и что сам поэт был таким же подснежником, преждевременно возвестившим лето. Только по-своему понял все это подснежник, как и мы всякую вещь понимаем по-своему.

Вот и вся сказка о подснежнике.

Две девицы

Случалось ли вам когда-нибудь видеть «девицу»[1] т. е. то, что этим именем называют мостовщики – приспособление для утрамбовывания мостовой. «Девица» вся деревянная, книзу пошире и окована железными обручами, кверху же несколько поуже; сквозь талию у нее продета палка, концы которой изображают руки «девицы».

Такие-то две «девицы» и стояли на дворе, вместе с лопатами, саженями и тачками. Вели они разговор о том, что «девиц», по слухам, скоро переименуют в более подходящее для них название – в штемпеля.

У нас, как известно, есть так называемые «эмансипированные женщины»: повивальные бабки, танцовщицы, которым по долгу службы приходится стоять на одной ноге, модистки, швейки и др. К ним принадлежали и две «девицы». Числились они на службе по министерству путей сообщения, очень дорожили своим добрым старым именем и слышать не хотели, чтобы их переименовали в «штемпеля».

– Чего доброго, еще жених от меня откажется, – сказала младшая, просватанная за копра, большущую машину, что сваи вбивает. Машина эта исполняет одну работу с девицею, только работа ее потяжелее и погрубее. – Как девицу он готов взять меня замуж, а возьмет ли штемпеля – еще вопрос. Ни за что на свете не соглашусь менять имя.

– А я дам себе скорее обрубить обе руки, – сказала старшая.

У тачки на этот счет было свое мнение. Персона она была важная, считала себя не кем-нибудь, а четвертью кареты, – одно-то колесо у нее ведь было.

– Позвольте заметить вам, – начала она, – что девица – слово довольно заурядное; то ли дело штемпель! Оно звучит благородно, а вместе с тем и почетно. Получив название штемпеля, вы станете на одну линию с государственной печатью, а без нее, как вам известно, не действителен ни один закон. Будь я на вашем месте, я сама бы отказалась от имени девицы.

– Никогда! Я слишком стара для этого! – сказала старшая.