Старый дом под черепичной крышей

Василий обнял Дуню к себе и сказал, глядя на могильный крест:

– Я, мамуша, так люблю Дуню, что никогда её от себя не отпущу и она меня тоже любит… – и, посмотрев пристально в глаза Дуне, спросил: – правда, Дуняш?!

Вместо ответа Дуня засмущалась и спрятала лицо за лацкан Васиного пиджака, а потом выглянула из-под него и сказала:

– Я помню твои слова, мамуша. Ты говорила: «Жди, Дуня. Как жизнь Васю обожжёт, так он другой станет». Вот я и дождалась.

– Мы все прошли через испытания и все стали немного другими, – подчеркнул Заступник. – Думаю, что теперь из нас никто не согласится ехать в чужие земли; нам надо свою землю обустраивать. – А Гриша добавил:

– Я там был, ребята, и скажу по совести: «Хорошо там, где нас нет».

Вдруг раздался шелест крыльев. Все повернулись на звук и увидели как к кладбищу, низко над землёй, почти задевая крыльями кустарники, кренясь то на один бок, то на другой летит ворона. Вот она сделала над могилками полукруг и неловко села на соседнюю с могилкой мамушки оградку. И все увидели, насколько она была безобразна. Лысый наполовину череп отливал грязной синетой и фиолетовыми заплешинами, и на этом черепе, не мигая, смотрел бельмовый белый глаз, крутой горб возвышался на её спине, кривые цепкие когти впились в оградку и ворона, балансируя на верхней перекладине, открыла широко клюв и выдохнула из себя жуткие заутробные звуки: «Кра- хе-хе!.. радуетесь,… не долго вам осталось радоваться…»

– Пошла, подлая, – проговорил Заступник и замахнулся на горбатую ворону дубиной.

– Не так, остановил его Крокыч и выступил вперёд. Катерина испуганно схватила за рукав пиджака Григория, ведь он уже один раз от неё пострадал.

– Эту дрянь ни один меч не берёт. – Сказал художник. – Против них есть только одно средство и он, сложив три перста, на расстоянии несколько раз перекрестил ворону. Та при этом, как-то скособочилась, с ненавистью посмотрела на Семёна Вагановича, завалилась на бок и упала с оградки на землю, затем вскочила на ноги и ещё сильнее сгорбясь и помогая себе крыльями, зателепалась по проходу между могилками, за ней, злобно лая, устремился пудель.

– Здорово это у вас получилось, – сказал Заступник.

– Эта дрянь только креста животворящего и боится, – ответил Крокыч, а мукомол крепко прижал к себе Катерину.

Они возвращались от мамушки и думали об одном, что вот они прошли через страшные и опасные испытания и остались живы и что они и дальше должны служить людям и истине, каждый в своём деле: ребята будут осваивать школьную грамоту и одновременно с Пал Палычем станут учиться лепить Саратовскую глиняную игрушку, а профессор будет читать лекции студентам. Пока профессор лежал в больнице ему и художнику выделили временное жильё. После выписки из больницы Вениамина Павловича снова стал работать на своей родной кафедре.

С кладбища они уходили немного расстроенными, жаль было оставлять Гуделку и Свистопляса, но что поделаешь, это их выбор, они мужественные и смелые ребята, а остальным игрушкам думать надо было о своём новом жизненном устройстве, тем более, что мамушкиного, то есть, их дома с черепичной крышей, больше не существовало.

– А у нас с Дуняшей скоро свадьба, – сказал Василий, – мы приглашаем вас всех.

– И мы тоже вас приглашаем, но на свою, – добавила Катерина и благодарно посмотрела на мукомола.

– Только вот где её играть, мы не знаем, – добавила Дуня.

– У меня есть идея, – сказал до этого молчавший Лёня, – давайте устроим в нашей студии в «Спутнике» уголок игрушки, но не так, как в музее, а чтобы дети приходили и могли играть, сколько им захочется, там и свадьбы сыграем.

