С утра до вечера

«Нет, я недам вам их показаний. Там есть секретные».

«Тогда хоть покажите их подписи, я знаю их».

«Тоже не могу!»

«Значит все неправда. Правда только, пожалуй, в том, что они здесь, в тюрьме и в том, что вы их уверяете, мол, Койранский их разоблачил. Какой неумный, какой полицейский способ!»

«Давайте, будем корректны. Вы уже давно у нас на примете. А теперь поздно уж критикой заниматься, когда 58-я статья у вас и вам уже не выпутаться!»

«Любопытно, какой же пункт 58-й статьи вы хотите мне навязать. Скажите, прошу вас».

«Пункт 12-й. Знаете, о чем он говорит?»

«Знаю очень хорошо. Но вы, гражданин следователь, не сговорились со своими предшественниками. Мне сулили 8,9,10, 11. Что-то не вяжется!»

«У нас все свяжется! Поедете в дальние лагеря. Там осознаете свою вину!»

«Перед кем у меня вина? Я защищал советскую власть на фронтах гражданской войны, а вы смееете мне говорить о какой-то вине! Где вы были, когда я кровь свою проливал 14 лет назад?»

«Чего же вы хотите? Чтобы вас освободили и дали возможность…»

«Как вы смеете?! Я – честный советский гражданин! Я бил контру и когда понадобится, снова буду бить, таких, как вы. А сейчас я требую очной ставки с Новохатным и Соловьевым, я требую, наконец, объяснить мне, кто вас заставляет мучить честных советских людей, выдумывать несуществующие преступления?»

«Спокойно, спокойно! Если вы хотите уважения к своей личности, то я хочу того же к своей. Не надо кричать. Я же не кричу».

«Кричи, черт возьми, ори, бей меня, но докажи, что я изменил революции, народу. А я докажу, что ты изменил. Кто тебе позволил законы советские нарушать? Голодом и жаждой морить людей, кто позволил? Без доказанного обвинения содержать под арестом больше 4-х суток, кто позволил? Я требую записать все, что я говорил в протокол допроса! Я не прощу издевательств над собой! Я сообщу».

«Хватит! Ты много кричишь, но мало сделаешь! Ты – безумец! Писать я ничего не буду, пока не признаешься. А очную ставку дать не могу, это запрещается».

«Тогда дай мне лист бумаги, я сам напишу».

В это время зазвонил телефон. Следователь дважды повторил, что сейчас придет, и вызвал конвоира, который отвел его в № 28, где поджидал вкусный обед.

Когда выходили из кабинета, следователь по приходе конвоира сразу вышел было, потом вернулся, подождал, пока Койранский вышел, закрыл на ключ кабинет и спокойно сказал:

«Завтра я опять вызову вас. Поговорим в другом тоне. До свиданья!»

И тут же скрылся за поворотом.

Этот разговор и мягкость следователя не только удивили, но еще больше утвердили Койранского в правильности выводов своих, о которых он ничего не сказал товарищам по несчастью.

«Подписали признание, да?» – таким вопросом встретили его соседи по комнате.

Они решили так, увидев взволнованное лицо Койранского.

«Нет, нет и нет! И вам советую ликвидировать ваше признания. Пока не поздно, выбирайтесь из вырытой для вас ямы!»

Наступила гнетущая тишина, длившаяся, по крайней мере, час. А потом артиллерист В, подойдя к койке Койранского, громко сказал фразу, мысль которой, вероятно, принесла облегченье сомневающимся, неуверенным, слабым людям:

«Ваши выстрелы бьют по воробьям!»

И тут же все согласились, заговорили, засмеялись……забылись.

Только вскоре артиллерист и медик снова призадумались, а во время обеда, за чудесным борщом, профессор П., как бы для того, чтобы дать выход упоным думам о своем поражении, медленно и громко сказал:

«Выпить бы под этот борщ петровскую чашу большого орла и забыться хоть на несколько часов».

Это было полное признание своего морального поражения, осознанного, напрасного, жегшего неизвестностью и стыдом.

Обед и остальная часть дня, вечер и ночь прошли в молчании.

Койранский понял душевное состояние этих людей и ему было неимоверно жаль их. Он хорошо знал, что они не посмеют отречься от подписанного признанья, совершенного под влиянием физического насилия, которое надело на их шею несуществовавшее никогда преступление.

