«Циники», или Похмелье

ни-ког-да. Тем более, такая красивая, добрая любовь. Я не верю никому. Только древним грекам. Они признавали любовь, как наслаждение красотой – будь то природы, будь то мыслей, будь то искусства, будь то чувств… Они любили всё, что было или, по крайней мере, казалось им прекрасным. А человек – это создание природы. Так почему же не любить его? Почему не любить по собственному выбору, а подчиняться каким-то неписаным правилам. Именно неписаным – их никто не писал, но о них все говорят, думают – грубо, некрасиво. Почему у них само слово «любовь» уже обусловливает секс? Почему они во всем склонны видеть либо разврат, либо патологию? Я не такая как другие, и что же? Зато я человек и мышление моё куда свободнее от условностей и идиотских предрассудков, нежели у остальных. В чистоте чувств не может свершиться греха. Я – твой грех. Просто так, понимаешь? Ну, конечно же, сама дала мне это имя. Послушай, неужели, потом, через много или мало времени, ты будешь думать обо мне с легкой иронической улыбкой, говорить сама себе, что я – ошибка в твоей жизни. Это, конечно, возможно, но… Я хочу, что бы ты запомнила одну вещь: у меня ничего не бывает просто так. Все серьезно. И иногда, серьезнее, чем даже мне самой кажется. Ты – это больше, чем серьезно. Я беру на свои плечи понятие, во всех его истинных смыслах – ДРУГ. Теперь Дора лихорадочно пишет: «С каждым днём невыносимее становится мысль о расставании. И чем дольше мы вместе – тем оно будет труднее. Сначала была привычка, теперь это уже нечто большее, даже, не потребность видеть тебя, общаться с тобой… Мысли набегают друг на друга, сталкиваются – оттого получаются такие несвязные.

А ты, все-таки «жадина». Я не могу себе представить, что однажды тебя не будет рядом. Меня одолевает страх. Не хочу, не хочу и боюсь остаться одна. Ведь без тебя я, именно ОДНА».

Глория вспомнила сказанное вскользь Сандрой, о том, что Дору не очень жалуют. Вспомнила разговор о друзьях, к которому толкнула её Дора. Слезы застряли где-то в горле плотным комом. Может отказаться от стажировки, от выставки, забросить всё к чертям? Впрочем, от выставки можно отделаться – отослать картины, а самой не явиться. А вот что делать со стажировкой? Если не зачтут, полетят в тартар трудные и радостные годы учебы. Тем более запрос отправлен, разрешение и приглашение – получены. Что делать? Не ехать? Глорию пугала мысль о том, чтобы бросить академию. В этом году она заканчивает. А если сказать обо всем этом Доре? Нет, она, явно запротестует, наконец, обругает попросту и потребует сделать как должно. «Ты говоришь, чем дольше, тем хуже. Чем дольше мы вместе… Вовсе нет. Я буду и там тем, что есть теперь. Не хочу клясться, но говорю, что так оно и будет… Ты не будешь одна. Я буду рядом. Ты почувствуешь. Единственно, мы не сможем ощущать друг друга зрительно, физически, И все же … Не знаю – у меня воображение сильное. Я буду с тобой видеться и разговаривать ежедневно. Я в этом эгоист. Но не хочу обижать тебя ничем. Знаешь, я и впрямь ТВОЙ МАЛЫШ, как ты говоришь. И теперь и впредь, ты можешь располагать мной. На этот счёт я могу и поклясться. Потому что от любви я не устаю и не отказываюсь никогда,(от своей). И, если случится что-то не то… Я почувствую. Отказаться будет очень трудно, даже – невозможно. Почему я боюсь тебя потерять? Ты не потеряешься? Нет ведь?

Да, я – жадина. А жадины – не теряют, но находят. Если хочешь, это смех сквозь слёзы. Ибо, хоть я и «жадина», однако, больше теряю, чем нахожу.

Время! Оно – или погубит, или вознесет. Отдаться ему? Я не хочу уезжать».