– Я – за, – поддержал его Костя и толкнул локтем брата.

– Хорошая идея, – похвалил Лёню Антон и украдкой посмотрел на Пал Палыча.

– За нами дело не станет, только без согласия глиняшек нельзя, – сказал Пал Палыч.

– Мы согласны,… мы согласны, – наперебой сказали игрушки.

– Это выход из положения, – обрадовано проговорил Василий.

– А ты чего молчишь, – спросил Антон Заступника.

– Моё дело святое, я должен отечество от супостатов оберегать, – сказал Заступник.

– И учить детей быть сильными, смелыми, любить свою Родину, – добавила Катерина, – потому, тоже с нами…

– Куда же я от вас, – проговорил весело Заступник и глаза его радостно блеснули из-под больших кустистых бровей.

– Мы будем заботиться о тебе, – сказал Костя.

– Народ, который не заботится о своих защитниках, о своей армии, вынужден потом кормить чужую армию, – блеснул познаниями Лёня. Конечно, он же почти отличник и много чего знает. Эти слова особенно подбодрили Заступника, и он сказал Лёне:

– Ты, Леонид, учись, тебе ведь этнография по душе. – Лёня кивнул. – Я много чего помню из истории края, обязательно расскажу. А потом мы сходим к Свистоплясу, и он тебе такое расскажет о жизни и быте древних славян, что и не снилось никому. Он ведь реальный представитель того мира.

И вдруг они разом остановились, до них донеслись гудящие звуки. Сначала отдельные, потом они слились в одну неповторимую мелодию.

– Это – Гуделка, – сказала радостно Дуня, – вы слышите!? – это Гуделка прощальную насвистывает!

– Не насвистывает, а нагудывает, – поправил её Пустолай.

– Такого слова "нагудывает" нет, – заметил Мурлотик.

– Давайте хоть здесь не спорить, – проговорили в один голос овечка Смуглянка и козочка Белянка.

– Хорошо играет, шельма, – сказал Никита и смахнул с глаз слезу. Причём слово "шельма" он произнёс так вдохновенно, что в его устах оно стало высшей похвалой, в общем, так, как и всегда.

– А вы что будете делать, – спросил Никиту Пал Палыч.

– Буду хлопотать о музее и о ночлежке, – ответил дворник, – не знаю как кому, а мне стыдно жить в обществе, где у одних хоромы, а другим негде голову преклонить, даже у пичужки есть гнездо… – и вдруг весело сказал: – А пойдёмте ко мне, в мою комнатку, вспомянем мамушку, я ведь там схоронил в сарае мамушкины приспособления, возьмёте их в клуб, а?

– А у меня есть оттуда крупорушка, – добавил Лёня.

И все вместе они направились в комнату к Никите.

Не успели они пройти и сотни метров, как сзади раздался прозвучал автомобильный клаксон. Автомашине уступили место, сойдя на обочину, но та и не думала их обгонять. Все повернулись – на дороге позади них стоял милицейский Уазик. В боковое окно смотрел Вано. Он улыбался.

– Я ще знал, шо вы на кладбище поихалы, а найти не могу. Дывлюсь, дывлюсь, туды-сюды, а вас нэма, – проговорил, высунувшись из автомобиля, капитан Канивец. – Сидайтэ, трошки подвезём.

– Так нас много… – сказал Пал Палыч.

– Садитесь, садитесь, – проговорил лейтенант Митин, – без меня как раз уместитесь.

– А как же вы? – спросил Пал Палыч.

– Я доберусь… У меня здесь дела.

Капитан Канивец стал рассаживать друзей. Пал Палыч, Крокыч и профессор сели на заднее сиденье, а ребята с пуделем разместились на приставных.

– Вси уселысь? – спросил капитан? – Тогда поихалы.

Только поехать сразу не пришлось. Вано выглянул в окно, открыл дверцу, вылез и стал, глядя на переднее колесо, чесать затылок.

– Шо? Опять? – проговорил с тревогой в голосе капитан Канивец. – Шо затылок скрябаешь?

