С утра до вечера

Прошло несколько дней, и его неожиданно вызвал директор в свой кабинет. Без всяких предчувствий Вячка вошел к нему.

Директор был разгневан. Это Вячка сразу увидал по лицу директора. Он закричал на Вячку:

«Обманщик!.. Нечестный!.. Лживый!..»

Когда Вячка протестующее сказал что-то, перебивая директора, он показал ему бумажку, сложенную несколько раз, на которой мелкими печатными буквами было написано стихотворение о Демидове.

Вячка изменился в лице, поняв, что кто-то его подвел.

«Вы писали?.. Вы сочинили?.. Вы положили эту гадость врачу в калоши?.. Поиздеваться захотели?..»

Вячка мог отказаться, но чувство порядочности подсказало ему, что отпираться стыдно, и он ответил:

«Сочинил стихи я, но даю честное слово, что писал на этой бумажке не я, в калоши врача клал тоже не я».

«Тогда кто же?.. Кому отдали вы написанное?.. Говорите!..» – закричал директор.

Вячка не хотел выдавать товарища и сказал, что не помнит.

И хотя Демидов, зашедший к брату Вячки в этот вечер, смеялся и жалел, что отдал стихи директору, так как не знал, что их писал Вячка, его брат был мрачнее тучи. Вячке было ясно, что на него свалилась неприятность от директора, и, вероятно, открылась тайна «Звериады», и учителя все узнали, как Вячка их ошельмовал.

Брат с Вячкой не разговаривал и он молчал, не расспрашивал, почти все время сидел в своей комнате. Но из отрывистых ответов и далеко неласковых взглядов жены брата Вячка видел, как переживает случившееся брат. И сам он горевал по-настоящему.

Через несколько дней стало известно, что приехал новый директор, а Михалевич уходит в отставку.

Вячка не задумывался, лучше это или хуже для него. Он, как побитая собачонка, ждал ударов на свою голову.

Уехал старый директор, не сделавший брату прощального визита, новый никак не реагировал.

Дни текли, никто не говорил с Вячкой о несчастном стишке.

Брат по-прежнему был сердит на него. Учителя будто не изменили своего хорошего отношения к Вячке.

Только латинист Ярема на уроке как-то сказал:

«Незенцурные стихи умеете писать, а перевести статейки не умеете». И поставил Вячке первую двойку за все время его учения в К…й гимназии.

Товарищи знали о свалившемся на голову Вячки несчастье, молча сочувствовали ему и, кажется, тоже переживали.

Витковский не признавался, что это он положил стихи в калошу врача. Это возмутило Вячку. Он ему сказал, что раз он не признается, ему ничего другого не остается, как сообщить, кто подобрал стишок из мусорной корзинки. И тогда Витковский сознался. Он, плача, просил Вячку не выдавать его. Вячка дал ему слово.

Перд самыми зимними каникулами стало известно, что брата перевели в Сосновицкое реальное училище, на самой германской границе. Вячка так и не узнал, был ли этот перевод следствием злополучной «Звериады» или ничего общего с ней не имел. Но тогда впечатление было такое, что о переводе брата кто-то просил округ.

Брат Петр объявил дома, что Вячке оставаться в К…й гимназии нельзя, хотя он мог жить у сестры и продолжать учиться в этой гимназии. Но, по словам брата, учителя потребовали, чтобы Вячки не было в К…й гимназии.

Повторилась та же история, что и два года назад, но тогда Вячка сам сбежал, не дожидаясь, когда его выгонят, а теперь его выпроваживали. Вячка опять уезжал к сестрам ожидать решения своей судьбы.

И опять, как и два года назад, пришлось уничтожить все результаты литературной работы за два года, так как он не знал, что ожидает его, даже приблизительно не знал, какая участь ждет его, если он попадет в Варшаву, самое вероятное место его нового жительства и ученья.

Одно ему было ясно: поэзия – это злой гений его существования, она, как некий «злой дух», «дух изгнания», помимо его воли, носит его по свету, не давая покоя и умиротворения.

И несмотря на это, поэзия была так дорога Вячке, так необходима ему, что без нее он не мог уже жить.

И опять старое решение: куда бы не бросила его судьба, в каких бы условиях он не жил бы, он будет писать.

