Сайгонский блюз

– Правильно?

– Неправильно, – ответил тот. – Бытие на Руси – веселие есть. А питие его только усугубляет.

Так говорил Трикстер.

___

продолжение следует.

или не следует

Сборник

Имперские марши

1

Равнение – направо!

К позициям – бегом!

и вбиты в землю травы

казённым сапогом,

и вновь уводят строем

в пески чужой страны

обманутых героев

бессмысленной войны.

В спасении – прощенье,

сомненья далеки,

бьют по живым мишеням

весёлые стрелки,

им выдадут награды,

а трупы сбросят в ров,

скажите, бога ради —

почём чужая кровь?

Под гусеницей танка

афганская земля,

вожди кричат – «в атаку!»

бесстрашно из Кремля,

всё дальше наши флаги

вывозят за рубеж —

зачем грустить о Праге

и помнить Будапешт?

Под серп кровавой жатвы,

в крещение свинцом

великая держава

безусых шлёт юнцов.

Равнение – направо!

Не выдайте, сынки!

Вперёд! За вами правда,

весёлые стрелки!

А если думать больно

с кем там подружка спит —

солдату перед боем

промоет горло спирт,

по кругу пустят фляги

избранники судьбы —

ждет пацифистов лагерь,

героев ждут гробы.

И смерть покроет славу,

и кровь зальёт погон,

чужие лягут травы

под русским сапогом,

и снова, как когда-то,

пройдут, примкнув штыки,

имперские солдаты —

весёлые стрелки.

2

Брат мой лёг

в песок

в далёкой стране,

враг мой

рвётся в бой

за нашей спиной —

тыловой герой подрос на войне.

Кем расплатится он завтра с войной?

3

Вернулись из окопов

мы под родимый кров,

отмыв с ладоней копоть

и спёкшуюся кровь,

бесславные увечья

нам больше не страшны,

забытые навечно —

до следующей войны.

Затих над ковылями

набат стальных лавин,

как метко мы стреляли

в собратьев по любви!

Но пулями их метить

мы больше не должны

уже до самой смерти —

до следующей войны.

В кровавой карусели

наш скорый суд карал,

обильно смерти сеял

и ждал ростков добра,

излишни оправданья —

герои прощены.

Прощайте! —

до свиданья! —

до следующей войны.

Пусть вместо флагов реют

полотнища простынь!

Забыть бы поскорее

кошмар чужих пустынь!

Пусть народятся где-то

шальных полков сыны,

успеть бы до рассвета —

до следующей войны.

Червонно отлюбили,

подняли якоря —

нам завтра на чужбине

крестами козырять,

сержант найдет на карте

угрозу для страны

в охотничьем азарте

очередной войны.

4

Я плыл в кровавой вате

с коростою белья

на крашеной кровати

по волнам забытья,

но вынырнул как будто —

сегодня повезло.

О будущем забудьте —

мечтайте о былом.

5

Свинцовую метель

омыл кровавый ливень,

свистели пули вслед,

но в темноту ушёл десант,

а чьих ещё смертей

запросит справедливость —

решают на земле,

а вовсе не на небесах!

Но глохнет бой ночной,

развеян трупный запах,

вернулся я с войны

на деревянных костылях,

только война за мной

идёт на рысьих лапах —

всё чаще снятся сны

в которых хочется стрелять!

Но снова

сквозь Санта-Камрадо,

бесшумно снимая посты,

ночного

десанта

команда

пройдёт, как сквозь лёгкие штык!

и жёстким кинжальным ударом,

внезапным, как выстрел в упор,

слепую бездумную кару

обрушит на Порт-дель-Амор!

Нас предала страна,

забыты все обеты,

есть рана и медаль,

но нет работы и семьи.

Проклятая война!

Бездарная победа!

Так сколько лет мне ждать

что зарастут следы твои!

Вчерашних школяров —

в воронку мясорубки,

на дальних островах

за справедливость воевать!

