Девушка А

Эбигейл Дин

Девушка А

First published by Harper Collins Publishers 2021

Copyright © Abigail Dean 2021

Abigail Dean asserts the moral right to be identified as the author of this work

All rights reserved

В оформлении издания использованы материалы по лицензии © shutterstock.com

Jacket design by Claire Ward

© Harper Collins Publishers Ltd 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

* * *

Маме, папе и Ричу

1. Лекс (Девочка А)

Вы не знаете меня, но мое лицо наверняка вам знакомо. В самом начале на фотографиях нам не просто размывали лица – нас забивали пикселями по пояс, потому что выдать нас могли даже волосы. Но время шло, история сдувалась, наши защитники – тоже, и в темных уголках интернета стало легко отыскать неотредактированные снимки. Самый популярный – тот, где мы сентябрьским вечером стоим на фоне дома на Мур Вудс-роуд. Выйдя из дома, мы вшестером встали по росту, а Итан держал на руках Ноя; Отец тем временем выстраивал общую композицию. На заднем плане – дом в лучах заходящего солнца; дверь и окна отбрасывают тени. Мы стояли не двигаясь и смотрели в объектив. Фото должно было получиться идеальным. Но прямо перед тем, как Отец нажал кнопку, Эви сжала мою ладонь, повернула голову и поглядела на меня снизу вверх. Так мы и остались на той фотографии: она вот-вот скажет мне что-то, мои губы изгибаются в улыбке. Не помню, что она тогда произнесла, но точно знаю: потом мы за это поплатились.

В тюрьму я приехала немного за полдень. Доро́гой слушала «Доброго дня!» – плейлист, который составил еще Джей Пи; когда я заглушила мотор, в салоне резко повисла тишина. Открыла дверцу – мчавшиеся по трассе машины шумели, как океан.

Администрация тюрьмы сделала краткое заявление, подтверждавшее смерть Матери. Я прочла несколько онлайн-статей накануне вечером, все они были формальными и, с разными вариациями, заканчивались оптимистично. Считалось, что у детей Грейси, часть из которых уже перестала скрываться, все хорошо. Я сидела в одном полотенце на кровати в гостиничном номере, разложив вокруг себя ужин, и смеялась.

На завтраке возле кофемашины я увидела газетную стойку. Фотография Матери была на первой полосе, ниже – статья о поножовщине в «Вимпи Бургере». Тихий денек…

В стоимость моего номера входил шведский стол, и я сидела в ресторане и ела без конца, пока не подошла официантка и не сказала, что в кухне начинают готовиться к обеду.

– Неужели кто-то приходит на обед? – спросила я.

– Вы и не представляете, сколько народу, – ответила она. И тут же добавила, как бы извиняясь: – Но обед не включен в стоимость вашего номера, к сожалению.

– Да-да, конечно, – сказала я. – Спасибо. Все было на уровне.

Когда я только начинала работать, Джулия Девлин, моя наставница, говорила: наступит время – и я стану равнодушна к бесплатным еде и алкоголю. Огромные блюда с изысканными канапе перестанут меня будоражить, и я уже не буду вскакивать по будильнику, лишь бы не пропустить начало завтрака.

Что ж, Джулия часто оказывалась права, но не в этом случае.

Тюрьму я никогда не посещала, но она была почти такой, какой я себе ее и представляла. Сразу за парковкой – белые стены, увенчанные колючей проволокой. Дразняще неприступные, как в сказке. За ними – четыре башни, возвышающиеся над бетонным рвом, и серая крепость в центре. Ничтожная жизнь Матери.

Я припарковалась слишком далеко, и мне пришлось пересечь море пустого пространства; я шла по широким белым линиям разметки там, где это было возможно. На стоянке обнаружилась всего одна машина кроме моей: какая-то старушка сидела в салоне, крепко вцепившись в руль. Увидев меня, она помахала, как будто мы были знакомы, и я махнула ей в ответ.

Асфальт под ногами плавился от жары, подошвы слегка к нему прилипали. Я вся вспотела, пока добралась до входа: грудь под бюстгальтером, волосы, шея сзади – все было влажным. Моя летняя одежда осталась в Нью-Йорке. Я помнила, что лето в Великобритании обычно робкое, и теперь беззастенчиво-синее небо всякий раз, как выходила на улицу, ошеломляло меня. Утром я битый час проторчала перед зеркалом полуголая – выбирала, чего бы такого надеть. Случай-то все-таки особый. В итоге – белая рубашка, свободные джинсы, новенькие кроссовки, дерзкие темные очки. «Не слишком бодренько?» – набрала я текст поверх селфи и отправила сообщение Оливии, но она была на свадьбе в Италии, на стенах Вольтерры[1], и не ответила мне.