Дора, дочитав, держала в дрожащих руках исписанный неровным, взволнованным почерком листок. Её губы шевелились в беззвучном « я верю тебе, верю, верю…» Глория крупными буквами дописала: «Когда мы отсюда уйдем?»

Они вышли. Солнце розовым, разливающимся светом расплескалось по нежно-голубому небу. Подкрасило фасады домов,

заполнило необъяснимым теплом воздух. Они шли, взявшись за руки. Настроение было таким же, как это пролившееся закатное солнце. Хотелось подходить к каждому прохожему, улыбаться и говорить, что-нибудь хорошее-хорошее.

– Дора, у меня странное радостное настроение.

– И у меня.

– Я хочу всех любить и целовать.

– А я хочу, просто быть хорошей для всех. – Дора, мы влюблены в мир. – И друг в друга.       – Так можно сойти с ума, – Глория улыбалась. Дора чувствовала, что не совсем до конца понимает состояние той, которая шла рядом, но не хотелось её обижать. Все-таки Глория с каждым часом открывалась ей и, в то же время,

настолько же становилась ещё загадочнее. Дора пыталась понять то необъятное, для неё, что могла обнять в своей душе Глория. Пыталась и не понимала. Она лишь частично испытывала силу жизни, какую излучала Глория, чувствовала её, и ей было приятно.

« Она заражает меня собой, заражает всю, однако в меня так мало входит.

Я не смогу никогда вместить тот объем чувств, гамму красок и мыслей, которыми насыщена Глория».

Дора любила наблюдать, как работает Глория: в читалке, дома в – общежитии. Она растворялась в работе. Смеялась, удивлялась, хмурилась, барабанила по столу пальцами… словом, масса эмоций. И так, во время занятий, ещё больше напоминала Доре непосредственного ребенка, чистого и нежного.

Возможно, она даже возомнила, что это её большой милый ребёнок. Она знала – это её Малыш. Доре немало доставляло приятного говорить и думать: «мой Малыш, моя Глоя».

А Глория читала, писала, делала наброски будущих пейзажей, натюрмортов…

Редкая работоспособность помогала ей делать столько, что другие невольно дивились. Вот и теперь, она сидела, упорно штудируя Декарта, перемежая эту работу чтением Фейхтвангера. Час работы – пять минут перерыв, час чтения и вновь пятиминутный отдых… Дора только пришла и теперь с книгой исподтишка наблюдала за Глорией. Когда та отправилась покурить на кухню, Дора протянула ей руку. Глория разжала кулак Доры,

– Билеты!? – удивилась она.

– Мы идем послезавтра на балет. – Books, be damned! – засмеялась Глория. Они уселись на любимое место у батареи в кухне и продолжили традиционную переписку. « Дора, ты даже не представляешь, что возьми у меня господь каплю благоразумия, я бы на руках, сей же час, при всех унесла тебя не весть куда… Странно, когда мы лежим рядом – во мне спокойствие и некоторая леность. Я люблю смотреть на тебя. Но, иногда… О, я хочу раздеть тебя, задушить в объятиях, одурить поцелуями и рисовать, рисовать… Рисовать я хочу тебя каждый день. И с какой-то иступленной яростью жду ночи.

А они так коротки. Но, однажды, я не лягу рядом и не буду смотреть на тебя; я возьму кисти и палитру. Действительно, как коротки ночи. И я, к своему стыду, ухитряюсь ещё и заснуть. Сейчас… Господи, я, на самом деле – жадюга. Я хочу раздеть тебя. Сейчас и не позже. Но прекрасно зная, что этого не будет, лишь трачусь в мечтах, воодушевляюсь в мыслях и рисую тебя кистью своего воображения».

Дора снизу дописала: «Побереги свои нервы. Господь ещё не взял у тебя той капли разума, которая переполняет чашу твоих чувств». Глория, прочитав это, сама не зная почему, обозлилась.