Койранский дал себе слово не только быть твердым самому, но и бодрить других, своей убежденностью придавать другим силы сопротивления, поддерживать в них эту волю к сопротивлению и силу морального духа.

Это – моя обязанность! Надо помогать слабым, не отдавать их врагам!

Ночью увели физкультурника, а рано утром на его место привели нового постояльца.

Это был Ж., тесть уже осужденного военного атташе в Англии П., товарища по военному училищу и по полку старой армии маршала Т. Ж. был очень удручен, измучен, издерган. Его обвиняли в шпионаже в пользу Германии, но он еще сопротивлялся, еще боролся с собой, так как знал, что признанье принесет ему не лагерь, а смерть.

Койранский успел поговорить с ним, вдохнуть в него новую силу, уверить, что бездоказательное обвинение – не обвинение, что без фактов, свидетельских показаний или без собственного признания приговор не может быть вынесен.

«Только не дайте себя опутать, вложить в вашу голову вину, которой в действительности нет и никогда не было».

Во время этого разговора опять пришли за Койранским.

Вчерашний кабинет и вчерашний следователь. Он назвал себя, здороваясь, Р-м.

На этот раз разговор, действительно, был иным.

«Ваша активная защита вчера мне понравилась», начал следователь, «Если бы все такими были. Я вам сочувствую, даже больше, я на вашей стороне, но не могу ничем вам помочь. И так меня уже подозревают…и не сегодня-завтра я буду вместе с вами за решеткой».

«Пой, ласточка, пой!» – думал Койранский, принимая это признание за новый хитрый маневр.

«Вчера вы задали вопрос, кто заставляетменя мучить советских людей и так далее. Этого хотят наверху, те, кому вы собираетесь жаловаться. Зачем? В стране происходит большое строительство. Нужны люди, бесплатно отдающие свой труд. Всех квалификаций от чернорабочего до высококвалифицированного инженера. Как получить таких людей? Решили поручить это нам, достать людей, сделать их заключенными, лишить их воли, сделать послушными.

И наши органы, как рыбаки, запуская в море сеть, вылавливают рыбу, так мы, с помощью местных органов, получаем улов, в количестве данной нам контрольной цифры и внужном количестве. Кроме того, от некоторых, черезчур опасных, много знающих, не согласных с такой политикой, сопротивляющихся ей или от которых можно ожидать сопротивление, там, наверху, решили избавиться. Этих мы просто уничтожаем. В том и другом случае люди терроризируются, а режим крепнет, классовая борьба, как там называют несогласие с политикой террора затухает, все в стране зпугано. Просто все! Понятно?»

Койранский молчал. То, что он услыхал, было невероятно, дико, оскорбительно, обидно!

Верить? Не верить? Обман врага или правда? Как его проверить?

«Скажите, кто из дмитровчан арестован?»

«Вчера я назвал две фамилии, знаю еще две, – это Померанцев и Смирнов – работники музея. Других не знаю. Кажется, всех 9 человек».

«Дейсвительно ли Соловьев и Новохатный плели что-то на меня?»

«Конечно, нет. Я даже не знаю, давали ли они показания. Соловьева только вчера привезли и других музейных, я случайно узнал. А всех других раньше. Просто я испытывал вас.»

«И теперь испытываете? Не верю я вам и не поверю, пока не увижу вас в одной камере со мной».

Следователь как-то сжался, будто комок, отвернулся и тихо сказал:

«Расчитываю, что не предадите меня!»

«А, идите вы к ……», крикнул Койранский и встал. А потом:

«Воробья на мякину не ловят!» – рассмеялся он. Немного погодя, попросил: «Дайте бумагу, напишу признание».

«Нет у меня бумаги и не нужно меня ловить на мякину. Я тоже верченный, при Феликсе работал».

«Тогда дайте вашу честную руку и отправляйте на коечку. Стены тоже имеют уши».

Р. Пожал руку Койранского и позвонил.

«Отведите обратно в камеру», приказал он.

Очутившись снова на своей койке, Койранский упорно думал обо всем что узнал от честного чекиста Р.

Неужели это правда? Неужели смысл всего происходящего в ускорении индустриализации страны?