– Опять… – сказал сержант, пожал плечами и, достав из-под сиденья ключи, стал отвинчивать запасное колесо.

– Трошки подождыте, неувязочка вышла,– проговорил Канивец и вылез из кабины: «Ну шо ты на это колесо дывышься, як на красну дэвчыну? – послышался его голос, – ставь, давай, люды ждут".

– Так домкрата нет, товарищ капитан.

– Я тэби скоро со своей зарплаты куплю этот несчастный домкрат, – проговорил сердито Канивец и, обращаясь к пассажирам, договорил с улыбкой. – Небольшая замыночка, сейчас поидым, – и, взявшись за передний бампер, проговорил: – ставь, давай, растяпа.

– Подождите, мы выйдем из машины, – сказал Пал Палыч, первым догадавшись, что проколото колесо и капитан решил приподнять передний мост.

– Та куда вы выйдытэ, сидыте, потом опять рассаживаться, только врэмя терять, – проговорил капитан. – Мне не тяжело.

– Нет-нет, мы всё-таки выйдем, – запротестовал Пал Палыч. – Так нельзя.

Через минуту все вышли из машины и собрались на одной стороне дороги, ожидая, когда водитель с капитаном заменят колесо.

В природе было всё тихо и ясно. Проворный, ласковый, словно игручий котёнок, тёплый ветерок набегал из овражка, шевелил зелёную травку, взбирался на высокие сухие прошлогодние бустылы, и, обхватив розовыми подушечками лапок коричневые метёлки бустылов, раскачивался и от восторга попискивал.

– Посмотрите, как красиво! – сказал, стараясь перебороть внутреннее волнение, Лёня. – Все посмотрели на Пегасова, а затем в ту сторону, куда он показывал: с крутого и высокого правого берега, на реку и на Заволжье открывался удивительнейшый вид. Бесконечная в своём разливе река, бесконечная заволжская даль и бесконечно-высокое голубое небо пьянили и ласкали взор. Могучая красота. Неизъяснимы её выражения. Неисчислимо её богатство. Озирая чудо, так и просятся из души сильные и красивые выражения. Да и как всё это выразишь?! Да, и с чем всё это сравнишь?! Нельзя выразить… Не с чем сравнить… Только глубокий вздох и приятное ноющее ощущение в сердце, опустошённого муками созерцания, возвещает о божественности увиденного. Великая река! Неотмирная красота! Царственен её ток при необозримой ширине, что даже само небо, при всей своей необъятности, утонуло в её глубинах, и нет её величию и просторам конца и края, и нет такой реки и такого моря, чтобы могли с ней сравниться. «Э-ге-ге-э-э-э!-!-!…», – крикнет очарованный странник, глядя в бескрайние дали и, улыбаясь, присядет на пригорок, потому как, не тотчас отзовётся эхом его голос, ибо не скоро достигнет звук другого берега и, отразившись, вернётся назад. И только, изрядно придремав на солнцепёке, услышит странник ответное:«Э-ге-ге-э-э-э!-!-!…». Но, и это не всё. Ещё больше удивится он, когда, много позже, второе «Э-ге-ге-э-э-э!-!-!…». низринется на него из лазурной дали. «Как!?», «Откуда!?» спросит себя, озадаченный услышанным, человек, и не найдёт ответа; и невдомёк ему, что долетел звук степными просторами Заволжья до седых уральских хребтов, взбудоражив своим появлением державные отроги гор, отразился и возвратился назад. «Э-ГЕ-ГЕ-Э-э-э!!-!!-!!…», радостно возвестил он о себе, после чего, взмахнув серебристыми крылами, взлетел к облакам; да что там к облакам – к самому солнцу, оглашая весь звёздный мир об увиденном на земле чуде – прекрасной и непостижимой стране с названием – Россия!.. Услышав сильно запоздалое эхо, почешет странник затылок, окинет взором берег и реку и ужаснётся, да и есть чему ужасаться: собери со всего света и от всех народов самых талантливых музыкантов – и у них не достанет нот, чтобы выразить звуками эту непостижимую красоту; собери всех талантливейших художников земли – и они не смогут отразить всего увиденного в красках, потому как недостанет у них на палитре необходимых тонов; и, собравшись, лучшие певцы мира не смогут воспеть красоту этой земли, потому как оборвутся в высочайшем напряжении голоса, так и не взяв нужной высоты и не явив нужного тембра…, потому как велик простор, велика страна и велик живущий в ней народ…

