Девятая жизнь

Наталия Полянская

Девятая жизнь

Автор благодарит Валентина Филиппова и Азамата Тхакахова

за помощь в работе над книгой

Глава 1

«Ненавижу заказуху».

Катька с ожесточением постучала карандашом по столу и тут же обернулась: не разбудила ли Игоря стуком? Нет, спит. В их небольшой студии даже не спрячешься: одна комната да кухня, все заставлено, забито, хорошо хоть свет нормальный. Художнику без света просто погибель. И без пространства. Катька ужималась как могла, однако ее не покидало ощущение, что она живет на складе. Конечно, дед не раз предлагал переехать обратно к нему, но та скорее была готова отгрызть себе локоть, чем пойти на его условия. Слишком много их, условий этих. Одно вон похрапывает на кровати. Катька завистливо вздохнула: в отличие от Игоря, у которого сегодня выходной, ей предстояло весь день работать над срочным проектом. У заказчика горели сроки, и завтра, в понедельник, надо кровь из носу сдать пятнадцать иллюстраций. А готово – шесть.

«Ненавижу. Ненавижу. Что бы придумать?»

Иллюстрации предназначались для книжки о тайм-менеджменте. Автор с гордым именем Борислав Соколов рассказывал всем, кто готов прочитать и узреть свет истины, как жить правильно, так, чтобы успевать миллион дел, лежа на пляже. Катька успешно одолела рисунок к разделу о прокрастинации, так как знакома с этим явлением была не понаслышке, и форзац, но вот глава о делегировании не поддавалась никак. В голове роились банальности: седой сенсей раздает указания смиренно внимающим ученикам, люди в деловых костюмах стоят на кусочках пиццы, начальник указывает подчиненным, куда ставить элементы гигантского пазла… Все уже тысячу раз повторено, облизано и отрисовано. Не ею. А Катьке хотелось свеженького, искристого, как охлажденное шампанское. Чтобы шибало в нос и в душу.

– А-ы-ы-ы, – негромко провыла Катька, утыкаясь носом в ладони, и потом тихонько побилась лбом об стол. Иногда это помогало. Но сегодня не тот день. Когда она проснулась – три, четыре часа назад? И с тех пор сидит и мучается, кучу бумаги уже извела.

Может, пойти прогуляться? Или в кафе… Выпить кофе и сок, сменить обстановку. Наверное, «Одуванчик» уже открыт, они ранние пташки. Любимый столик, огромная чашка капучино, рисунок на пенке от бармена Сережи – составляющие успеха. Да, решено. Игоря будить бесполезно, он в выходные спит до полудня, а значит, можно бежать прямо сейчас.

Катька покидала в рюкзак скетчбуки, карандаши, кошелек и мобильник, наскоро причесалась (можно и не краситься – в «Одуванчике» ее видали всякой, в том числе с жесточайшего похмелья), влезла в короткие джинсовые шорты с бахромой (дед говорил – акулы обкусали), в первую попавшуюся майку и на цыпочках вышла в коридор. У входной двери были слышны заливистый лай соседской шавки, громкие голоса детей и музыка из чьего-то радио. Несмотря на ранний час, старый дом жил активной жизнью.

Пожалуй, Катьке это даже нравилось, хотя иногда и приходилось просыпаться в неурочный час от омерзительного звука дрели или пьяных выкриков под окном. Зато нескучно. Катька во всю ширину своей творческой души ненавидела новые вылизанные дома, где соседи здороваются друг с другом, а собак держат исключительно породистых, улыбающихся во всю пасть. Такие стерильные жилища – дом настоящей тоски, могила для творчества. Как, скажите на милость, видеть настоящую жизнь, если лестница твоя пахнет шампунем, на окнах стоят горшки с цветами, а на входе в подъезд сидит убийственно вежливый консьерж? А вот если на стенах граффити, на полу бычки, а пахнет отнюдь не розами, тут-то да. Тут просматривается бунт, достойный любой творческой души.

Дедов дом – некоторое исключение из списка выхолощенного жилья, но и он, и он проигрывает атмосфере старого, еще советского жилого фонда!

Спускаясь бегом по лестнице, Катька едва не наступила на тощего кота. Кому он принадлежал, до сих пор оставалось загадкой, – то ли склеротичной старухе Павловне с третьего, то ли алкоголику дяде Мише со второго, неизвестно. И как звать кота на самом деле, тоже никто не знал. Кликали то Барсиком, то Кузей, а то и вовсе Ферапонтом – это старый учитель придумал, живший этажом ниже Катьки. Почему-то имя Ферапонт шло коту больше всего: имелось в животном некое внутреннее достоинство, отрицавшее истинность Барсика и Кузи. Кота подкармливали все кому не лень, а он периодически таскал из подвала задушенных крыс и аккуратно выкладывал рядком у подъезда, к великому возмущению дворничихи тети Вали.