Я помню только кровь,

к одной работе руки

привыкли – убивать,

зато надёжно убивать!

Но снова

сквозь Санта-Камрадо,

бесшумно снимая посты,

ночного

десанта

команда

пройдёт, как сквозь лёгкие штык!

и вороны Санта-Либертад

к рассвету распнут на звезде

конвейером —

веером смерти

в обоймах свинцовых гвоздей!

Напев

В смутах за крамолою

красен пир расплатою,

по удалым молодцам

плачут дыба с плахою,

но ветра весёлые

отыщи-ка во поле!

скакуны осёдланы,

петельки полопались!

С посвистом да с руганью

прочь от града стольного

на простор, где стругами

пенят волны вольные!

где судьба размечена

не годами быстрыми —

песнею да вечностью

с вечера до выстрела!

Буйная головушка —

смерть вокруг да около!

коль запел соловушкой,

так ударь же соколом!

да по княжьим воронам,

да по хану-аспиду,

по варягам-ворогам,

по востоку-западу!

Что же ты, нелёгкая,

всё лютуешь-маешься?

выноси, залётные,

коль судьба пряма ещё!

обручимся с верою

в нашу волю вольную,

чтоб подняться к северу

Доном или Волгою!

Годами-невзгодами

замело дороженьки

где лихие головы

у заставы сложены,

где ветра весёлые

спят без покаяния…

Отчего ж так солоны

росы россиянные?

Пожар

Пожар в моём доме!

гранатовым соком

две алых ладони

рванулись из окон,

и вдарил по стенкам,

сбивая обои,

обрез неврастеника

с полной обоймой.

Гарь выбросит в небо

нахлынувшим ветром,

горит моя мебель,

велюры-вельветы,

а в комнате крайней

огонь, сатанея,

стирает собранье

моих сочинений.

Я запер их в ящик —

речь корчится в спазмах!

Будь проклят, хрипящий

пирариум плазмы!

Созвездие тем

перечёркнуто зверски,

и в пепле поэм

догорают повестки.

Бредовая небыль —

ночные пожары!

Цела моя мебель,

костюмы-пижамы,

нет дымного облака

пепельной хмари —

изъяты при обыске

только бумаги.

Пожар в нашем доме!

к нам время жестоко,

свет алых ладоней

пробился из окон,

но против стихий

есть немало приёмов.

Дарите стихи!

И не бойтесь погромов.

Этап

Брошу карты на пол —

больше нечем козырять!

завтра по этапу

повезут нас в лагеря,

вспомни о заветном

и не надо лишних слов,

что грустить об этом —

это всё давно прошло.

Впереди во мраке

карцер, драки,

стукачи,

длинные бараки

в долгой северной ночи,

стужа Нарьян-Мара,

беспробудная метель,

затяжным кошмаром

жизнь на вечной мерзлоте.

Пять шагов до воли,

да засовы на дверях!

Прокурор доволен —

нам сосватал лагеря,

завтра на рассвете

улыбнись судьбе назло,

что грустить об этом —

это всё давно прошло.

Трубы ты оставил —

будут воды и огонь,

длинные составы,

бесконечный перегон,

затхлые кюветы

и дорожная тоска

как преддверье в эти

вековечные срока.

Наконец свободен —

больше нечего терять!

Завтра мы с тобою

уезжаем в лагеря,

словно листья с веток

мы летим к своей судьбе,

что жалеть об этом —

всё твоё навек в тебе.

Полковая песня

Синий доломан,

серебристый крест,

не своди с ума

ты чужих невест,

Бурцев ждёт на пир —

торопись, гусар!

не обсохнет спирт

на густых усах.

Ментик на плече,

шитый золотом,

оспою свечей

ночь исколота,

всклочена ворон

злыми воплями,

утро эскадрон

встретит во поле.

Пена на боках,

хрип затравленный,

нервы седока

в шпоры вплавлены,

лихо отблистал

день без роздыха,

вспыхнет сабли сталь

в мутном воздухе.