К Грише подошла Катерина и взяла за руку. В ответ мукомол крепко сжал её пальцы, на его глазах выступили слёзы. Сколько лет, изнемогая в каторжных норах, он мечтал прийти вот так на берег родной реки и сказать тихо и просто: «Здравствуй, мамушка,… я вернулся», ибо только он один из всех присутствующих знал, что такое чужбина и знал настоящую цену Родине.

– Пал Палыч! Может вы нам что-то скажете? – попросил Антоша.

– Давайте лучше помолчим, – предложил Костя. – Красивее того, что мы видим, всё равно словами не скажешь, а хуже говорить, я думаю, не стоит. – Все с ним согласились и стали смотреть на реку.

– Белый теплоход, – удивлённо и тихо сказала Дуня. – Белый-белый на синей воде. – Она с умилением взглядывала, то на теплоход, то на лица друзей, как бы говоря: «Вы, что,… разве не видите!? Вот же он; плывёт; белый-белый.» – Его и мамушка видит, только душой, правда? – Дуне очень-очень хотелось, чтобы пароход видела обязательно и мамушка, а не только они. Никто из присутствующих этому не возразил, потому что сказка у каждого в душе обязательно должна быть досказана до конца, ибо не может душа существовать без сказки, как бы не звучали в жизни, иной раз, совсем не сказочные мотивы.

Через десять минут повреждённое колесо было заменено. Взрослые и дети стали вновь занимать свои места. Капитан сел на переднее сиденье. Он и на этот раз отлично исполнил обязанности домкрата, сержант стал укладывать под своё сиденье инструмент, но баллонный ключ почему-то не лез.

– Дай сюды, – проговорил капитан. Он взял ключ из рук водителя и стал его заталкивать под своё сиденье. И вдруг глаза капитана неимоверно округлились.

– А это шо такэ?– проговорил он вытаскивая из под сиденья домкрат. Глаза его округлились. – Это шо такэ?! Я тобэ, Вано, спрашиваю…

– Дом-кра-т, –… проговорил испуганно и немного заикаясь, водитель.

– Ты это шо же, мудрушки со мной решил мудроваты?!

– Так его же доставать надо, при-спо-саб-ливать, – дрожащим голосом проговорил Вано, видимо от испуга не совсем понимая, что в данную минуту ему безопаснее было помолчать, уповая на провиденье, а не вот так. – Вы же сами говорили, что быстро надо, а быстрее вас, Фёдор Иваныч, ничего нет и быть не может по определению.

– Благодари бога, Вано, что у нас пассажиры,– проговорил капитан. Он ещё что-то хотел сказать, но не успел, сзади раздался дружный хохот. Смеялись все, но заливистее всех смеялся Никита. Он буквально лёг на спинку переднего сиденья и не мог остановиться. Засмеялся и капитан Канивец. Он смеялся и приговаривал:

– Вот пацанва пошла… А! Мэнэ – капитана Каневца, как малое дитя… – и он нарочно замахнулся на Ваню, как бы желая дать ему подзатыльник. – Так бы и трэснул по макушке. Дождэшься у мэнэ. Один пацан уже дождався. Где он тэпэрь? Во, правильно – ручки крал-крал – тэпэрь, на верёвочке сыдыт, и ты достукаешься.

– На этой что ли? – спросил Ваня и достал из-под сиденья огрызок верёвочки, на которую капитан, изловив рыжую собачонку, привязал её к своему стулу.