– Извини, – покаялась перед котом Катька и, присев, погладила его плешивую голову. Кот коротко мявкнул. – Чуть не сбила тебя. Ты не пропадай, Ферапонт. Я тебе потом сайры дам. Будешь сайру?

Кот благосклонным мурлыканьем обозначил, что сайру, несомненно, будет.

– Ты не знаешь, как нарисовать делегирование? – задумчиво спросила у животного Катька. Кот урчал, терся об ее коленки. – Нет, не знаешь. Ладно. Смотри, веди себя хорошо. Позже увидимся.

У каждого художника обязательно должно быть «свое» кафе, где можно творить, придумывать, встречаться с единомышленниками или даже устраивать жаркие дебаты. Как, например, парижское кафе «Гербуа» у Эдуара Мане или римское «Греко» у Брюллова и Кипренского. В ресторанчиках особая атмосфера: вечная текучка, множество новых лиц, кухонный чад, хлопающие двери… Когда Катька раньше задумывалась о таком вот своем месте, то представляла себе Монмартр, где однажды побывала с дедом, и тамошние небольшие уютные заведения, пахнущие розмарином, и тонкие винные бокалы, и приглушенный свет.

На деле же у Катьки был «Одуванчик».

Любимое кафе художника должно называться как-то иначе. «Этуаль», например. Или «Английский клуб» – это для приверженцев классики. Но не «Одуванчик», где ожидаешь увидеть толпы мамаш с детьми и зашедших почитать газетку пенсионеров. Впрочем, пенсионеры с газетками – это тоже французские штучки, наши-то, постсоветские, таких изысков позволить себе не могут. В «Одуванчике» должны собираться глупо хихикающие малолетки, кривляющиеся в «Тик-Токе», или офисные крысы, а никак не художники.

Да и внешностью кафе на творческое место совсем не походило. Бесстыдно-светлое, словно вывернутое нутром для всех, немного безликое, будто каждый должен приносить изюминку в интерьер вместе с собой, а не встречать ее тут, на месте. Уйдешь – и вспомнить нечего.

Так было, пока в «Одуванчик» не заявилась Катька.

Несмотря на то что кафе располагалось неподалеку от ее дома, она там до определенного момента ни разу не бывала, пробегала мимо. Взгляду не за что зацепиться, он и не цеплялся. Но в прошлом году Катьку по дороге домой накрыл такой осенний ливень, что пришлось срочно искать крышу над головой.

Тогда Катька ввалилась в «Одуванчик», некоторое время стояла на пороге, в прямом смысле обтекая, а потом негромко и отчаянно сказала:

– Ужас какой.

Безликость подобных заведений действовала на Катьку как таблетка депрессанта. Это она в десять лет придумала: если бывают антидепрессанты, то и депрессанты должны быть. Серенькие такие, неприметные таблетки; их принимают, чтобы не выделяться. Их прописывают тем, кто боится менять жизнь, самовыражаться, творить. Хочешь до пенсии жить в хомячьем колесе тупого существования? Выпей депрессант, и это не будет тебя парить.

Дед тогда громко хохотал над ее придумкой и с удовольствием рассказывал компании, которая собиралась у него по субботам. Изысканные тетеньки и громогласные дяденьки хвалили Катьку за креатив, и девчонка млела.

О депрессантах Катька тогда владельцу «Одуванчика» и рассказала. Иван был сыном среднесостоятельных родителей, после института не знал, чем развлечься, и ему подарили кафе. В основном Иван там посиживал, гоняя на ноутбуке танки или боевых эльфов, и особо не заморачивался успехом свалившегося на голову заведения. Родителям тоже было наплевать. Не в минусах «Одуванчик», и слава богу. За счет расположения – спальный район Ясенево – и невысоких цен заведение, даже такое унылое, имело свою клиентуру, а остальное никого не волновало.

Катька не могла понять: как это – когда не волнует? Что это вообще за жизнь такая? Можно ли ее жизнью называть? Она втолковывала это Ивану битых два часа, и к тому моменту, как закончился дождь, «Одуванчик», тяжко погромыхивая, уже летел по стезе добродетели.