Меня встретила девушка-администратор, как в каком-нибудь офисе.

– Вам назначено? – спросила она.

– Да, меня ждет начальница тюрьмы.

– Директор?

– Точно, директор.

– Вы – Александра?

– Да.

Начальница встретила меня в холле.

– По субботам после обеда у нас работает неполный штат, – сказала она. – И никаких посетителей после трех часов. Так что никто нам не помешает.

– Как раз то что надо, – ответила я. – Спасибо.

– Я, конечно, не должна этого говорить, но это идеальное время для какого-нибудь грандиозного побега.

Начальница шла по коридору, заполняя собой все пространство. Я читала о ней в интернете.

Первая женщина-директор учреждения строгого режима, после назначения она дала несколько интервью и рассказала, что собиралась стать полицейским, но тогда предъявляли строгие требования к росту и ей не хватило пяти сантиметров. Позже выяснилось: по росту она проходит в тюремные надзиратели – логики никакой, но она согласилась.

На ней был синий костюм оттенка электрик – в нем же начальница красовалась на снимках, размещенных рядом с интервью, – и неуместно изящные туфельки, как будто кто-то сказал ей, что они делают образ мягче. Она верила – абсолютно и безоговорочно – в раскаяние и перевоспитание.

Сейчас она выглядела гораздо более уставшей – чего не скажешь о ней, когда смотришь на те самые ее фотографии.

– Александра, – она взяла меня за руку, – я скорблю о вашей потере.

– А я – нет. Так что не переживайте.

Она махнула рукой в ту сторону, откуда пришла:

– Я прямо из зоны для посетителей. Прошу вас.

Коридор тепло-желтого цвета, потертые плинтусы, на стенах сморщенные постеры с информацией о беременности и медитациях. В самом конце – рамка металлоискателя, конвейерная лента и интроскоп для проверки личных вещей. Стальные ячейки камер хранения от пола до потолка.

– Формальности, – пояснила начальница. – По крайней мере, здесь всегда пусто.

– Прямо как в аэропорту, – сказала я, вспомнив, как вылетала из Нью-Йорка два дня назад. Серый лоток, в нем ноутбук, наушники и изящная прозрачная косметичка, которую я пристроила рядышком. Для тех, кто летает часто, есть отдельный проход, и мне никогда не приходилось стоять в очереди.

– Да, это точно.

Начальница выгрузила содержимое карманов и прошла через рамку. На конвейере оказались ее рабочий пропуск, розовый веер и детский солнцезащитный крем.

– Мы все в семье рыжие, – пояснила она. – Совсем не приспособлены к таким солнечным дням.

С фотографии на пропуске смотрела молоденькая девушка, которой, казалось, не терпелось приступить к работе.

Мои карманы пустовали, и я просто отправилась следом за начальницей.

Внутри тоже никого не оказалось. Мы прошли через зону для посетителей. Пластиковые столы и закрепленные стулья неподвижно стояли в ожидании следующего сеанса свиданий. В другом конце помещения обнаружилась металлическая дверь без окошек, и я подумала, что где-то за ней жила Мать – там начинался и заканчивался каждый из ее ничтожных дней. Я коснулась одного из стульев мимоходом и представила, как мои сестра и брат сидели здесь, в этой душной комнате, и ждали, пока к ним выведут Мать: Далила часто ее навещала, а Итан пришел однажды – продемонстрировать благородство. Потом он еще написал заметку в The Sunday Times, она называлась «Трудности прощения». Трудностей у него отыскалось много, и все они оказались вполне предсказуемы.

В кабинет директора вела другая дверь. Начальница поднесла пропуск к стене и охлопала себя в поисках последнего ключа, который оказался в левом нагрудном кармане. К нему был прикреплен прозрачный кармашек с фотографией, полной рыжеволосых детей.

– Ну вот, – сказала она. – Мы пришли.

Шероховатые стены, окна с видом на автотрассу – кабинет не впечатлял. Видимо, понимая это, хозяйка решила, что так не годится, и в помещении появились солидный письменный стол из дерева и офисное кресло. У нее нашлись средства и на два кожаных дивана – для разговоров по душам. На стенах висели ее дипломы и карта Соединенного Королевства.