Или творить, или не жить. Тогда его вовсе не заботила мысль об опубликовании плодов его творчества, так как речь шла о большем – о жизни его поэзии. Это обстоятельство сыграло немаловажную роль в том, увидят свет Вячкины произведения или не увидят. В борьбе Вячки это было второстепенным. Он дрался за самую жизнь своего творчества.

А сейчас все было туманно, неопределенно, как два года тому назад.

КОНЕЦ

Часть третья

Жизнь кусает

1. Варшава

Варшава в 1910 году была прекрасна. Это была бывшая столица Польского королевства, а в то время – центр и сосредоточие польской национальной жизни, национальной культуры, национальных чаяний и свершений.

Это был центр не только той части Польши, которая находилась под управлением России, но и частей, входивших в состав Германии и Австро-Венгрии.

Сравнительно небольшой по размерам, город носил печать западно-европейской цивилизации. Париж и Лондон, Берлин и Вена повторялись в Варшаве, как в своей младшей сестре.

Ничего, или почти ничего, самобытного в Варшаве нельзя было найти. Но нельзя было в городе и отыскать каких-либо следов русского влияния, несмотря на столетнее русское правление.

Разве кое-где были наставлены памятники русским генералам-поработителям или полякам-предателям польской государственности. Но это было делом русских насильственных рук, рук царской администрации. Население враждебно относилось ко всему русскому, особенно к офицерам и солдатам.

В магазинах торговый персонал демонстративно не говорил по-русски, а в некоторых вообще не отзывался на русскую речь.

Кафе и рестораны часто покидались посетителями, как только в них появлялась группа русских офицеров, предпочитавших посещать общественные места не в одиночку.

В Варшаве жило много евреев, целые кварталы были заселены ими. Евреи в небольшом числе поддерживали поляков в их ненависти к русским. Большая часть их раболепствовала перед русскими, заискивало в них. Особенно этим отличалась еврейская буржуазия. Рабочие же целиком были на стороне поляков.

Польская буржуазия, наоборот, подчеркивала свою нелюбовь и свое презрение к русским, тогда как неимущие слои рабочих, служащих и крестьян были безразличны или казались такими.

Центр Варшавы и многие кварталы новой застройки представляли сплошной массив четырех и пятиэтажных домов, беспрерывно продолжающихся по многим кварталам.

Окраины старой Варшавы носили характер провинциального города, так же, как и предместье Варшавы.

В городе было трамвайное сообщение, но еще большое значение играли и конные извозчики.

Город освещался в большей части газом, в меньшей электричеством. Варшава была богата зеленью, садами, парками, бульварами и просто улицами-аллеями. Особенно хороши были Уяздовские и Иерусалимские аллеи, Саксонский сад и парк Лазенки, куда не пускали простых людей, для которых предназначались так называемые Беляны – сад, где устраивались гулянья для простолюдинов.

В такую Варшаву попал гимназист Вячка Койранский, изгнанный за свою «нечестивую» поэзию из гимназии в городе К., где он проучился два года.

Койранский и раньше бывал в Варшаве, но бывал очень недолго, часы, самое большее – два дня, не зная города и был к нему безразличен. Приехав сюда учиться, Вячка Койранский почувствовал себя постоянным жителем города, и громада домов, которая должна стать для него постоянным ландшафтом, стала давить на сознание Вячки, придавила его своей непрерывностью, высотой и каменным однообразием.

Черз некоторое время Вячка привык к огромному городу и к его каменным громадам. И тогда, вспоминая первые свои впечатления, подсмеивался над собой, над своей провинциальностью.

Под нажимом большого начальства из учебного округа Койранский был принят в 3-ю Варшавскую мужскую гимназию и поселился у самого старшего своего брата, Ивана, работавшего в почтамте и жившего там же на казенной квартире, на Варецкой площади.

Директор гимназии Некрасов, долго отказывавшийся от приема Койранского, в первый же день появления его в этой гимназии, вызвал его к себе в кабинет и здесь подверг предварительной, больше, чем получасовой, «обработке», закончив ее так:

«Малейший проступок или манкирование учением вызовут немедленное исключение. И чтобы я не слышал о ваших дурацких стихах!»