Иван, видимо, решил, что проще сказать «да», чем объяснить, почему нет, и выделил Катьке бюджет на изменение кафе. Название менять не стали: ходили сюда в основном мамочки с детьми и подростки, для них белое и пушистое – самое то. Вот Катька на этом и сосредоточилась. Купила в «Икее» искусственные мохнатые пледы, вместе с Иваном заменила кресла, развесила разноцветные гирлянды с лампочками, похожими на переевших шмелей… А потом уже, когда основа была создана, написала акценты – картины с одуванчиками. На одной ежи летали на пушинках, на второй, повешенной так, чтобы было видно с улицы, ядовито-желтый одуван принимал в гостях темно-синюю бабочку с чашкой кофе в лапке, а на третьей, особенно Катькой любимой, кот Ферапонт прятался в одуванчиковом поле. Кот был готов к прыжку и охотился на шмеля. От этой картины начиналась гирлянда, и выходило, что кот уверен в своих силах и рассчитывает поймать целый рой шмелей. Сожрать не сожрет, но славой великого охотника обзаведется.

Теперь Катьке самой было приятно сюда ходить, и, что немаловажно, публики тоже стало больше. Иван в благодарность сделал девушке пожизненную пятидесятипроцентную скидку, что было, конечно, приятно. Катька жила по принципу «художнику надо поголодать, иначе ничему не научится в жизни», однако отказать себе в хорошем кофе не могла. А тут такая экономия.

Глава 2

В «Одуванчике» Катька устроилась за любимым угловым столиком у окна, раскидала скетчбуки и карандаши, с благодарностью приняла от Сережи капучино, слопала пенку и затосковала.

Дед говорил, что нужно уметь делать и неприятную работу тоже. «Она испытывает твою силу воли, – утверждал дедушка. – Приносит деньги, на которые ты живешь. Ставит перед тобой нетривиальные задачи. Тебе это скучно, однако это вызов тебе как творцу. Какой ты творец, если с самого начала занимаешься исключительно приятным и делаешь только то, что в голову взбрело? Это деградация, милая моя. Нет ничего страшнее регресса».

Ему-то хорошо говорить. Дед в жизни всего уже добился сто лет назад, он еще при советской власти был известным художником. И все равно, Катька знала, брался за разное. С большей частью этого разного она категорически не соглашалась, считая чушью и размениванием взращенного таланта на ерунду, а дед говорил, что это вроде обливаний ледяной водой. Да, некомфортно ни разу, зато как закаляет, ух!

– Как видеть свои возможности, если ходить только в теплый душ? – пробормотала Катька дедову фразу. – Делегирование, значит.

Она посмотрела на картину. Кот Ферапонт крался за шмелем, а вокруг… Одуванчики. Кстати, почему бы и нет?

На середине отрисовки бизнесменов, зверски раздербанивающих одуванчик, Катьке позвонил дед.

– Я вот что подумал, – сказал он без «здрасте – до свидания», как обычно. – Встречаемся в два часа на «Кропоткинской» в «Хлебе насущном». О нем, родимом, и поговорим.

– Я вообще-то занята, – пробубнила Катька, тщательно прорисовывая бизнесмену шнурки.

– Творишь?

– Творю.

– Это ты молодец. Но в два часа я тебя жду. Але, «Незабудка», я «Сокол»![1] Как слышишь меня?

– «Сокол», я «Незабудка», слышу тебя хорошо, и ладно, ладно, приду!

– То-то же, – сказал дед и отключился.

Катька вздохнула и посмотрела на получившийся рисунок. Бизнесмены скалились, готовые растерзать и друг друга, и несчастный обтрепанный одуванчик. Хищный оскал буржуазии, вот как. «Я художник, я так вижу».

В «Хлеб насущный» Катька опоздала минут на пятнадцать.

Можно было бы, конечно, и так пойти – в «акульих» шортах и непричесанной, чисто деду назло, – однако в последний момент девушка передумала. Ничего она этим не докажет, а вдруг с дедом будет кто-то еще? Катька понятия не имела, чему посвящена сегодняшняя внезапная встреча и что взбрело деду в голову на этот раз. Ее единственный родственник отличался редкостной непредсказуемостью.