«За 25 лет или меньше догнать и перегнать основные капиталистические страны или нас сомнут», пришли ему на память слова Сталина. И чтобы нас не смяли, треть или больше населения страны нужно превратить в рабов? Что за сумасбродство!

Обратись к Народу, кликни клич, в десять раз больше придет на стройки.

Платить нечем? Взять у народа еще взаймы, заплатить кабальные проценты, но получить заем у капиталистов.

А действовать так, как сейчас, – значит получить низкую производительность труда, значит, – большинство этих людей, превращенных в бессловесную тварь, вооружить против Советской власти.

Так может поступать только диктатор, палач народа.

Голова разрывалась на части. Не хотелось верить, но сила мысли не уступала, она доказывала фактами, она кричала о справедливости этих фактов: Дмитровский лагерь. Сто тысяч заключенных, строящих канал Москва-Волга. Сто тысяч лопат и неимоверный труд вместо нескольких десятков экскаваторов. Баснословная дешевизна рабского труда рабочих, техников, инженеров. Расстрелы за отказ от работы, за побег из лагеря.

Да, факты подтверждают, факты обвиняют. Кого? Тех, кого народ привык уважать.

О, как стало тяжело на сердце! Нейжели Партия, Народ ничего не могут? Это – измена Народу. Допустил бы такое Ленин? Никогда! Следовательно, это – антиленинизм, это – оставленье Народа в невежестве, в бескультурье, в нищете, в рабстве, против чего в 1917 году восстал революционный Народ.

Как же быть? Что делать? Ехать в лагеря и там бороться? Нет, здесь надо бороться!

Ни одного слова показаний, чтобы ни один следователь не слышал звука моего голоса, не видел ни одной буквы моего почерка!

Голова ломилась по ночам от всех этих мыслей, они не давали заснуть даже на короткое время.

По утрам Койранский вствал разбитым, сонным, с головной болью, с сомнениями в душе и с невыразимой горечью.

Нет правды в словах следователя Р. Он нарочно посеял недоверье к Партии, к Правительству, чтобы обезоружить и тем легче сломить сопротивление, – к этому выводу склонялся Койранский и ему стало легче, когда Партия и Сталин были обелены этим выводом.

Как нарочно, его на несколько дней оставили в покое, не вызывали на допрос, предоставив возможность беспрепятственной работы мысли над сделанным Р. Посевом.

Неделю провел Койранский в относительном покое, уже привык к нему, успокоился душевно и готовился надолго остаться здесь, в «Лубянском раю», с его полусанаторными условиями.

За это время переменился почти весь состав комнаты, пришли новые люди с новыми рассказами, с новыми переживаниями.

Койранский и новых старался укрепить в своей вере стойкости, в необходимости борьбы за свою невиновность, за свою честь, потому что никто не считал себя виноватым в чем-либо.

На восьмой день, после обеда, Койранского позвали к следователю. Его ввели в комнату, где он пожимал руку следователю Р., но его ожидал новый, шестой уже, следователь, в гражданском костюме, с небольшой, клинышком, бородкой, в темных очках.

После обычных формальностей, уже знакомых Койранскому, состроив озабоченное лицо, следователь спросил:

«Вы помните ваш разговор с предыдущим следователем, Р., который дважды опрашивал вас?»

В голове Койранского немедленно созрел план тактики:

«Да, помню», ответил он.

«О чем же вы говорили?»

«Я не отвечал на его вопросы, возмущавшие меня своей оскорбительностью. А он сердился и грозил мне всеми бедами, какие знал. Тогда я назвал его бесчестным и предсказал ему самому эти беды. По-моему, он бы меня побил, если бы мы были не в официальном кабинете».

«И это все?»

«Да, это – все! Других разговоров у меня со следователями не может быть». Следователь пристально посмотрел в глаза Койранского, но из-за темных очков арестованный не мог увидеть, что кроется в этом взгляде и не мог разгадать существа любопытства, выраженного в его вопросе.

«А мне вы будете отвечать? Я хотел бы слышать о вашей преступной деятельности?»

«Я как боролся до сих пор, так и впредь буду бороться за то, чтобы мне не смели навязывать несуществующую вину, буду бороться за свою незапятнанную честь советского воина и гражданина. На оскорбления буду отвечать оскорблениями или буду молчать, если будут угрозы».