Густо солона

к брюху чалого

кровь по стременам

струйкой алою,

медленно в седле

всадник клонится,

припадёт к земле —

успокоится.

В зелени ольхи

и смородины

развяжи грехи

ему, Родина.

Скорых похорон

скорбь короткая,

хищный хрип ворон,

мгла сиротская.

Враг со всех сторон,

скачка начата,

завтра эскадрон

срубят начисто,

вдоль дорог в пыли

мусор да зола,

пушки бьют вдали,

бьют колокола.

Реквием

Зима. Безмолвные снега.

Ночные холода.

Сомкнуло льдами берега

в замёрзших городах.

Ночь стынет в ледяных тисках,

болезненно долга,

как циферблатная тоска

в бессмысленных кругах.

Мы тонем в вязких смолах тьмы

с огарками стихов,

под крики третьих, и седьмых,

и сотых петухов,

а время замкнуто стальной

ловушкою кольца,

и кружит ночь, слепая ночь,

без цели и конца.

Но прорываются в рассвет

стихи сквозь мутный снег,

хоть запропал поэт навек

на полпути к весне,

от стыни ледяных оков,

от мёрзлых февралей,

от миллионных петухов —

до первых журавлей.

Художник

Если гаснут краски, пав на мольберт,

как зола в потухшем костре,

я тебя научу, как чувствовать свет —

просто веки бритвою срежь.

Ремесло и школа – это брехня,

так проста таланта цена —

воспалённым глазом к исходу дня

ты почувствуешь свет сполна.

Если воду из глины можешь давить,

ну а пальцы всё же слепы,

как перчатку кожу с руки сорви —

и прозреет она – лепи!

с искушеньем факел орущих рук

утопить в бинтов белизне.

Я могу научить, как чувствовать звук —

только это ещё больней.

И куда ни протянешь ладонь – пробьют,

здесь пропитано болью всё,

и куда ни метнёшься – чашу твою

Отче мимо не пронесёт.

Кто в компостер века не сунул рук,

своего креста избежал,

тем дано горшки обжигать без мук —

только их ещё больше жаль.

Осень

Ветер листья разносит

по асфальту со скуки.

Осень.

Зелёные куртки.

Осень.

В Питере осень.

У девушек листьев букеты.

После.

Здесь не до этого.

Осень.

В Питере холод.

В руки из рук – листочки.

Как листовки.

Подполье.

Осень.

В Питере что-то…

Риск.

Наплевать, не бойтесь!

Шепот – свобода…

Крик – свобода!

Осень.

Слякоть.

В Питере ливни.

Грог под сырок – застолье.

Спешка, зачёты, книги.

Листочки.

Осень.

В Питере полдень.

Пушка. На стенке лозунг.

Так тебя и запомнил —

Осень.

Питер тревожен.

Осень.

Зелёные куртки.

Хлещет ветер жестоко.

Из рук в руки —

листовки.

Осень.

Русалочка

Ты ходила – словно по воздуху,

так движенья были легки,

пританцовывая, как гвоздики,

ты вбивала в пол каблучки,

как мелькали туфельки белые! —

эта лёгкость моднейших зверств.

Кто же знал тогда, что ты бегала

по гвоздям – остриями вверх!

Я смотрел лишь вперёд, решая,

как пройти подальше от лжи,

что нас ждёт на следующем шаге,

кто готовит для нас ножи,

где дорога ещё свободна —

ведь нельзя идти по любой.

А ты знала, что и сегодня

каждый шаг – боль.

Мы опаздываем, мы бегаем,

а за нами, ног не щадя,

рвутся наши девчонки бедные —

по иголочкам, по гвоздям.

Оглянись – тут нет ли твоей вины?

Ну куда на полную жмёшь!

Наизнанку шиповки выверни —

вот тогда, может быть, поймёшь.

В суматошных своих занятиях

забываем мы всё и вся,

по кровавым гвоздям распятия

ты спешишь, свой крест пронося.