« Причём тут нервы? Ты иногда становишься невыносимым «непонятием». Возможно, в данный момент ты не можешь меня понять».

Дора обиделась, но постаралась скрыть это: «Я прекрасно тебя понимаю, хотя бы потому, что испытываю нечто подобное. Но это всё глубоко, где-то внутри, вернее, мне приходится загонять это подальше, иначе не сносить головы. Возьми себя в руки, Малыш. У меня такое ощущение, что ты такое испытываешь впервые, настолько всё до умопомрачения остро и обнажёно. Такого напряжения страсти не вынести – испепелит».

И опять Глория недовольна: «Ну и что? Я не хочу прятать, сдерживать свои порывы, не хочу быть благоразумным

человеком. На-до-е-ло!!! Я человек? Или я – так ничто или нечто? Слишком многое и так прячу. Хотя, люди ухитряются увидеть больше, чем им следует видеть. Прошу тебя, ответь, ты – моя? Хоть теперь, пока? Ах, да, ты же говоришь – не знаешь, что будет с тобой через час. Ну, тогда, через час? Кажется у меня впервые такое безрассудство. Черта французов,

странная черта, и я ее не люблю».

« Да! Да! Да! Тысячу раз – да! Твои глаза выдают тебя с головой».

По средам и субботам Глория ходила в академию. Вот и сегодня, Дора сидела на лекциях и в читалке одна. Ничего не хотелось делать, голова отяжелела. Время проходило в полузабытьи. Но, подняв глаза от книги, она ловила себя на том, что ей не хватает Глории. Дора вспомнила, что не ответила Рейну, что его письмо уже неделю валяется в её портфеле.

И Ян ждёт письма… Она взялась писать. Однако мысли, такие сухие, вялые выползали на бумагу – что тошно становилось. Сегодня предстояло идти в театр. Девушки договорились встретиться в половине шестого у оперного.

Половина. Без пятнадцати шесть, странно, Малыш никогда не опаздывает. Без пяти… семь… холодно и мороз приударил… три минуты восьмого… почему так много военных машин снуёт по городу?… сейчас бы чаю…

двадцать минут… Где-то совсем рядом взвизгнуло тормозами такси. Глория, виновато улыбаясь, выскочила из машины и подбежала к Доре, – Прости; мой методист задержал. Пожалуйста, извини.

Дора молчала.

– Ну, Дора, нельзя же так. Пошёл мелкий снег. В свете огромных старинных фонарей он казался рассыпанным серебром.       – Конечно, и моя вина в том, но неудобно преподавателю устанавливать регламент. Дора… Лёгкий ветерок кружил снежинки, и они плясали под звуки скрипок, доносившиеся из окон оперного. – Иди. Я не пойду – резким тоном сказала Дора. – Но отчего же? – глаза Глории сделались круглыми и ещё более глубокими.

– Иди, – Дора протянула билеты Глории, а та чуть не плакала. Она так соскучилась за день, ей так хотелось увидеть Дору. Она повернулась и быстро пошла прочь. – Глория!       Она не обернулась.

К полуночи ветер начал гонять снежные вихри вокруг фонарей и они почти не светили в несущейся снежной мгле. Зубы стучали, руки одеревянели. Глория, продрогшая, заснеженная пришла в общежитие. Дора ещё не приходила.

Сандра отозвала Глорию, – Я её встретила. Она шла из театра. Сказала, что ночевать пойдет к Мишель. Мишель жила в доме напротив.

Половина первого. Холодное стекло приятно студит щеки и нос. Глория из темноты комнаты наблюдает за одним из окон в доме напротив. Дора положила на стол книгу и… задёрнула штору. Час ночи. Глория не выдержала.

Ветер забирался под жилет, в штанины тонких брюк; за шиворот стекали капли, разбушевавшегося на ветру «серебра». Она бросила снежок в окно. Дора, словно ждала, выглянула. Исчезла. Вновь выглянула и бросила вчетверо сложенный листок. Его подхватил ветер. Глория, немного погонявшись, поймала его. « Я ударила тебя сегодня. Больно, неожиданно «ударила», наотмашь.