Капитан взял огрызок верёвки и, показывая его сидящим сзади, сказал весело:

– Вот пацанва четвероногая, вот пацанва,… все самопискы перетаскала… Ужо я до вас добэрусь до обоих… – Машина тронулась.

Юра посмотрел вслед «Уазику», вернулся к кладбищу и сел на небольшую кладбищенскую скамейку. Перед ним раскинулась Волга, рядом росли деревья. «Хорошее место», подумал Юра, затем перевёл взгляд на крест, увидел у креста стоящие игрушки, а на кресте прочитал надпись: «Здесь покоится игрушечница Елена Никаноровна». Юра улыбнулся и подумал: «Жаль, что фотографии нет», а, впрочем, стоять вот так игрушкам под дождём и снегом не дело, надо обязательно сделать стеклянный пенал для игрушек и большую скамейку, потому как многие захотят посидеть у этой могилки, посмотреть на игрушки и вспомнить пережитое, а такие воспоминания не бывают короткими. Только где взять на это обустройство денег? И тут Юру осенило:

– Это идея, – сказал он, – и похвалил себя за смекалку,– пойду-ка я к начальнику автобазы, что находится на ВСО, к Хурунжему. Думаю, согласится помочь, деньги ведь не великие, а причина есть, его ж машины вывезли игрушку на свалку, – и он, покинув кладбище, весело зашагал на автобусную остановку.

Только Юра ушёл, как к могилке подошёл высокий мужчина в клетчатом пиджаке и сел на ту самую скамейку, на которой сидел Юра. Это был Батист. Глиня и Свистопляс, увидев его, переглянулись и крепко взяли друг друга за руки.

– Вот где я вас находить, – проговорил француз. – Что опешали?

Конечно, Глиня и Свистопляс очень испугались, но продолжали стоять, стараясь не подать вида, что им страшно.

– Нет, – сказал Глиня, – мы вас не боимся.

– Не боимся, – В тон другу проговорил Свистопляс.

– Это вы молодец, что не боитесь. Потому и не боятся, потому что не знаете, кто я?

– Почему же не знаем? Знаем. – Твёрдо произнёс Глиня. – Наслышаны… Нам о вас Василий-гармонист рассказал. Вы предприниматель из Франции, ищете старинную саратовскую игрушку. Не так ли? Вы в этом преуспели. С чем вас и поздравляем. Мы и есть старинная саратовская глиняная игрушка. Теперь, как мы понимаем, вы нас засунете в карман или положите в портфель?

– Ни то и не другой. – Проговорил Батист дружелюбно. – Вы не знай настоящий французский интеллигент. Вот он перед вами. Я совершенно не кусаться и не класть никого в карман. Я не хотел сюда ходить, но мне надо было проверить гипотеза. Меня покорять ваш героизм. Меня стёреть в пыль ваша жертвенность. Жертвенность не бывает без любовь. Это очень корошо. Жертвенность ради ближних обезоруживать и брать в плен. Я ваш пленник, господа. Если в России такой игрушка, то тогда, какая же в ней народ?! – закончил говорить Батист. Он был очень взволнован. Руки у француза подрагивали, а стеклянный глаз было не отличить от настоящего. Оба глаза были ярко голубыми.

– Значит, вы нас не тронете?! – удивлённо и обрадованно спросил Свистопляс.

– Нет, я не трогать, я вас охранять. Я не говорить этому борову, Бакстеру, где вы есть? Он страшный человек.

Глиня и Свистопляс несказанно обрадовались.