Нам идти и идти с тобою,

а судьба крута и горька.

Я готов принять твои боли.

Я несу тебя на руках.

Вильнюс

Клинки кирпичных кортиков

рванулись вверх свечами,

мне костью в горле готика —

по классике скучаю,

мне эти крыши красные —

как наши транспаранты,

когда их оптом в праздники

несут дегенераты.

Я улицами старыми

шатаюсь, полируя

бухого пролетария

ненужное оружье,

а сам он спит за стойкою

спокойно и удобно,

с опустошённой стопкою

в мозолистой ладони.

Жара. В духовке между стен

как в душегубке маясь,

ищу какую-нибудь тень,

мечусь, схожу с ума я.

И по ночам не спится.

Жизнь – вечный понедельник.

И не хватало – спиться.

Но не хватает денег.

Любовь

Тщетность преломленья трёх хлебов

пред толпою, жадной и голодной,

это называется – любовь,

или по-другому – безысходность.

Символ веры, чей собор вставал

на плите тройного отреченья.

Он свободой воли называл

горький долг забвенья и прощенья.

Хриплое дыханье всё слабей,

сохнет гной на веках воспалённых,

никнут крылья белых голубей

под орлами римских легионов,

благодарность купленных рабов

за определённость жалкой доли

кем-то будет названа – любовь,

кем-то – чаша слабости и боли.

У любви есть множество имён,

оправдать любое – не проблема,

сколько раз ты ими был клеймён!

как легко стирались эти клейма!

забывались радость и восторг,

старый день мутнел под ночью чёрной,

и включал неоновый восток

новый день, чьё имя – обречённость.

Мечемся в судилище слепом —

от плевел неотделимы зёрна,

жатва под безжалостным серпом

падает устало и покорно,

но среди камней и остюгов,

под осями колесниц походных

прорастает горькая любовь,

имя у которой – безысходность.

Служба спасения

Как легко я нравился женщинам!

как легко расставался с ними!

но слетались новые грешницы

в золотое сиянье нимба,

не ко мне – просто так, скучая,

что им свет мой! – и что они мне!

через год столкнёшься случайно,

скажешь – здравствуй! – не вспомнишь имени.

От Прибалтики до Сибири

чьи-то окна в ночах синели,

подо мною девчонки бились,

и хрипели, и сатанели,

но когда остывшее тело

опадало пустой перчаткой —

как расслабиться им хотелось,

влажный лоб мне в плечо впечатав!

Нарычавшись за день по-зверьи,

так доверчиво засыпали!

дефицит простого доверья

нас сводил в свистоплясках спален,

всех случайных подружек на ночь,

безнадёжно чуждых и дальних,

эта сила швыряла навзничь

к алтарям их исповедален.

Мне шептали – сплошным потоком —

одиночество… страх… потери…

как судьба, чужая жестокость

нас фатально вела в постели,

эти беды, боли, печали

на кого-то выплеснуть надо!

Телефон мой звенит ночами —

так врача вызывают на дом.

Как ты вскинешься мне навстречу!

но в финале страстных порывов

лишь горячий комочек речи

будет биться в плечо надрывно,

и тогда совершится чудо —

заслоняя прошлое, встанет

близость душ, бесконечно чуждых —

отгорит и к утру растает.

Я уеду. Звонков не будет.

Всё рассказано с первой встречи.

Ты с утра вдохнёшь полной грудью,

улыбнёшься – и станет легче.

Распахнись навстречу апрелю!

Хлынет в окна ветер весенний.

Буду ждать телефонной трели —

срочный вызов службы спасенья.

Сестрёнка

Я ходил – круги под глазами,

позабыв про сны и желанья,

безнадёжно, фатально занят,

переполнен людьми, делами,

был забит под завязку, словно

календарный листочек в мае,

а теперь подбираю слово —

кем ты стала мне. Понимаешь?

Был я полон и скомпонован,

лишней ты была и осталась.