Поэтому Катька забежала домой, сменила шорты и футболку на юбку, блузку и сандалии, наскоро вымыла голову и высушила волосы, а уж укладка – работа ветра. Игорь спал, его даже звук фена не разбудил. Ну, у каждого свои радости…

Дед, конечно, уже ждал ее. Когда Катька влетела в «Хлеб насущный», взмыленная, подружившаяся с ветром, молча встал и отодвинул для нее стул. Перед тем как сесть, Катька чмокнула деда в щеку. Раньше бы и обняла, и прижалась… но детство закончилось, а взрослая жизнь слишком стремительна, чтобы разменивать ее на нежности.

– Катерина, если ты везде будешь опаздывать, тебя не станут воспринимать всерьез.

– Как говорил тот самый Мюнхаузен, господа, вы слишком серьезны! Умное лицо – это еще не признак ума, господа! Все глупости на земле делаются именно с этим выражением лица!

– Извинения приняты, – хмыкнул дед и уселся напротив. Катька уперлась локтями в стол, положила подбородок на ладони и принялась рассматривать. Пожалуй, с дедом все хорошо. Седых волос прибавилось, ну так в восемьдесят три это логично. Щетина длинная: поленился бриться или не успел, увлекся, вон и пятнышко краски около уха. А вот одет с шиком: льняная рубаха, льняные же штаны на тон темнее, на руке – часы стоимостью с Катькину студию, на безымянном пальце – кольцо с рубином, как у кардинала Ришелье. Катька считала кольцо дикой безвкусицей, а дед говорил, что это китч и надо уметь.

Подбежала официантка, разулыбалась деду, «поплыла». Дед сделал заказ неторопливо, словно подкрадываясь к добыче, и припечатал финальным: «Девушке все то же самое и порцию сорбета!» Официантка покивала, а потом неодобрительно на Катьку покосилась. Ну да, есть чему завидовать: тощая и встрепанная как ворона, а ест – мужик не всякий такую порцию одолеет – и еще изволит обедать с харизматичным пожилым джентльменом. Фи.

– Как творчество? – поинтересовался дед. – Вспахиваешь ниву заказов?

– Вспахиваю, – согласилась Катька. – Еще немного – и на машину накоплю.

– Катерина…

– Я уже двадцать семь лет Катерина.

– А я помню, – ухмыльнулся дед. – Только ведешь себя как в пятом классе. Возьми мою «Тойоту», чего ей в гараже стоять?

– Я накоплю.

– Ржавеет машина, пользовалась бы семейным имуществом…

– Мне немного осталось.

– Докинуть?

– Заказчики докинут.

Дед пожал плечами, не слишком удивленный ответом.

– А ты как? Все лоботрясов своих рисуешь?

– Рисую. О них речь и пойдет. Только поедим сначала.

«Так я и думала». Настроение у Катьки испортилось. Вот вечно так! Почему нельзя просто пообедать с дедушкой, обменяться новостями и разойтись – жить каждый своей жизнью? Непременно ему надо поуговаривать ее, непременно попытаться вовлечь!

Фалафель Катька жевала без аппетита, снова вдохновилась только на сорбете. Дед заказал себе чашку кофе – «Самую громадную, девушка» – и теперь пил его, огненный и без сахара, черный и горький, сваренный чертями в аду.

– Тебе не вредно? – Катька указала ложечкой на кофе. – Что твой врач говорит?

– Говорит, все мы смертны, а некоторые внезапно смертны, – философски откликнулся дед. – Так что нужно получать удовольствие, пока есть куда его получать. Я не пью, не курю, могу я хоть кофейком себя побаловать?

– Можешь, можешь. Только таблетки потом станешь пить, как давление скакнет.

– Возвращалась бы ты домой, Катя, – заявил дед без всякого перехода. – Может, хватит?

Катька передернула плечами.

– Зачем? Стакан воды тебе есть кому подать, а у меня своя жизнь.

– Это я понимаю, – усмехнулся дед. – Птенец вылетает из гнезда и расправляет крылья. Но ты, по-моему, уже вполне уверенно держишься в потоках воздуха. И мне ты все доказала. Может, вернешься? У меня студия лучше.

– У меня тоже хорошая. А ты просто скучаешь.

– Не без этого.

Они улыбнулись друг другу.

– Что там с твоими балбесами? – Катька предпочитала побыстрее разделаться с неприятной частью разговора.

– С ними все в порядке. Едят, спят, тыгыдык. – Дед выучил последнее слово по Катькиной наводке и теперь часто его использовал: нравилось, как звучит. – Правда, тыгыдык небыстрый, так как хорошо кушают. Я с ними серию буду делать, и мне нужен помощник. Я бы предпочел тебя.