____________

Батист уходил с кладбища в приподнятом настроении. Он нашёл игрушку. Он её всё-таки нашёл. Где этот несчастный чиновник, несчастного тайного департамента? Где он!? К чёрту департамент, к чёрту эту контору, – пролетало у него в голове. Из меня хотели сделать убийцу. Нако вот, выкусите тайные и не тайные… – Так он дошёл до автобусной остановки и сел на скамейку. На остановке не было ни одного человека. И вдруг Батист почувствовал себя плохо. «Воздуху. Надо больше воздуха» – подумал он и стал судорожно расстёгивать верхнюю пуговицу рубашки. Наконец пуговица оторвалась и покатилась под ноги. Только от этого не стало дышать лучше. И тут Батист понял. « Проклятый диабет, – подумал он. – Надо положить в рот кусочек сахара». Он стал рыться в кармане, с трудом извлёк кусочек сахара и хотел положить его в рот, но рука не донесла сахар до губ. Спасительный кусочек выскользнул из пальцев и упал на землю. Подать ему этот беленький кусочек было некому. На остановке не было ни души.

Но вот послышалось гудение легкового автомобиля. Автомобиль остановился напротив полулежащего на скамейке предпринимателя. В автомобиле опустилось тонированное стекло. За стеклом показалось квадратное лицо человека с тяжёлым носом и такой же тяжёлой челюстью. Человек с первого взгляда оценил обстановку. Он знал, что Батист болен диабетом. Не ускользнул от его взора и белый кусочек сахара на земле. Автомобиль постоял минуты две-три. Тонированное стекло дверки кабины поднялось, скрыв за собой совершенно спокойное лицо Бакстера, автомобиль фыркнул и покатил дальше. Батист проводил его потухающим взором. В той стороне, куда уехала машина, к автобусной остановке неторопясь, по обочине дороги, двигались две фигурки. Это дачники

.....................

В комнатке Никиты было тесновато, но никто на это не жаловался. Попили чай, вспомнили прошедшее и собирались уже уходить, жалея о книге и картине, раздался стук в дверь.

– Не заперто, – сказал Никита.

Вошёл Валет. Он бережно положил на стол что-то завёрнутое в газету.

– Что это? – спросил Никита.

Вместо ответа Валет пожал плечами и ничего не сказал.

– Ну, раз ко мне принёс, значит мне и смотреть, – сказал Никита и с этими словами развернул свёрток. В свёртке оказалась чистенькая, листочек к листочку Позолотинская рукопись. Профессор взял рукопись трясущемися руками и спросил:

– Как?.. Как?.. Каким образом? – и прижал исписанные листы к груди.

Оказывается, Валет спал в день трагедии недалеко от свалки, услышав из диалога Забродина и профессора слова о рукописи и зная, где она находится, он, опередив доцента, взял её из хибарки, потому как понял, что эту улику доцент ни за что не оставит, заодно захватил и рулончик с набросками к картине Крокыча, правда, наезда автомобиля на Крокыча и Позолотина он не видел, не видел он и гибели доцента, потому как сразу покинул свалку.

Ах, как были рады Крокыч и Позолотин. Слёзы выступили у них на глазах. Крокыч же радовался как ребёнок и обещал немедленно начать рисовать. Оказывается, Валет взял те самые эскизы и наброски, накануне собранные Крокычем в отдельный рулон, ведь он о них знал и этот рулон видел.

– Жаль, что только книгу напечатать не на что, – сокрушался Никита, виноват я, братцы,… – но он не успел договорить, как в комнату вошёл, держась за косяк однотрубник Илюха. Он от слабости плохо стоял на ногах, но глаза его горели каким-то таинственным искрящимся светом. По этим глазам было видно, как трудно дался ему этот приход и даже не физически. Илюха упал перед всеми на колени, достал ту самую сумку, которую, когда-то положил под голову Никита под вишней и, обнимая ноги присутствующих, говорил:

– Бейте меня!… Не жалейте… Жить, братцы, тошно!… Преступник я!… Это я сумку из под головы у Никиты вытащил. Выследил я тебя Валет. Знал, что ты деньги понесёшь, вот и выследил. Думал на эти деньги к врачам хорошим обращусь, думал выличиться. Я не просто украл,… я честным человеком загородился… Нет мне пощады-ы!..

– Нет, ты не мерзкий, а настоящий,– сказал Никита, поднимая за плечи Илюху с пола.

– Никита… Ты знаешь…– продолжал Илюха. – Заела меня совесть. Жисть не мила.