Без тебя затоскую снова —

только этого не хватало!

Сколько женщин я опекаю,

сколько женщин меня ласкают —

ну на что мне ещё – такая!

ну за что мне ещё – такая!

Разве что-то мне было чуждо?

водка – даже с доставкой на дом,

моя девушка – просто чудо,

ну чего же ещё мне надо?!

полнота оказалась ложной —

нечем новые связи мерить,

объяснить это очень сложно —

не поймут или не поверят.

Улыбнёшься ты, скажешь – зря я…

А как страшно порой, ты знаешь,

что сестрёнку вдруг потеряю!

будь хоть трижды ты неродная.

Сколько женщин с собой таскаю,

своим прихотям потакая —

ну на что мне ещё – такая!

ну за что мне ещё – такая!

Вокзал

След улыбки парадной

тревожная горечь смывает,

бьётся нервная радость

последних минут расставанья,

бьётся смех невпопад,

и в словах ошалелая лёгкость —

я уже запропал,

затерялся далёко-далёко…

Сколько мы расставались

в заплёванных залах вокзалов!

ты всегда оставалась,

а я уезжал,

и казалось,

забывался надрывным и тёмным весельем

пейзажей, уныло-привычных,

фонари на перронах висели

желтками протухших яичниц,

а соседи, спеша,

потрошили пакеты и сетки,

на пол соль рассыпая, кроша

чёрный хлеб на салфетки,

доставали бутылки, ножи,

чтоб на миг не остаться без дела,

чтоб скорей устаканилась жизнь

в своих новых пределах.

Но сегодня погода

на вкус – как окурок потухший,

опустевшего города

стены

придавлены небом набухшим,

изменились значенья

прощальных простых ритуалов —

ты забылась в кочевьях,

а я

растворился в людских колыханьях усталых.

Безъязык, одинок,

затерялся в толпе сиротливо,

разномастицей ног

город хлюпает в лужах сопливо,

упиваюсь щемящим и горьким прозреньем,

своей пустотой и потерей,

злые птицы, свинцовым шурша опереньем,

к помойке родной полетели,

в человечий поток

уценённые маски раздали,

солнца грязный желток

на асфальтовом небе раздавлен.

Бесполезно стучаться

в отринувший мир, запирающий двери.

Но дай бог тебе солнца и счастья,

высокого неба,

безоблачной веры.

Куранты

Да здравствуют Советы!

Тепло от их заботы!

Кричу я во весь голос —

Они дают свободу!

Свободны мы, как ветры!

Свободы выше горла!

В какой ещё системе

нам дали б столько света

задаром?!

Да здравствуют Советы!

Мы им ответим тем же!!

– Фанфары!!!

И Партия родная,

ни дня не отдыхая,

жизнь нашу украшает!

Она у нас такая —

она у нас всё знает

и всё за нас решает!

В какой бы мы системе

свободными, как птицы,

летали?!!

Да здравствуют партийцы!

Мы им ответим тем же!!

– Литавры!!!

Горжусь я нашим строем,

в особенности теми,

кто совесть, честь и разум!

Так любит нас система,

что хочется порою

за всё воздать ей разом!

Да здравствует система,

где нами правят демо-

караты!!

Мы им ответим тем же!

Мы им ответим тем же!!

– Куранты!!!

Баллада

Днём режим – хозяин, а по ночам

здесь прокурор – тайга,

человек, зарезавший стукача,

ночью ушёл в бега.

Он не мог иначе – не всем дано

сволочей терпеть на земле,

для него это было просто, как нож,

непреложно, как соль и хлеб.

И рванулась погоня за беглецом,

пока тёплый след не остыл,

и замкнулась облава стальным кольцом,

но было кольцо пустым,

билась потная вохра на мокрых псах,

рвал кобель поводок, рыча,

но ушёл, растворился, пропал в лесах

зарезавший стукача.