Одно мгновение, когда не смогла сдержать себя – обернулось очень

скверно. Видела твои сияющие, раскрытые навстречу мне глаза, и катилась как в бездну, в порыве никчемного, глупого гнева. Катилась под откос непоправимого. И они сразу погасли. Это я самым подлым образом дунула в них. Я совсем забыла, что ты – всё таки не мужчина ( то есть – равная мне в требованиях), разве имела я право сходу осадить человека своим глупым, бестактным поведением? Ни в чём, не разобравшись, накидываться на него в порыве «психа» – теряю контроль над собой и действую по первому побуждению. Уже в следующую секунду жалеешь о сказанном – колесо завертелось… Соображаешь, что это низко, гадко, и всё же не можешь сдержаться. Что может быть унизительнее? Прихожу к убеждению – всем, с кем я так или иначе связана, с кем общаюсь, соприкасаюсь – всем я приношу переживания, несчастье, боль. Видно, так уж мне на роду написано: быть вечным скитальцем, не имея пристанища, кочевать от костра к костру. Вот и тебе я приношу горечь разочарований, боль. Капризная,

избалованная девчонка, любящая слишком сильно, вернее лелеющая свое сопливое, зелёненькое «Я». Не пытайся меня оправдывать. К чему? Ты не придешь. Ударившую руку не целуют.      А язык мой – враг мой. Я не хочу оправдываться перед тобой и в который раз

говорить – прости. Мне просто очень захотелось написать тебе».

Глория бросила еще один снежок, Дора смотрела на неё. Глория замахала руками, подавая знаки, что бы та пошла и открыла дверь. Глория бросилась в подъезд.

Дора стояла в длинном халате, прислонившись к косяку двери. Глория обняла её и заплакала.

Она тащила Дору за руку через дорогу, в общежитие… Ветер полоскал полы розового халата в белые сердечки. Они смеялись.

«Есть всегда какое-то безумие в любви. Но всегда есть и нечто разумное в безумии».

Ф. Ницше

Дора уехала на шесть дней к родителям. До рождественских праздников осталось восемь дней. Глория последнее время постоянно посещала академию. Много работала над портретом и пейзажем. Всё остальное время она отдавала чтению. Не хватало Доры. Ох, как не хватало! Не с кем было поделиться, посоветоваться. А впечатлений и сомнений за первые два дня её отсутствия накопилось уйма. В голове вертелось знаменитое декартовское « я мыслю – значит, я существую».

В это же время Глория начала разрабатывать «психологию мысли». Она уже очень много подготовила материалов для этой работы. Весь год прошёл в экспериментах, исканиях.

И вот теперь, весь этот «сумбур» познаний требовалось привести в порядок. Она впервые за всё время знакомства с Дорой задумалась над тем, что для нее значит Дора, кто она ей, и, кто она, Глория для Доры.

У неё и до этого были подруги. Ах, как Глория не любила, а, вернее,

боялась этого слова. Да, были. Но все они уходили. Нет, у них с ней не было подобных чувств. Похожие, может, и были, но проявлялись они более, намного более сдержанно и – всё ограничивалось многочасовыми откровениями, признательными взглядами, обычными дурачествами.

Здесь было не то. Глория эти отношения с полной уверенностью могла

назвать любовью. Самой настоящей, человеческой, безрассудной любовью.

Она, вдруг, сравнила эту любовь с любовью к Питеру. Она его любила.

Любила давно и нежно. Но, если сравнивать сии два чувства, то: любовь к Питу была тихая, безмятежная, уверенная и спокойная. Любовь же к Доре – горячая, какая-то вулканическая, сжигающая любовь. Если Глория не видела Пита по полгода, по восемь месяцев – она легко обходилась без его любви, тем приятнее, нежнее и безмятежнее бывали их встречи. Любовь же к Доре требовала постоянного наличия взаимности, уверенности в силе этого взаимного чувства, желания видеть Дору всегда рядом, и доставлять ей, даже муки ревности.