Впечатление Койранский получил незабываемое!..

Прийдя в этот день с уроков домой, он представлял жалкую удрученность. И ожидал не меньшее от брата, еще не успевшего толком поговорить с ним после приезда накануне вечером.

Брат сразу заметил настроение Вячки.

«Что нос повесил?.. Или гимназия не понравилась?..» – спросил он.

«Начинается!..» – подумал Вячка.

«Получил первую порку, пока авансом», ответил Вячка, готовясь защищаться.

«Ну-ка расскажи!» – потребовал брат.

И когда Вячка подробно изложил директорское назидание и его угрозу, брат вспыхнул:

«И ты смолчал?.. Не защищался?..Здорово же тебя вышколили у Пети».

Вячка был поражен и удивленно смотрел на Ивана.

«Что смотришь? Думаешь, я такой же дисциплинарщик и буду тебя палкой и бранью воспитывать? Нет, брат! Ты уже взрослый, тебе восемнадцатый год, и я буду с тобой обращаться как с товарищем. И никакого надзора над тобой устраивать не намерен… Живи, как хочешь, учись, когда хочешь, но старайся обойтись без двоек… Можешь бывать у кого хочешь, только берегись уличных девчонок… Вот и вся моя нотация!» – так установил Ваня модус вивенди (образ жизни) Вячки.

«И стихи могу писать?» – спросил он.

«Чудак, пиши хоть оперы! И разыгрывай на своей балалайке!» – смеялся брат.

«Нет, я серьезно. Ведь за стихи меня преследуют всюду», – тихо сказал Вячка.

«Если стихи – дрянь, надо преследовать, а если хорошие – в барабан надо бить», смеялся брат.

Вячка не мог показать своих стихов, их у него не было.

«Показать не могу: все что написал, сжег», заявил он.

«Пиши, сколько влезет. Если хочешь, можешь мне показывать», закончил беседу брат.

Так была утверждена конституция для Вячкиной поэзии.

Получились две, совершенно непохожие друг на друга жизненные платформы: гимназическая, с ее жесткими для Койранского условиями – ходи, но не пискни, учись, но не разговаривай, бойся каждой щепки, как бы не споткнуться!.. Другая – домашняя – человеческая, свободная.

2. Гимназия

Гимназия. Она помещалась в трех этажах большого дома на углу улиц «Новый свет» и «Графа Берга».

Очевидно, она недавно ремонтировалась: в ней все было чисто, все блестело, парты были новенькие, как и стенные доски, и развешенные стенам географические и исторические карты, и непременно в каждом классе царские портреты.

6-й класс помещался на втором этаже. Класс был большой, пожалуй, больше, чем требовалось для его тридцати учеников. Класс занимал выгодное положение: он был угловой, и окнами выходил на обе улицы. Русских в классе было только трое, Койранский пришел четвертым. Проняков, Покровский и Концевич – нужно было выбирать друга из этой тройки. Вячка был осторожен и не хотел раскрываться перед мало знакомым, хотя бы и симпатичным ему, и решил наблюдать их и других товарищей по классу.

Теперь он уже немного знал польский язык, во всяком случае, понимал все, но говорил плоховато, с «москальским» акцентом, как говорили ему еще в К.

Эти трое русских готовы были, как ему казалось, с ним дружить, но сами между собою дружны не были и были совсем разные.

Проняков был сын подрядчика-строителя, из зажиточной семьи. Он хорошо одевался, всегда был франтом, носил белые перчатки и любил смеяться над другими, а еще больше любил рассказывать анекдоты, которых он знал сотни, а может сам их выдумывал. В них осмеивались недостатки людей и особенно евреев, осмеивались их национальные черты, их корыстолюбие и пресмыкание перед сильными, знатными и богатыми.

Почти на каждой перемене можно было наблюдать, как Митька Проняков, собрав вокруг себя группу одноклассников, рассказывает свои анекдоты, и часто по-польски, так как он, как уроженец Варшавы, прекрасно владел польским языком и без «москальского» акцента говорил на нем. То и дело слышался дружный смех любителей анекдотов, при чем евреи, а их в классе было до 50 %, смеялись сами над собой.