Пьяный воздух свободы в виски стучал,

отражалось небо в воде,

человек, зарезавший стукача,

шёл спиной к Полярной звезде,

и над ним четырежды вкруг ковша

обернулась звёздная рать,

человек три дня свободой дышал,

на четвёртый стал умирать.

Липкий страх пришёл. Но об этом петь

нам совсем ни к чему.

Красивая смерть! Красивая смерть! —

ветер кричал ему.

Красивая смерть! – шумела тайга, —

всё просто, всё нипочём!

А зарезанный ушедшим в бега

не был сукой и стукачом.

Ну и что? – Да нет, совсем ничего —

всё неверно, как ни скажи.

Обвинить его, оправдать его

я бы мог, если б он был жив.

Но эти двое – лагерный прах,

пыль на стопах живых.

Какая разница – кто был прав —

если оба мертвы.

Театр

Пока не будят город

ни бомбы, ни снаряды,

пока не душит голод

удавкою блокады,

пока ещё от боли

нас по ночам не корчит

загубим вечер, что ли —

на огонёк заскочим.

Актёры учат роли,

суфлёрша текст листает,

ещё хватает соли,

ещё воды хватает,

и не единым хлебом

ещё живём – дерзаем!

ещё не рубим мебель,

ещё не замерзаем.

Пока ещё галёрка

любви! – не хлеба – просит,

прозрачная танцорка

шелка на сцену сбросит,

и родинка над грудью

мелькнёт в луче молочном.

Ещё молчат орудья,

ещё гуляем ночью.

Пока из мягких ножен

готова сталь рвануться,

пока ещё мы можем

друг другу улыбнуться,

играйте ж, музыканты!

Маэстро, что ж Вы встали?

Ещё комедианты

кривляться не устали.

Пока они хохочут,

влюбляются и плачут,

пока слова грохочут

и ничего не значат,

пока игра словами

смешна, нелепа, лжива,

пока ещё – мы с вами,

пока ещё – мы живы.

Век

Шёл невидящий Век.

Опустите мне веки! —

орал он, завидя свет.

И гасил случайные свечи —

Век опущенных век.

С косячком во рту, полном гнилых зубов,

с нездоровым желудком и вывернутым карманом,

он искал в себе глубинный смысл и любовь,

и находил,

но это было обманом,

потому что Век предал лучших своих детей,

убивал, и лгал, и нарушал все заветы,

его руки были в крови почти до локтей,

он был проклят, Век,

но дело было не в этом,

ибо всё обратимо – но Век смертельно устал,

и ему не хватало сил для борьбы с судьбою,

и его глубинный смысл стал – суета,

а его любовь – лишь жалость к себе, не боле,

и затравленный Век спивался, мелко блудил,

и незваным гостем тоскливо бродил по свету,

и искал свой глубинный смысл, и не находил,

это было обманом,

но дело было не в этом,

потому что Век уже чувствовал свой закат,

так кирпич, положенный в стену, теряет приметы.

Огласят приговор – он такой же, как все века.

Это будет обманом,

но дело вовсе не в этом…

Яблочко

Ты по тарелочке катаешь яблочко

и замыкаешь круг наискосок,

а над ключицею – смешная ямочка

и счастье – здесь – от нас на волосок.

Трава-муравушка, простынки-скатерти,

и вдруг – пелёночки, морковный сок,

а счастье – вот сейчас – в ладони скатится,

но нет – опять от нас – на волосок.

Прижмись сильней ко мне, зверёныш ласковый,

рассыпав яблочки в речной песок,

ещё совсем чуть-чуть – и будем счастливы

с тобою – как всегда – на волосок.

* * *

Лежат вчерашние химеры

в песке забвенья золотом,

над ними пролито без меры

чернил, соплей и слёз – о том,

что тихий выдох все печали

легко развеет без следа,

лишь стоит повести плечами —

«Всё это, право, ерунда».

А наши скорбные заботы

никак рукой не развести,

но разве изменилось что-то?

кого-то удалось спасти?