– Мы с вами совсем не знакомы, но я хотела бы кое-что сказать вам, прежде чем к нам присоединится адвокат.

Она махнула рукой в сторону диванов. Я терпеть не могла вести официальные беседы на мягкой мебели: никогда не знаешь, как лучше сесть. На столике перед нами лежали картонная коробка и тонкий коричневый конверт, на котором были написаны имя и фамилия Матери.

– Надеюсь, вы не расцените это как бестактность, – начала она, – но я помню вас и вашу семью по тогдашним новостям. Мои дети были совсем маленькими. Те заголовки – они долго не шли у меня из головы, даже когда я еще не устроилась сюда. Здесь у нас чего только не увидишь. Что-то попадает на полосы газет, что-то – нет. И даже спустя столько лет некоторые истории – их совсем мало – все же поражают меня. Знакомые спрашивают: «Неужели ты еще чему-то удивляешься?» Что ж, я отказываюсь не удивляться.

Она вытащила веер из кармана костюма. Теперь можно было разглядеть, что его сделал или ребенок, или кто-то из заключенных.

– Ваши родители удивили меня, – подытожила она.

Я смотрела мимо нее – солнечный луч подрагивал на оконной раме, стремясь ворваться в комнату.

– То, что вы пережили, – ужасно. Все мы, кто работает здесь, надеемся, что вы сумеете это преодолеть, и желаем вам обрести покой.

– Если вы не против, давайте все же перейдем к тому, зачем я приехала, – сказала я.

Адвокат стоял за дверью наготове, как актер, ожидающий своего выхода. На нем был серый костюм с веселеньким галстуком, и адвокат в нем сильно потел.

Он присел на диван, кожаная обивка скрипнула. Представился:

– Билл. – И тут же снова вскочил, чтобы пожать мне руку.

Ворот его рубашки промок от пота и стал таким же серым, как костюм.

– Я знаю, – сразу продолжил он, – что вы тоже юрист.

Он оказался моложе, чем я ожидала. Может, даже младше меня. Вероятно, мы учились в университетах примерно в одно время.

– Всего лишь штатный юрист в компании, – ответила я и, чтобы придать ему уверенности, добавила: – Я ничего не смыслю в завещаниях.

– Ничего, как раз для этого я и здесь.

Я улыбнулась ему ободряюще.

– Что ж, тогда приступим, – произнес Билл и побарабанил пальцами по коробке. – Это личные вещи, а этот документ – ее последняя воля.

Он пододвинул ко мне конверт, я взяла его и вскрыла. В завещании, написанном Маминым нетвердым почерком, было сказано, что Дебора Грейси назначает дочь, Александру Грейси, исполнителем своей воли; что все имущество Деборы Грейси, состоящее: первое – из личных вещей, находящихся в тюрьме Ее Величества Нордвуд; второе – из двадцати тысяч фунтов стерлингов, унаследованных ею от мужа, Чарльза Грейси, после его кончины; третье – из недвижимого имущества, расположенного по адресу: Холлоуфилд, Мур Вудс-роуд, 11, – надлежит разделить поровну между всеми ныне здравствующими детьми Деборы Грейси.

– Исполнителем, – повторила я вслух.

– Насколько я понял, она была уверена, что вы справитесь, – сказал Билл.

Я рассмеялась. Мне представилась Мать, сидящая в камере: как она перебирает светлые волосы, длинные-предлинные, доходящие до самых колен. Она могла спокойно сидеть на них – это была ее фишка. Она составляет завещание под руководством Билла, который жалеет ее и от души желает помочь – и потеет, совсем как сейчас. У него куча вопросов, а Мать держит ручку, и ее бьет дрожь напускного отчаяния.

– Быть исполнителем, – объясняет ей Билл. – Это почетно. Правда, с другой стороны, – это, конечно, административная ответственность; кроме того, исполнитель обязан общаться с бенефициарами[2].

И Мать – с пожирающим ее желудок раком, сознающая, что издеваться над нами ей осталось считаные месяцы, – точно знает, кого ей назначить.

– Вы не обязаны за это браться, если не хотите, – сказал мне Билл.

– Я понимаю.

Билл повел плечами.

– Давайте я объясню вам самое основное. Наследство не очень большое, это не займет много времени. Самое главное – то, о чем важно не забывать, – это держать бенефициаров в курсе. Как бы вы ни решили распорядиться наследством, в первую очередь вам следует получить на то согласие ваших родственников.