Проняков плохо учился, списывал домашние задания и контрольные работы, но с таким апломбом отвечал учителям, когда его вызывали, что незнанье скрадывалось потоком красноречия, и Митька всегда выходил «сухим», со спасительной тройкой.

Вячке Проняков и нравился своей веселостью и непринужденностью, уменьем всегда найтись и выйти из самых трудных положений, и не нравился из-за плохого отношения к учебе, малой начитанностью, манерой осмеивать других и пренебреженьем к незнатным и к небогатым.

Покровский Леонид был сыном священника. Он был скромный и послушный юноша, хорошо учился, много читал и писал интересный дневник, который читал в классе товарищам, как бы хвастался своими «умными» мыслями. За ним водился один грех: он был фискал. Все, о чем говорилось в классе среди учеников, на другой день становилось известным учителям. Оказывается, инспектор гимназии Тимашков был дядей Покровского, кроме немца Бигге, который дружил с ним, выведывал от него, что ему было нужно, из учительских предначертаний на несколько недель вперед, заставляя узнавать это от дяди, а потом рассказывать другим гимназистам. Уже в 7-м классе оказалось, что Покровский все врал, а Бигге принимал за чистую монету. Покровский стал противен Вячке, когда он узнал о его функциях доносчика.

Концевич Александр, очень красивый и умный парень, был из бедной рабочей семьи. Поэтому он всегда ходил в заношенном до нельзя костюме, драных башмаках. Взгляд его красивых глаз часто с недоумением останавливался на товарище, когда тот о чем-нибудь его спрашивал, будто, прежде, чем понять, осмысливал в уме этот вопрос.

Он всегда сидел на самой задней парте и, казалось, что делается в классе, так он был всегда занят своими, никому неведомыми мыслями, Его всегда спрашивали неожиданно:

«Концевич, повторите!»

Концевич либо молчал, либо декламировал пушкинское: «немного слов исходит до меня!»

И учился слабо, с трудом переходил из класса в класс и сам удивлялся, как это он переходил.

Эти три гимназиста не могли вызвать у Вячки Койранского чувства дружбы. Они были не под стать ему, уже потрепанному и учителями, и товарищами, знающему, чего он хочет и не нашедшего в них ничего, что могло бы вызвать его сочувствие. Поэтому Койранский остался без друга и дружбы.

Класс первое время сторонился Вячки, видя его замкнутость и даже настороженность. Учителя довольно откровенно выражали Вячке свое неудовольствие, хотя не было решительно никаких оснований: он всегда знал то, что его спрашивали, прилично выполнял домашние задания, был вежлив, но без предупредительности и заискивания.

Классным наставником Койранского был учитель немецкого языка Брауэр Иван Карлович. Он, как очень нервный человек, не выносил долгого взгляда на себе Койранского и сердился:

«Ах, ви, пожальста, пошему так смотрите?» – нередко кричал он на него. А если Койранский избегал смотреть на него и устремлял взгляд в другую сторону, немец положительно не выносил:

«Пошему ви глядит нах хаузе (домой)?.. Антвортете мир ви, новий эзель!..Ауф, ауф!.. (отвечайте мне новый осел!.. Встать!..» – таково было обращение этого горе-учителя к своему воспитаннику. Койранский спокойно относился к крикам этого чрезмерно нервного человека и в душе посылал его к черту, так как класс «ласку» учителя вседа сопровождал громким смехом.

Койранскому было ясно, что явное нерасположение к нему учителей навеяно директором Некрасовым, вопреки воле которого Вячка стал учеником 3-й гимназии.

Товарищи по классу, поляки и евреи, встретили Койранского без симпатии, если не сказать враждебно. Его обращение к ним по-русски вызывало их негодование, так как все русские говорили с ними по-польски.

Но настроение класса резко изменилось в пользу Койранского, когда учитель русского языка разнес его за классное сочинение на тему «Мысли Державина в оде бог». Вячка раскритиковал бездоказательные утверждения Державина, повторившего в оде определения божества по катехизису (учебник закона божия). Он закончил свое сочинение словами: «Стоило ли переписывать катехизис?»

Койранский получил двойку за сочинение, а под жирной двойкой учителя было написано:

«В ваши лета не должно сметь свои суждения иметь!»

Учитель Истрин так разошелся, пробирая Койранского, что назвал его сочинение крамольным, а самого Вячку крамольником.