– Дед! – Катька поморщилась. – У тебя миллион учеников. Неужели неквалифицированная работа – удел единственной внучки, а не восторженных почитателей? Любого помани, он тебе все детали отрисует, лишь бы учиться у великого Литке! Да и натаскаешь их. Больше художников, хороших и разных!

– Чуйки у них нет, – сказал дед. – А у тебя есть.

– Черт с ней, с чуйкой. Давай по-честному? Я не хочу. Ты опять китч запросишь, а я это не люблю.

– Не китч, – произнес дед, внимательно ее разглядывая. – Там другое немного… Я б тебе рассказал, да верю, что ты решительно настроена. Катерина…

– Да? – Она смотрела на него честными-пречестными глазами, уже понимая, что миновало. Дед взглянул в ответ, помолчал и вздохнул:

– Ничего, Кисточка…

Вот как он так умеет? Это же целый ритуал: дед зовет – она отказывается. Гордость, предубеждение, самостоятельность. Жаркие споры, иногда до слез (Катькиных, конечно). Имею мнение, оспаривать бесполезно. А тут – ничего. Впору забеспокоиться.

– У тебя температуры нет? – озабоченно спросила Катька. – Или камней в почках? Ты чего такой вареный?

– Я не вареный… – покачал головой дед. – Просто надеялся, что ты согласишься без всяких танцев своих обычных. Это для меня не самый типичный проект, даже идея не моя. Знакомый предложил, я согласился…

– Заказуха-а! – простонала Катька, борясь с желанием упасть лицом в мороженое.

– Пусть так. Но не совсем простая. Я б тебе рассказал, да толку слова тратить.

Лежащий рядом телефон завибрировал, на дисплее появилось имя Игорька. Проснулся, значит. Дед покосился, усмехнулся.

– Кавалер твой звонит? Наотдыхался?

– Игорь, как и я, тоже работает, между прочим.

– Да, продавцом в салоне сотовой связи.

– Не всем быть гениями. А ты сноб.

– Первостатейный… – не стал отрицать дед. – И получаю от этого удовольствие всю жизнь. Как я тебя этому не научил? Уму непостижимо.

– Все впереди, – буркнула Катька и сбросила звонок: с Игорем она во время встреч с дедом не разговаривала. – Доживу лет до пятидесяти и сразу заделаюсь снобом.

– Можно начать и раньше! – воодушевленно сказал дед. – Прямо сейчас! Собрать вещички и вернуться в логово зажравшихся гениев. Как тебе такая перспектива?

– Ты подозрительно меня сманиваешь… – Катька прищурилась. – Неужели так помощь нужна?

– Ты мне нужна, – грубовато ответил дед и отвел глаза.

Катька молча на него смотрела. Посидели так минуты две, потом дед повернулся и спокойно произнес:

– Я не вечный, Катерина. И слишком старый для вот этих игр. Не хочешь переезжать – хоть появляйся почаще, а если мое общество тебе противно, скажи прямо. Ты же знаешь, я не люблю лжи и хождения вокруг да около…

– Не противен ты мне… – Катька рассердилась. – Что за история! Я тоже скучаю. Просто работы много, я же учусь, шишки набиваю, как мне велел великий ты. – Дед слабо улыбнулся. – И мы с тобой расходимся в творческих взглядах. Да! А ты мне доказываешь вечно, что твой путь единственно верный. А у меня – свой!

– Хорошо-хорошо, пусть свой. Но вот что я тебе предлагаю. На следующей неделе в Праге открывается выставка, несколько моих картин там будет. Как насчет в выходные туда слетать? Рулька, кнедлики, пиво. Считай это взяткой.

– М-м, взятка, как приятно звучит! – Вот это уже был привычный дед. От сердца отлегло. – Я подумаю и дам свой положительный ответ.

Давно они с дедом никуда не выбирались. Игорь переживет одни выходные без любимой девушки, а дед… Конечно, будет ворчать, но зато с ним не соскучишься.

Весь понедельник, вторник и даже кусочек среды Катька предвкушала этот пражский вояж. Думала о том, как просторна и нетороплива Влтава в начале лета и можно будет покормить голубей и зайти в собор Святого Витта, где покрываешься мурашками от прохлады и красоты. Выпить пива, сгрузить на дедову тарелку ненавидимые кнедлики, сидеть вечером на набережной и говорить о миллионе вещей, глядя, как в реке отражаются фонари и звезды.

В среду, когда день неудержимо сваливался в вечер, Катьке позвонил Валентин Петрович Климанский.