Братцы! Что же я с собой наделал!!! Клоп я вонючий, жаба пузырчатая. Я же жить теперь не могу. Думал, всё обойдётся. А оно не обходится. В петлю меня гонит, в омут головой. Только и нашёл в себе силы к вам прийти. Повинюсь, думаю напоследок, потому, как не жду и не ищу прощения. Зачем мне ваше прощение, когда я сам себя простить не могу.

Я же совесть в других пробуждал, за закон стоял, можно сказать жизни добровольно лишался, а сам не устоял… И как не устоял? – гнусно и мерзко, искушение верх взяло, победило,… раздавило, расплющило как клопа. Я же, Никита, не тебя, я бога предал.

– Дайте ему воды, – сказал Крокыч, – видите как надсадился.

Дали воды. Ковшик с водой стучал о Илюхины зубы, вода разливалась. Наконец он сделал несколько судорожных глотков и разом обмякнув, повис у Никиты на руках. Никита посадил Илюху на кровать и прислонил спиной к стене. Илюха, откинув голову, тяжело дышал. Затем дыхание его начало ровнеть, блуждающий взгляд стал терять свою неопределённость. По нему было видно, что он ещё полностью не пришёл в здоровое состояние, но уже стал понемногу себя осознавать.

– Что это с ним? – спросила испуганно Дуня. – Я прямо-таки боюсь. Может быть, ему какую-нибудь таблетку дать?

– А вот боятся, моя милая, уже никого не надо, – проговорил Никита. – Когда попранная совесть в человеке начинает за себя бороться, то человек запросто на себя может руки наложить. Хорошо он до нас сумел дойти, а то бы и не дошёл. Покаяние – для него была самая главная таблетка. Он её выпил; больше ему ничего не требуется.

И действительно. Немного погодя Илюха полностью пришёл в себя и был необыкновенно тих и покоен.

Велик русский человек! Велика вера, данная ему Богом! И, чтобы вместить эту веру и эту любовь, даны ему Творцом безмерная душа и безмерное сердце. Нет такого сердца ни у одного народа под луною и нет более такой космической души во вселенной, что принадлежит русскому человеку. Э-ге-гей!!! Русич!!! Тебе ли унывать?! Тебе ли горевать?! Не ты ли хранитель небесной славы, не о тебе ли заповедано небесным силам, и не ты ли костью в горле стоишь у всех мудрствующих, лукавых и ненавидящих тебя, за твоё долготерпение и правду?! Не твои ли православные храмы поддерживают куполами небеса и не тебе ли промыслительно даны великие пространства земли, чтобы, храня святое, ты ни в чём не нуждался и был милосерд. Грандиозна твоя задача, велик крест, который ты несёшь, безмерна скорбь твоих матерей и жён от потери мужей и сыновей на полях сражений и разодрался бы на части небосвод, и расселись бы горы, и высохли реки, и зарыдали камни, и не было бы больше печали под луною, аж до центра земли, если бы ты был повержен. Знает о том породившая тебя Земля, знают о том Небеса. Божий человек, Божий народ! Народ – крестоносец, народ – победитель, народ – страстотерпец. Как не любить твоё могучее дыхание и твою твёрдую поступь! Как не восхищаться твоей удалью, как не умиляться твоими песнями и сказками, а ещё более, как не удивляться твоему простодушию и твоей детской наивности, когда злоба и ненависть окружают тебя. Ком подступает к горлу, когда видишь, как со злобным оскалом вонзают в твою спину предательский нож те, кого ты спасал не жалея собственного живота. Радуйся, миротворец, радуйся, надежда мира, ликуй, счастливейший из счастливых, велика твоя награда на небесах, велик тебе почёт среди населяющих землю, но и велика твоя ответственность на этой земле. Ты духом – царственный небожитель – и не от мира сего твои стремления и надежды, твои поступки и твои желания. И, если бы не требовались небесам ангелы, и не было на то Божьей воли, то не сгиб бы на земле ни один русский человек.