Само собой разумеется, что инцидент мог иметь печальные последствия, но гимназический священник Божик взял Койранского под защиту, заявив, что бога и благодати божией Койранский не оскорбил, и нечего поднимать шум.

Об этом Вячка узнал значительно позднее.

Теперь же после истринского «благословения», Вячка и все в классе ожидали репрессий. Товарищи подходили к нему, сочувственно жали ему руку и восхищались его смелостью.

С этого дня уважение всего класса было завоевано и завоевание не колебалось до окончания гимназии.

3. Поэзия, бог и новая учительница

Жизнь Койранского в Варшаве стала ему нравиться. Особенно хорошо было ему дома. Он стал писать стихи, сначала выражающие его настроение и мысли, приходившие ему в голову на каждом шагу: о нетерпимости угнетения, о сочувствии полякам в их национальном несчастье, о правде Льва Толстого и неправде, царившей в России в то время. При этом у самого Койранского не было ясного представления о настоящей правде, был мальчишеский протест, не больше.

Вячка с удовольствием показывал стихи брату, но долго не получал от него ни одобрения, ни порицания.

Вячка не приставал с расспросами. Он терпеливо ждал, понимая, что брат наблюдает за ним, определяет его и его убеждения, проверяет на разных случаях. Он думал, что брату не понравились его первые стихи в Варшаве и начал писать следующие, поправлять, по несколько раз переписывать. Уже нельзя было писать стихи в тетрадку, как раньше; Койранский стал писать на листах бумаги и складывать их в папку, нумеровать страницы.

В свою очередь, Вячка начал изучать брата. То ему казалось, что он не больше, чем ограниченный царский чиновник, не очень грамотный, любитель «винта» и выпивки, хоть и добрый малый.

Однажды он заметил на тумбочке, стоящей у постели брата, открытую книгу, на заглавном листе которой было написано: «Что делать?» и ниже: «Для марксистских кружков».

Несколько раз повторилось, что к нему приходили какие-то мужчины, и брат просил Вячку пойти погулять часа на два, а жену выпроваживал к соседям.

Что бы это значило? – размышлял Вячка, но тогда так и не догадался. Но все это заставило Вячку другими глазами смотреть на брата.

Он полюбил разговоры с ним на житейские и философские темы и понял, что его брат – умнейший человек, много видевший и много знающий, хотя простой в обращении и не очень спокойный по характеру.

Он терпеть не мог лжи и часто говорил, что ложь – враг людей, что настанет время и люди отучаться лгать, что правда, как бы она тяжела не была, лучше лжи. И сам он был правдивым. Например, он не прикидывался любящим супругом второй своей жены. Он открыто говорил ей, что женился на ней, не любя, что она нужна ему под старость, как друг и спутник, что продолжает любить свою первую жену, с которой развелся. Это было неприятно его жене, но это была правда.

Вячка продолжал показывать брату свои стихи и однажды, наконец, услышал критику, такую, что заставило вячку все в мире увидеть другими глазами.

Это было стихотворение довольно сумбурное, но поставившее важные вопросы о цели жизни и где найти счастье, но не ответившее ни на тот, ни на другой вопрос:

КУДА?Кто знает, куда нужно людям идти,Какую дорогу избрать?На этом заманчивом кратком пути,Куда бы хотелось бежать,– Остроги, да ужасы ссылки сибирской,На том – плен тяжелого рабства!И кто же пойдет той дорогою склизкой!Иль примет печать окаянства?Приходят, уходят тысячи нас,Жаждущих лучшего в жизни,Но видят лишь жадную пасть без прикрасИ бесконечные тризны!Куда же идти? Указал бы ты бог!Что ждать нам от этого века?И есть ли на свете та из дорог,Что к счастью ведет человека?

«Правильный ты вопрос поставил, братишка! Каждый бы ставил перед собой этот вопрос, давно человечество нашло бы правильный путь. Ты вот не сумел ответить на интересующий тебя вопрос. Но ты еще молод и неопытен, поэтому ты спрашиваешь бога. Бог не поможет, люди сами дошли до правильного ответа вопреки богу и против его воли. Революция – вот к чему человечество должно стремиться. Революция ниспровергнет рабство людей, их зависимость от царей и богачей, от бога и святых. Подумай над этим. И когда поймешь и согласишься, тогда я тебе расскажу больше» – так говорил Вячке брат и добавил:

«Стихотворение это никому не показывай, а то попадешь, куда Макар телят не гонял, а лучше изорви или брось в печку».