У меня был забронирован билет назад до Нью-Йорка на завтрашний дневной рейс. Я подумала о прохладном воздухе салона, об аккуратненьких меню, которые раздают сразу после взлета. Представила, как после трех дней, убитых напитками из бара, я погружаюсь в путешествие, затем просыпаюсь – а снаружи теплый вечер, и черная машина ждет меня, чтобы отвезти домой.

– Мне нужно все обдумать, – сказала я. – Сейчас не самое подходящее время.

Билл подал мне листочек в линейку; имя и номер телефона были написаны от руки. Визитки тюремным бюджетом не предусмотрены.

– Буду ждать от вас звонка. И если вы не захотите, то, может, подскажете, кто захотел бы? Кто-то еще из бенефициаров, возможно?

Я представила, как предлагаю это Итану, Гэбриелу или Далиле, и ответила:

– Возможно.

– Для начала, – произнес Билл, держа картонную коробку на ладони, – вот все личные вещи вашей матери, которые она хранила тут, в Нордвуде. Я могу оформить их передачу уже сегодня.

Коробка почти ничего не весила.

– Боюсь только, что они не имеют никакой ценности, – продолжил он. – Тут благодарности и поощрения за образцовое поведение и тому подобные вещи, но вне этих стен они бесполезны.

– Вот досада, – съязвила я.

– Кроме этого, – уточнила начальница, – остается еще тело.

Она подошла к письменному столу и вытащила из ящика папку на кольцах, c пластиковыми карманами внутри. В каждом из них был рекламный листок или буклет. Она раскрыла передо мной эту папку, как официант раскрывает меню в ресторане, – мелькнули соболезнующие лица, траурный шрифт.

– Вот здесь можно выбрать, – и она перевернула страницу, – если хотите, разные бюро похоронных услуг. В некоторых брошюрах довольно подробная информация: можно посмотреть, какие услуги они предлагают, гробы и все такое. Все находятся неподалеку, километров девяносто – сто.

– Боюсь, вы не понимаете, – произнесла я.

Начальница захлопнула папку на странице с леопардовым гробом.

– Мы не будем забирать тело.

– Вот как? – Билл был потрясен.

Начальница тюрьмы осталась невозмутимой. Или же она хорошо скрывала чувства.

– В этом случае, по нашему негласному внутреннему распорядку, мы похороним вашу мать в безымянной могиле. Если не возражаете.

– Нет, – ответила я. – Абсолютно никаких возражений.

Мне предстояла еще одна встреча – с тюремной капелланшей, она хотела о чем-то со мной поговорить. Попросила прийти в часовню для посетителей, которая располагалась на парковке. Одна из помощниц директора проводила меня в небольшой приземистый флигель. Над входом – деревянный крест, окна украшены цветной гофрированной бумагой – витражи, сотворенные, казалось, детскими руками. Скамьи в шесть рядов, перед ними – самодельный помост с рипидой и аналоем, среднего размера распятие.

Священнослужительница сидела на второй от входа скамье. Она поднялась мне навстречу; все в ней было округлым и влажным: лицо в полумраке, белое одеяние, маленькие ладони, сжавшие мои руки.

– Александра?

– Здравствуйте.

– Вы, должно быть, недоумеваете, зачем я позвала вас?

Ее тон отличался той мягкостью, которая достигается путем многих тренировок. Я так и видела, как с бейджиком на груди она сидит в конференц-зале какой-нибудь дешевой гостиницы и внимательно смотрит презентацию, и в этой презентации объясняется, что паузы в разговоре очень важны, ведь они дают собеседнику возможность высказаться.

Я промолчала.

Не дождавшись от меня ответа, она продолжила:

– Последние несколько лет я проводила с вашей матерью довольно много времени. Я, конечно, и раньше с ней работала, но в последние годы стала замечать некоторые изменения в ней. Я подумала, быть может, это послужит вам утешением в столь скорбный день.

– Изменения? – повторила я, чувствуя, как мои губы расползаются в ухмылке.

– Она писала вам много раз за прошедшие годы. И вам, и Итану, и Далиле. Я слышала обо всех вас. Гэбриелу и Ною. Дэниелу и Эви она тоже писала. Матери, каких бы грехов она ни натворила, страшно терять детей – а она потеряла так много. Все свои письма она приносила мне, чтобы я исправляла ошибки и проверяла адреса. Она все думала, раз вы не отвечаете, значит, адреса не те.