А Глория их доставляла и нередко. Дора не любила, когда ей Глория рассказывала о своих близких прошлых или настоящих знакомых. И, даже ревновала Глорию к её занятиям, увлечениям. Она, правда, никогда этого не говорила, но Глория чувствовала. Когда, она, Глория, слишком увлекалась и ничего не видела и не слышала, отдаваясь во власть своему воображению, читая что-либо или рисуя, Дора старалась прервать эти занятия под каким угодно предлогом. Однако, Глория, никогда не говорила Доре о Питере. А Дора никогда не говорила ей о Яне и Рейне. Они взаимно молчали на эту тему.

На третий вечер Глория отправилась в читальный зал. Татий заманчиво блестел суперобложкой. Она раскрыла книгу… читала весь день, до девяти вечера. Вышла усталая, но счастливая. Улыбалась каждому встречному, а они, либо с недоумением, либо со снисходительной улыбкой оборачивались ей вслед. Придя домой, она бросилась на койку и уснула, не раздеваясь. Ей снился Пит. Они лежали на пляже под палящим солнцем. Вдруг он наклонился над ней, загородив солнце. Он гладил своей огромной ладонью её по щеке и улыбался… Глория открыла глаза. – Дора!– она вскочила с кровати

– Дора – ты!? – ? Дора ласково смотрела и её тёмные, бархатные глаза утонули во взгляде Глории. – Я так соскучилась. – Малыш, мой милый Малыш! Я удрала раньше… – Спасибо. – Не будем благодарить друг друга за то, что мы любим. Как ты здесь, без меня? Ела вовремя? Глория смотрела на Дору, радуга светилась в её глазах.

– Отвечай, – потребовала Дора.

– Не всегда.

– Малыш, ну почему ты не можешь помнить о себе. Неужели твой желудок не устраивает тебе бунтов? Ах, да, ты заткнешь его таблетками. – Я забываю, я не чувствую… – оправдывалась Глория, – он только в крайних случаях начинает… ну… – Малыш – болеть начинает. Каждый раз так. Глой, ты, как ребёнок. И вечерами ты наверняка не гуляла. – Но Дора, мне дали на два дня Шопенгауэра и надо было срочно прочесть. А в читалке выписала Татия… – Вечно тебе что-нибудь дадут – устало сказала Дора.

– Хватит об этом, – взмолилась Глория. – Я привезла целую курицу. Сварим? – Отлично! Сварим. Они готовили ужин и делились новостями. – Знаешь, Малыш, я успела за эти дни сняться у нас на киностудии. Свободного времени – минуты. Всё остальное – театр, киностудия; дома хлопоты, но я – довольна. Правда, некогда было даже перекусить… – А-ха-а! – перебила её Глория – ах, ты прокурор… меня… – Подожди. Угомонись. Я, зато дома навёрстывала. Ты послушай, я успела написать несколько рассказов, они давно меня мучили и просились на бумагу. Встретилась со многими знакомыми, правда почти всё это связано со съёмками. А ты что успела? Глория улыбнулась, – Я? Успела. Помнишь, у меня тетрадки там, в шкафу? Ты, как-то начала читать, но я отняла. Так вот, я начала «Психологию мысли». – Много написала? – глаза Доры слегка прищурились, излучая истинное любопытство. – Не очень. Ты мне свои рассказы сегодня покажешь? – Знаешь, Глой, мне кажется, они – не на высоте, словом, несовершенные. – Чепуха… Кастрюля задребезжала крышкой, обе бросились к плите. – Убавь огонь, Малыш. – Чепуха, – продолжала Глория, – ты можешь и недооценить.