– Катерина Филипповна, – сказал он, и та вдруг уронила кисть, которой раскрашивала гибискус на холсте, и вытянулась в струну – так резко и диссонирующе прозвучал голос. – Приезжайте, пожалуйста. Катерина Филипповна… его больше нет.

Теперь ехать в Прагу было не с кем.

Глава 3

Филиппа Ивановича Литке хоронили на Кунцевском кладбище – заслужил.

Хорошо, что сейчас не весна или осень, думала Катька, шагая по сухой и счастливой от солнца дорожке. Хорошо, что нет голых веток, ворон, каркающих вслед, тряпочно- серого неба и мерзкой мороси – не туман, не дождь, так, нечто среднее. Нет ничего, усугубляющего горе, шаблонного, словно стенания плакальщиц. Дед бы восстал из могилы и всех поубивал, если бы его так хоронили. Он однажды сказал, что непременно в день прощания будет солнце. Откуда он знал?..

Конечно, оркестр играл. И гроб был солидный, темно-бордовый, украшенный живыми цветами; только Катьке все казалось, что там, внутри, – не дед. В зале прощания, когда она подошла, то долго вглядывалась в дедушкино лицо, немного заострившееся и все же – непримиримое. «Смерть есть, но это лишь начало», – словно говорил дед. Катьке казалось, он сейчас откроет глаза и спросит ее, почему она так вырядилась и где платье в синий цветок – ох и любил он, когда Катька его надевала! Она уже и в чемодан это платье уложила, чтобы в Прагу везти. Но дед глаз не открывал, и в его неподвижности, в застывших чертах было что-то неправильное: нельзя, будучи настолько живым, быть мертвым.

Оркестр был, только вот играл он не тягучие мелодии, мерно загоняющие в могилу не только уже умерших, но и живых, а что-то светлое и высокое, будто летние облака. Они плыли по небу, кучерявые и очень деловые. Наверное, насчет музыки тоже дед распорядился, он не любил настолько важные дела оставлять на самотек. А когда гроб подняли и понесли, мелодия снова сменилась – и, несмотря на аранжировку, место и время, Катька сразу ее узнала. «Обыкновенное чудо», один из любимых фильмов деда.

«Давайте негромко, давайте вполголоса, давайте простимся светло. Неделя-другая, и мы успокоимся, что было, то было – прошло…»

Рядом плакали. Катька – нет. С того момента, как Валентин Петрович, личный помощник деда, позвонил и сказал… то, что сказал, Катька будто застыла, превратилась в дерево. Она даже слышала, как скрипят ее руки-ветки, как корка трещин разбегается по телу-стволу. Нужно было что-то делать, и Катька делала, нужно было ехать, понимать и смотреть, и она поехала, поняла и смотрела долго, очень-очень долго, чтобы запомнить до самого конца. До своего конца – она надеялась, тоже под круглым летним небом, под воркование голубей, переживавших очередной брачный период. Дед как-то сказал: «Я думаю, ты будешь жить долго, как и я», – Катька ему поверила. Жить и помнить, что у нее был дед, Филипп Иванович Литке, известный художник и самый лучший на свете человек.

Катька шла за гробом и глядела, как покачиваются цветы. На лепестках роз блестели капли, и Катька подумала: надо их нарисовать, красиво. Она обязательно нарисует. Впереди вот этот венок с четным числом роз, а за ним размыто – все остальное. Люди-силуэты, деревья-тени, звонкий июньский зной. Тогда, может, удастся вылить из себя черноту, что затекла внутрь и колышется там, будто чернильная жижа.

Речей не было. Дед не велел. Так и написал в распоряжениях, которые имелись у Валентина Петровича: «Над могилой моей трепаться не смейте, лучше пойдите и выпейте за упокой души! Да хорошо примите, не стесняйтесь!» Был заказан ресторан, куда часть провожающих должна отправиться сразу после похорон. А пока…

– Ты как? – спросил Игорь тихо, и Катька обнаружила, что все это время тот держал ее за руку.

– Нормально. – Что еще ответить на дурацкий вопрос?

– Держись, Катя.

Вот это дурацкое слово «держись»! Как будто она повисла над пропастью и болтается! Как будто она не сумеет выкарабкаться, выжить, как выживала всегда. О, у Катерины Литке опыт выживания имеется. И даже дед, который внезапно и подло перестал быть здесь, не может ее угробить. Она умеет стискивать зубы и идти вперед.

– Все нормально, – сказала она и вынула свои пальцы из ладони Игоря.

Нужно было постоять у могилы – и Катька постояла.