Солнечные лучи проникали в часовню сквозь гофрированную бумагу и заливали проход между скамьями радужным светом. Взглянув на украшения на окнах в первый раз, я подумала, что, может, это творение заключенных; теперь же мне представилось, как сама капелланша, окончив службу, взбирается на стул и наводит красоту в своем Царствии божием.

– Я позвала вас, чтобы поговорить о прощении, – сказала она. – Ибо если вы простите тех, кто грешил против вас, наш Небесный Отец тоже простит вам ваши грехи.

Она положила руку мне на колено, и от ее ладони мне через джинсы передалось – точнее, будто пролилось – тепло.

– Но если не простите вы, то и вам не будет прощения.

– Прощение. – Это угловатое слово будто застряло у меня в горле, я по-прежнему улыбалась.

– Вы их получали? – спросила она. – Ее письма?

Я получала их. Все до единого. Я просила Папу – я говорю о моем настоящем отце; не о том, от чьей гнилой плоти я родилась, – уничтожать каждое из этих писем, когда они будут приходить. То, что это письмо от заключенного Нордвудской тюрьмы, можно было понять по штемпелю и пометке.

Вскоре после того, как мне исполнился двадцать один год и я приехала домой на каникулы, Папа пришел ко мне с коробкой в руках, доверху набитой этими мерзкими письмами, – и признанием. «Я просто подумал… когда подрастешь, может, захочешь взглянуть…»

Наверное, это случилось на зимних каникулах, потому что барбекю-гриль перенесли в сарай, стоявший в саду. Папа помог мне разжечь его. Мы стояли там, в пальто – он со своей трубкой, я с чашкой чая в руке – и кидали письма в огонь, одно за другим.

– Мне кажется, у вас сложилось неправильное представление, – сказала я священнослужительнице. – Бывает – и вы часто это наблюдали, – что из таких историй выходит толк. Преступник ждет, что к нему придут, надеясь вымолить у пришедшего прощение. Тот, кого заключенный ждет, может годами сомневаться, стоит ему приходить или нет. Но в конце концов все же решается и приходит, и между ними – между родителем и ребенком или преступником и его жертвой – происходит разговор. И даже если в итоге этого разговора заключенный не получает прощения, они все равно оба что-то да вынесут из этой встречи. Моя же мать, как вы знаете, мертва. И я не навещала ее – никогда.

Слезы предательски подступили к глазам, и, чтобы скрыть их, я опустила на глаза солнечные очки. В сумраке капелланша превратилась в белое округлое привидение.

– Ничем, к сожалению, не могу вам помочь, – бросила я невпопад и, спотыкаясь, попятилась к выходу.

Солнце, наконец, немного смягчилось – самое время что-нибудь выпить. Мне представились гостиничный бар, первый бокал, наливающиеся ленивой тяжестью руки и ноги.

Помощница директора ждала меня снаружи.

– Вы закончили? – спросила она.

Тени, черные и длинные, тянулись за нами по асфальту. Когда я подошла к ней, они слились, превратившись в странного, причудливого зверя.

Ее смена, наверное, закончилась.

– Да, мне пора, – ответила я.

Оказавшись в машине, я проверила телефон. «Разве бодренько бывает слишком?» – написала Оливия в ответ на мое утреннее сообщение.

Поставив коробку с вещами Матери на колени, я открыла крышку. Всякая всячина: Библия (кто бы сомневался?), расческа, две журнальные вырезки, скрепленные скотчем. На одной – реклама пляжного отдыха в Мексике, на другой – реклама пеленок: счастливые, чистенькие младенцы лежат рядком на белой простыне. Еще газетная вырезка со статьей о благотворительной работе Итана в Оксфорде. Три плитки шоколада и тюбик из-под помады. Она и здесь ничего не выбрасывала.

В последний раз я видела Мать в тот день, когда сбежала. Я проснулась утром в грязной постели и поняла, что мое время вышло – я так и умру здесь, если ничего не сделаю.

Иногда, в мыслях, я возвращаюсь в нашу комнатушку. Две узкие кровати зажаты в противоположных углах, как можно дальше друг от друга: одна – моя, другая – Эви. С потолка свисает голая лампочка – когда кто-то идет по коридору, она болтается из стороны в сторону. Обычно лампочка не горит, но иногда Отец включает ее, и тогда она светит целыми днями.

Он запечатал окно распрямленной картонной коробкой, намереваясь самолично контролировать время суток, но тусклый коричневатый свет, пробивающийся сквозь эту коробку, дарит нам настоящие дни и ночи. За картоном начинается сад, за ним – вересковый луг. Сейчас как-то слабо верится, что те места – с их дикостью, их атмосферой – все еще существуют.