Ночью они не спали. Каждый читал работу другого. Они вертелись на кровати, устраиваясь поудобнее, перелистовали страницы тетрадок; Глория смеялась время от времени; Дора, закусив губу, читала, задумчиво отводила взгляд от тетрадки, перечитывала и, вдруг спрашивала,

– Малыш, но ведь логика здесь, по-моему, нарушена?       Глория отрывалась от чтения и объясняла. Или, – Глой, а почему ты внушению отдаешь предпочтение? – Читай дальше, я там отвечаю на это, – безразлично бросала Глория, продолжая чтение рассказов Доры. Под конец, она взорвалась громким смехом. Сандра спросонья забурчала, – Вечно вы спать не даете, свои разговорчики могли бы отложить до утра. Вот уеду завтра, тут хоть на голове ходите, хоть вверх ногами всё переворачивайте… – Сандра, – начала издеваться Глория, – ну проснись, соня. Послушай, что скажет тебе великий психолог, я, то бишь. Следовало бы вчера ехать, коли уж собралась, отстаёшь от Дианы с Марией. К праздникам заблаговременно готовятся. Проспишь рождество. Или поезд простоит где-нибудь… будешь на живую ёлку в лесу любоваться. Подшутит, к примеру, над пассажирами железнодорожная компания, а?

Сандра села на кровати, – Хамы вы, вот кто. Мне жених снился, а вы … – В опереньи жених? – засмеялась Дора.

– Нет, офицер, – серьезно ответила Сандра

В шинели и с перьями – не унималась Дора, – значит летун, по иному – лётчик. – А ведь и вправду, – обрадовалась Сандра. – Да нет же, Сандра, Карлсон, – вставила Глория, Дора разочарованно покачала головой, добавив, – сказочный герой.

– Сама ты – Шлемиль. Без мечты, как без тени живешь. Продала тень своей любви к Яну за страстные поцелуи Рейна, – обиделась Сандра. Глаза Глории округлились.

Дора схватила руку Глории и, задыхаясь, едва прошептала, – Сандра, что же ты…

Сандра сама испугалась. Слишком грубая и нетактичная шутка. Если её вообще можно назвать шуткой, ввела в замешательство всех троих.

Глория потушила свет. Сандра долго ворочалась. – Дора, – жалобно позвала она. – Что, – отозвалась та. – Дора, я дура и идиотка; я не хотела, прости.

– Перестань, спи, – Дора говорила спокойно.

Глория лежала лицом к стене. Дышала ровно и глубоко. « Не спит» – думала Дора – «она всегда лежит спокойно и дышит ровно. Но сейчас не спит». Дора положила руку на плечо Глории.

– Я тебе никогда не говорила об этих двоих, – шепотом начала она, – не потому, что хотела скрыть. Нет. Я ждала, когда смогла бы сказать. Сегодня… я бы не сказала, но… – Не надо, Дора. Не надо. – Малыш, надо. Я любила Яна. Потом… я скажу, в двух словах… он познакомил меня с Рейном. Ну и я полюбила Рейна. Понимаешь? Глория ощутила неприятную тошноту, ей хотелось, что бы Дора поскорее закончила этот разговор. Она сама не знала отчего, но ей было очень неприятно слушать. А Дора продолжала, – Может легкомысленно с моей стороны? однако… Мне сейчас, вернее, до нашего знакомства, было – хоть вешайся, Он вскружил мою глупую голову и уехал. Теперь у него другая. Но он пишет. Малыш, пойми правильно, я изменилась. У меня есть Ты. Теперь, только Ты. Глория подумала о Питере… – Дора, а у меня только – Ты.