«Вы понимаете, что за одно это поведение вас «тройка» может приговорить к расстрелу!?»

Койранский молчал.

«Хотите воды?»

Койранский не ответил.

«Хотите папиросу?»

Он открыл перед ним портсигар с папиросами. Койранский отвернулся и продолжал молчать.

«Чего же вы хотите?» – продолжал очкастый следователь.

В ответ он получил опять молчание.

«Можете идти!» – разгневался представитель правосудия, позвонил и приказал конвоиру увести арестованного в камеру.

Конвоир повел Койранского каким-то новым, длинным путем, мимо «вокзала», мимо бани, два раза обвел его у каких-то столбов и у зданья, освещенного во всех окнах, видно, мастерской, передал подконвойного конвоиру-женщине, сейчас же вынувшей из кобуры пистолет.

«Что это за прогулка с переодеваниями?» – спросил Койранский.

Вместо ответа женщина прицелилась и произвела два выстрела вверх, но так, что, казалось, дуло было направлено на него.

Койранский вздрогнул от неожиданности и как-то онемел.

И сама женщина, кажется, испугалась, как потом вспомнил он, мысленно разбирая факт стрельбы.

«Что ж так плохо стреляете? Стреляйте снова!» – крикнул Койранский и пошел по дороге, давая возможность стрелять ему в спину. Но выстрелов больше не было.

Женщина догнала его и повела в камеру и здесь, перед дверью, тихо сказала: «Простите!»

Койранский был как будто парализован. Он едва дошел до своей кровати и, не раздеваясь, сел на нее, в шапке и пальто.

Сколько времени он так просидел, трудно сказать. Никто его ни о чем не спрашивал, никто как будто не обращал внимания.

Наконец, он разделся, снял ботинки и лег. Сон немедленно охватил его. Он проспал ужин, вечерний чай.

Разбудили его на поверку, проводимую обычно в 9 час. 30 минут.

После поверки он съел ужин и выпил чай, – все было оставлено ему друзьями по несчастью.

Затем он разобрал постель и лег уже на ночь.

Вдруг его рзбудили. У кровати стоял конвоир и кричал ему в ухо, будя не только его, но и всех остальных:

«Одевайтесь, пойдем! Слышите? Койранский. Я за тобой пришел, вставай!»

Поняв, что от него требуется, Койранский стал одеваться и через несколько минут в сопровождении конвоира вышел из камеры.

Его и еще двух, ожидавших уже в коридоре, повели на двор и по двору к «вокзалу». Здесь собралось не менее 20 арестованных. Их подвое вызывали в соседнюю комнату и там тщательно обыскивали, заставив раздеться до-гола.

По окончании этой унизительной процедуры повели на двор, где ожидала уже большая черная, крытая машина-фургон.

«Черный ворон!» – пронеслось в голове Койранского.

Еще будучи на свободе, он неоднократно слышал о машине под этим грозным именем, в которой возили преступников в суд и в другие места. Он помнил, что имя «Черный ворон» вселяло в людей ужас.

По-одному садились в машину и размещались на скамьях наощуп, так как в машине было совсем темно.

Напротив задевались чужие ноги, что указывало, что люди сидели на двух скамейках, стоящих напротив друг друга, по стенам фургона.

Ехали не быстро и очень долго, тряслись по булыжной мостовой, только изредка попадая на асфальт или клинкер, очевидно, на перекрестках.

В машине не разговаривали, так как во время посадки было сделано предупреждение об этом.

Куда едем? Почему по булыге?

Было ясно одно: едем по окраинным, замощенным булыгой, улицам, минуя центр Москвы.

Небольшая остановка, заскрипели отворявшиеся ворота, машина въехала на двор и остановилась.

«Выходи!» – послышалась команда.

Спрыгнули с подножки на землю. Не дали осмотреться, повели.

По кирпичным высоким зданиям догадался: Бутырская тюрьма, мимо которой ездил так много лет на Савеловский вокзал и с вокзала.

Попали прежде всего в баню.

Здесь опять забрали одежду в дезинфекционную камеру.

Баня не хуже лубянской, все каменное, под мрамор.

Здесь есть парилка. Над верхней полкой, под самым потолком, – газета заключенных, в которой каждый, выслушавший приговор «тройки», объявлял о своей судьбе. Таких надписей многое множество.