Вячка сделал свои выводы, но не сразу они были правильные.

Мучительно было думать, что надо идти против бога. Вячка не знал о тесной связи между богом и царем, богом и богачом и, если он давно был настроен против царя, то бог жил в нем, и в это время наиболее сильно владел им, временами он доходил до мистицизма, искренней веры в загробную жизнь.

Он регулярно ходил в церковь и отдавался там какому-то самосозерцанию. Его наиболее привлекала домашняя архиерейская церковь, куда любил ходить ко всенощной (вечернее богослужение), с ее монашеской негромкой службой, полумраком и какой-то таинственностью.

Отношения с братом оставались хорошими, но Вячка в этот период не верил брату, считал, что он заблуждается.

И брат не знал, что Вячка часто ходит в церковь, не знал о его религиозности.

Как-то брат позвал Вячку к обедне в кафедральный собор, в которой находилась кафедра высшего служителя церкви, архиерея. Вячка удивился:

«Ты же против бога, зачем тебе в церковь?» – недоуменно спросил он.

«Так надо», ответил Вячке брат.

Они неоднократно ходили вместе в собор, но только днем, к обедне. Вячка замечал, что брат крестится и на колени становится в нужных местах богослужения, не выделяясь от других, напротив, рьянее других, и свечи ставил, и колени утруждал.

Вера в бога поддерживалась в Вячке его другом Соней. Она была фанатично религиозна и умело разжигала эту религиозность в душе Вячки Койранского.

Переписка с Соней, прерванная после отъезда Вячки из К., восстановилась, при этом Соня писала на адрес брата. Из переписки Вячка узнал, что с будущего учебного года Соня и Галя будут учиться в Варшаве, на Высших Женских Курсах, представлявший своеобразный женский унивкрситет. В мужской университет женщин тогда не принимали. Перспектива жить с Соней в одном городе, часто видеться с ней, была очень отрадна. И Вячка радовался, что так хорошо складываются обстоятельства.

Конец учебного года ознаменовался небольшим, казалось бы, событием, но оставившим большой след в жизни Койранского.

Учитель французского языка, Блюм, был арестован за какие-то неблаговидные дела, вроде подделки векселя, а в гимназию была назначена в качестве преподавателя французского языка Евгения Николаевна Бельская. Она была совсем молоденькой девушкой, 18 лет. Попала она в гимназию по ходатайству какого-то высокопоставленного лица. Она родилась и училась в Париже, там же закончила университет и приехала с матерью в Россию после смерти отца, политического эмигранта. При этом им с матерью была определена местом жительства Варшава.

Бельская была небольшого роста, блондинка, с большой копной вьющихся волос, с серыми выразительными глазами, тоненькая и очень подвижная, как все настоящие француженки.

Красивой ее нельзя было назвать, но в лице ее было что-то детское, чистое, наивное, что-то возбуждающее симпатию к ней.

Нечего и говорить, что все старшеклассники влюбились в новую Учительницу, обожали ее, и французский язык стал любимым уроком во всей гимназии, начиная с 5-го класса, так как во 2,3 и 4-м классах преподавала другая учительница, без высшего образования.

Койранскому Бельская тоже понравилась, но, охраняя свое чувство к Соне, он относился к ней с подчеркнутым безразличием, даже с некоторым оттенком пренебрежения.

Бельская это замечала и это ей было, очевидно, неприятно, особенно среди всеобщего поклонения. Она, в свою очередь, стала выделять Койранского, как недостойного ее внимания мальчишку, и наделяла только тройками.

4. Военные действия и прекрасная Клод

Перед самыми пасхальными (теперь весенними) каникулами с Вячкой опять беседовал директор Некрасов, но на этот раз совсем в другом тоне. Он сказал, что очень удовлетворен поведением и успехами Койранского, зарекомендовавшего себя только с хорошей стороны, как воспитанный и вполне интеллигентный юноша.