В торфяном полумраке между нашими кроватями можно различить Территорию, которую мы с Эви знали как свои пять пальцев. Месяцами обсуждали мы, как добраться от моей кровати до ее. Мы знали, как пересечь покатые холмы из полиэтиленовых пакетов, набитых чем-то – мы уже и сами не помнили чем. Мы использовали пластиковую вилку, чтобы переправиться через Тазиковые болота – почерневшие, загустевшие, почти пересохшие. Мы спорили, как лучше преодолеть Пластиковые горы, чтобы не вляпаться в самую грязь: по верхам, рискуя что-нибудь задеть, или же по туннелям, пролегавшим в гниющей под низом массе, внутри которых нас ожидало неизвестно что.

Той ночью я снова обмочилась. Изогнув лодыжки и растопырив пальцы на ногах, я забултыхала ими в воздухе, как будто плыла, – я делала так каждое утро вот уже несколько месяцев. Два. А может быть, и три. Я сказала комнате те слова, что приготовила для первого человека, который встретится мне, когда я буду на свободе: «Меня зовут Александра Грейси, мне пятнадцать лет. Позвоните в полицию, это очень важно». Затем я, как всегда, повернулась, чтобы взглянуть на Эви.

Раньше, когда нас приковывали одинаково, я всегда видела Эви. Теперь же мы лежали в противоположных направлениях, валетом, и нам приходилось изгибаться, чтобы встретиться взглядами. Я видела лишь ее ступни и костлявые ноги. Кожа собралась во впадинках, словно ища тепла.

Эви говорила все реже и реже. Я и уговаривала, и кричала – подбадривала ее, пела песни, которые мы слышали в школе, когда еще ходили туда.

– А теперь – твоя очередь. Готова?

Бесполезно. Вместо того чтобы учить с ней числа, я повторяла их сама. Рассказывала ей сказки в темноте, но она не смеялась, не задавала вопросов, не издавала удивленных возгласов; слышались лишь безмолвие Территории и прерывистое дыхание Эви.

– Эви, – сказала я. – Сегодня у нас получится.

Назад в город я ехала в сумерках. Солнечные лучи еще проскальзывали меж деревьев и заливали густым золотом поля, но деревенские коттеджи и фермерские дома почти утонули в тени. Проехав всю ночь, я добралась до Лондона к рассвету. Смена часовых поясов так подействовала на меня, что всё вокруг казалось странно отчетливым. Если бы я продолжила в том же духе, то спать мне пришлось бы где-нибудь на обочине в Мидлендсе – так себе перспектива. Поэтому на одном из автопривалов я остановилась, нашла гостиницу в Манчестере, в которой были свободные номера с кондиционерами, и забронировала один.

* * *

В первый год, когда все стало плохо, мы только о побеге и говорили. Это была Эпоха привязывания: нас привязывали только по ночам, не туго, мягкими белыми тряпками. Мы с Эви спали в одной постели, держа друг друга за руку; вторая рука и у меня, и у нее была привязаны к ножкам кровати.

Мать и Отец все время проводили с нами, но периодически мы чем-нибудь занимались (подробно изучали Библию – какая-никакая всемирная история); делали физические упражнения (возле дома в штанах и майках; дети из Холлоуфилда пробирались иногда сквозь крапивные заросли на заднем дворе, только чтобы поглазеть на нас и погоготать); перекусывали (хлебом да водой – и то не каждый день). Кроме того, в течение дня мы могли перемещаться свободно, без ограничений. Наш знаменитый снимок сделан как раз в конце Эпохи привязывания; потом началась Эпоха цепей, и мы, даже по меркам наших родителей, выглядели уже совсем не для фотосессий. Мы обсуждали между собой, что тряпки, которыми нас привязывали, можно разорвать зубами; что можно стянуть нож и вынести его из кухни в кармане рубахи. Бегая во дворе, разогнаться, пронестись не останавливаясь через садовую калитку и припустить вниз по Мур Вудс-роуд. В кармане у Отца лежал мобильный телефон – его просто стащить. Вспоминая то время, я всегда терзаюсь сомнениями, развеять которые оказались бессильны даже весомые доводы доктора Кэй. В глазах полицейских, журналистов, медсестер я видела один и тот же вопрос, но задать его так никто и не решился: «Почему вы просто не ушли от них, когда это еще было возможно?»