Мылись долго, уже знали, что одежда не скоро вернется после дезинфекции.

Когда уходили из бани, банный надзиратель сказал одному из конвоиров:

«Пятый час. Еще партия будет».

Вошли в «вокзал». Оказывается, он и здесь имеется.

Врач опросил о болезнях, а надзиратель предложил сдать деньги, документы, часы, будто не знали, что все давно было отобрано, еще перед «собачником».

Потом развели по камерам.

Койранский попал в 85-ю, на четвертом этаже.

Его просто втолкнули, приоткрыв на минутку дверь. И тут же щелкнул замок.

Койранский остановился у двери, и спертый воздух человеческих выделений ударил в нос и в голову.

Он осмотрелся: на нарах справа и слева вплотную спят люди, на полу между нарами, на деревянных щитах, спят люди, под нарами спят люди. Только маленький пятачок у двери, около параши, свободен. Дальше ступать было некуда.

Койранский сел на парашу и здесь сидел до подьема в семь часов утра, изредка давая место очередному посетителю, прыгавшему или осторожно пробиравшемуся через тела спящих, вызывая ругательства при неосторожности, потревоживший сон товарища.

После подъема и утренней поверки, когда ночные щиты были убраны на день, люди, словно в огромном муравейнике, заходили, заговорили, зашумели.

У Койранского появилась возможность отойти от двери, пройтись, хотя и толкаясь, до окон.

Его подозвал высокий, плечистый блондин и явно нерусским акцентом сказал:

«Я – староста камеры, Л., осуществляю порядок и связь с внешним миром. Зовите меня просто Виллис. Обращайтесь ко мне при всякой необходимости. Вы – 142-й у нас. Лежачих мест у нас только днем 80, а ночью – 140, благодаря раскладке щитов. Так что вам придется ночью посидеть около двери или на параше, пока не наступит ваша очередь получить дневное место сперва под нарами, а потом на нарах. Ну, а днем вам будут давать место, чтобы поспать».

Записав фамилию и все необходимые сведения о новичке, Л. приказал дежурным арестантам хлеб и обед получать на 142 человека и дал им соответствующую заявку. Затем, обратясь к немолодому уже мужчине, лежащему на нарах, предложил:

«Товарищ С., вам надо будет давать свое место на нарах после завтрака и до обеда новому товарищу, Койранскому, чтобы он мог поспать нормально вытянувшись».

И снова обратясь к Койранскому, смеясь сказал:

«Ведь камера расчитана только на 24 человека, а нас собрали экую ораву!»

Товарищ Л., будущий латвийский талантливый писатель, а теперь студент, как староста, пользовался огромным уважением в камере и даже авторитетом у тюремных надзирателей и у администрации тюрьмы. Он во всякое время беспрепятственно выпускался из камеры к администрации или в лавочку при тюрьме.

Как скоро выяснил Койранский, Л. инкриминировали организацию покушения на Сталина, но никаких доказательств у следователей не было, все было шито белыми нитками их не очень богатой фантазии.

Настроение Л., который сидел уже 4 месяца, было бодрым. Он не сомневался, что разберутся и отпустят его продолжать университетское образование. И, конечно, не давал себя опутать, как хотелось обвинителям.

Седоватый мужчина С., на место которого Койранский лег, едва окончился завтрак, был инженер путей сообщения, работавший до ареста в Наркомате путей сообщения, обвинялся во вредительстве на работе и, как выяснилось, защищаясь, наплел на себя и на других столько несуразицы, что она как раз и была превращена в то самое вредительство, которое отрицал С. и которого на самом деле не было. Он был чрезвычайно убит таким оборотом его дела и особенно тем, что, не желая этого, приплел ряд своих товарищей из НКПС.

Ознакомившись с обитателями 85-й камеры, Койранский определил, что огромное большинство их честные люди, советские по-настоящему притянутые в тюрьму также, как и он.

Здесь оказалось двое знакомых: профессор МГУ, Ш., бывший сосед в «собачнике», и подсаженный когда-то в «собачник» шпик и провокатор.

Профессора все также мучили ежедневными допросами, но он пока не сдался.

Шпик в первый же день исчез, увидев, что Койранский его узнал, боясь, очевидно, разоблачения.