Обе настолько ушли в работу, что Новый год для них оказался несколько неожиданным гостем. Он, словно тихонько прокрался к их дверям и постучал накануне…

Пришел Берт с другом. С Новым Годом, дорогие наши дамы! – торжественно произнес Берт и начал выставлять из портфеля бутылки с шампанским, кларетом, редким элем; баночки, сверточки… Дюжина банок и баночек беспорядочной купой расположилась на столе, и всё это увенчалось двумя коробками конфет. – А это вам от …, догадайтесь, сами, – Герман взял конфеты и протянул девушкам. Он повертел головой, -У-у-у, да у вас ёлки нет! Берт, сходим к кудеснику? Альберт скрылся за дверью, следом юркнул и Герман. Около часа их не было. Явились довольные, с небольшой ёлочкой. В шкафу нашлось несколько ёлочных игрушек, фольга, конфетти. В нижнем зале в двенадцать начался карнавал. Берт и Герман оделись бродягами, Дора – королевой, Глория – мушкетёром. «Костюмы» импровизировали на ходу. Но нечто от задуманного в них было. С гитарой появлялись они, то в одной, то в другой комнате на всех этажах. Там их потчевали с шутками и смехом. Они появлялись, время от времени в холле, вновь в какой-либо комнате, возвращались к себе… Простыня Глории, сложенная вдвое и перевязанная огромным бантом на шее, так, что часть простыни образовывала здоровенный «воротник», развевалась на лестничных площадках, когда наша четверка стремительно неслась по лестницам. Нарисованный голубой крест на спине свидетельствовал о принадлежности этого парада к «мушкетёрской братии». Закатанные до колен голубые спортивные брюки были перехвачены голубыми лентами с бантами. То же было на рукавах голубой рубашки. Дора была тоже в простыне с бантами поверх блестящего платья. Место воротника раскрасили бронзовой краской, низ – бронзовой с красной. Берт и Герман откопали где-то шаровары, расстегнули вороты рубашек, нацепили банты и фетровые шляпы. Кстати, впоследствии за простыни девушки жестоко поплатились. Кастелян не принял их. А шляпа с куриными перьями, которая красовалась на Глории, пленила «администрацию» новогоднего карнавала, и владелице был вручен приз – мохнатый игрушечный песик с бутылкой шампанского в придачу. В пять утра Берт и Герман распрощались с девушками до часу дня.

Между кроватями стоял стол. Они разговаривали вполголоса.

– Малыш, зачем тебе вся эта философия? Ты, кажется, начала с Аристотеля? – Не совсем. Я хочу понять, каким образом философия влияла на умы, почему она развивалась именно – так, а не иначе; как она пришла к современным теориям? Понимаешь, нам на лекциях дают готовые выкладки. И неясно, отчего, именно одно, а не другое проповедует та или иная философия. И теперь, когда я кое-что понимаю, я могу обратить внимание на проблему истоков философской науки, имеющую место в вузах. Изучая философию, студент зачастую, сдав экзамен по этому предмету, остается лишь ознакомленным с данной наукой. И мне кажется, это происходит от того, что преподавание (на неспециализированных факультетах) сводится к изучению материалов учебника и к конспектированию заданного числа работ только основоположников современной философии. Такой метод приводит к поверхностному, приблизительному знанию предмета, если не к каше в молодых головах. Тем более, что в учебниках дается весьма поверхностное представление о развитии и формах философии прошлых столетий. Мы только встречаем там, упоминание имен Аристотеля, Беркли, Декарта, Гегеля, Фейербаха и прочих. Нам даются их теории, как готовые выкладки, формулировки, и только.

А почему у тех или иных авторов, именно такие тенденции – увы, не очень ясно. Что современная философия взяла от них, почему, какова диалектика их мышления?

Этого, к сожалению, не узнать из учебника.

А ведь философия формировалась и писана не одним человеком и не в один день.

Столетиями её строили поколения. Каждое из них брало, что-то у предыдущего, отвергало какие-то аспекты, перерабатывало имеющийся материал…

Вот этот ход развития философии, как науки, и интересен. А вот, чтобы, поистине познать и вникнуть во всё это, следует отправляться от первоистоков древнейших философий. И вот ещё что: те цитаты, которые даются в учебнике, ни в коем случае не стимулируют интереса, так как, там они выглядят, как готовые математические формулы. Заучить их можно, но это ненадолго останется в памяти.