В камере стало 141.

Было здесь 12 уголовников, почему-то посаженных с политическими заключенными. Они вели себя тихо, не задирались, не ругались и не лазили в карманы или сумки полтических.

Говуорили, что они получили крепкую острастку старосты, который для их усмирения разбил не одну чашку об их головы.

Был здесь и один удивительный заключенный: цыган Михай, цыганский король, которого обвиняли в том, что он задумал образовать в СССР цыганское королевство.

Все заключенные в камере смеялись над этой нелепицей, над ней смеялся вместе со всеми и сам «король».

Цыган Михай был добродушен и, по-своему, добр и щедр. Так, например, он предложил Койранскому перед второй ночью в камере вместо сиденья на параше провести ночь сидя на окне, у самого края нар, где спал он сам. Здесь было удобнее, так как можно было облокотиться спиной о стену и спокойно заснуть, не боясь упасть.

И Койранский, благодаря доброте цыгана, около недели «прожил на окне» возле «короля», пользуясь сном хоть и в сидячем положении.

Михай получал от своих цыган еженедельные весьма обильные передачи, которыми щедро делился с теми, кто передач не получал.

В первый же четверг, к удивлению, и к большому удовольствию его. Койранский также получил передачу от Маруси. Содержавшую продовольствие и чистое белье. Передачи он стал получать аккуратно каждый четверг.

Так появилась возможность не только нормализовать питание, но и менять каждую неделю белье, отправляя снятое с теми мешками, в которых приходили Марусины передачи.

Обмен людей в камере происходил очень оживленно: дважды в неделю уходили «этапы» в дальние лагеря, с которыми отправлялись сокамерники Койранского, получившие «срок» по приговору «тройки», о чем при посещении бани становилось известным из «банной газеты».

А в баню ходили один раз в десять дней и обязательно по ночам, с 2-х или 3-х часов, при этом нужно было забирать с собой все свои вещи, подвергавшиеся предварительному осмотру. Пока арестованные мылись, в камере производилась тщательная дезинфекция.

Иногда «газета» оповещала о свободе, полученной заключенным, но это было очень редко, а иногда – о расстреле.

Словом, камера знала о своих жильцах и переживала горе или радость за каждого из них.

Вместо выбывших незамедлительно приходили новые заключенные, так что количество жильцов в камере почти не уменьшалось или уменьшалось крайне медленно.

Но Койранский через три недели уже получил постоянное место на нарах, пройдя за это время последовательно щит между нарами на ночь и постоянный «уют» под нарами.

С еще большстрастностью Койранский продолжал агитировать всех с кем приходилось беседовать, не поддаваться на провокации и на запугивания, бороться за свое честное имя.

Но, к своему удивлению и сожалению, убеждался, что воля большинства заключенных была так уже ослаблена, что следователи путем изматывания сил и характеров добивались своих целей – признанья несуществующей вины.

Некоторые заключенные, вздыхая, прямо говорили:

«Скорей бы кончились эти допросы! Пусть в ссылку. Только бы скорей!»

Так случилось и с профессором Ш. Он всегда соглашался с Койранским. Но однажды, придя к следователю, предложил написать какие ему хочется показания, обещая все подписать.

«Только разрешите мне спокойно, пока пишете, подремать на диванчике».

Обрадованный следователь разрешил ему лечь на диване, а сам принялся сочинительствовать.

Через полтора часа он разбудил профессора и предложил прочитать написанное и подписать.

Но профессор, как он сам потом рассказал Койранскому, предпочел подписать, не читая, чтобы не знать о тех мерзостях, какими понадобилось выпачкать его честное русское имя и звание профессора. Со стопроцентной увереностью можно сказать, что среди политических заключенных 85-й камеры не было врагов советской власти, не было и таких, кто бы был безразличен к ней. Все до одного были настроены по-советски, все продолжали верить Партии и Правительству, все обожали Сталина, как выразителя революционных чаяний людей, как в нашей стране так и во всем мире.

Но и никто не мог ответить, что означают масовые аресты невиновных ни в чем людей, их ссылки и казни.

Были разные предположения. Большинство выражали уверенность, что Ягода, председатель ОГПУ, злоупотребляет властью и что Сталин ничего не знает.