Призрачный мой дом

– Знали, за чем шли…

– Именно!

– И что же это значит? Договаривайте, раз уж начали.

– А ничего хорошего для нас. Это означает, что здесь, среди нас находится, или – осторожно, чтоб не нагнетать – может находиться предатель. Враг. Как минимум – пособник. Сам не участвовал физически, это тоже понятно, но посодействовал в планировании, сто процентов. Чем смог, тем и помог. Я так считаю.

– То есть, ты хочешь сказать, что кто-то из нас… Ну, и кого же ты подозреваешь?

– А никого! У нас же у всех алиби, мы вместе все на собрании были. Ситуация такова, что должен подозревать каждого. И я подозреваю, честно признаюсь, всех – кроме себя самого. Лишь про себя единственного я знаю все, себе доверяю полностью и поэтому могу сказать, даже гарантировать, что к этому делу не причастен. Чист я! За Владимира Лукьяновича еще могу поручиться, начальника нашего. Вам я верю, как себе, а вот про других – не знаю…

Подтверждая свои слова жестом, Дукшта-Дукшица поднял руки открытыми ладонями перед собой, – будто индульгенцию продемонстрировал.

– Какой вы, Захарий Львович, благожелательный, однако, приятно с вами общаться, ей Богу! Проблема в том, что ровно то же самое каждый из присутствующих может сказать про себя, – возразил ему Лукьяныч. – И про вас, кстати, тоже.

– Это верно, – согласился Дукшта-Дукшица. – Но кто-то один обязательно солжет.

– Возможно, возможно… Как же, по-вашему, события будут развиваться дальше? Ваш прогноз…

– Боюсь, что ждут нас трудные времена. И камеры слежения здесь точно повесят, как вы, Владимир Лукьянович, и предсказывали, вот увидите, дойдет и до этого. Сначала нас, а потом – камеры. А если кто-то переживет события и к тому времени еще останется здесь, и вообще, тот попадет на пленку. В кино, в историю. А я лично, как Дахно сказал, поеду на медведей охотиться, в тундру. А то и в Особый Легион. Плевать…

– Да ладно тебе! Не занимайся фанфаронством, молодежь смущаешь.

– Почему фанфаронство? Нет, правда. Вы же знаете, что мне кроме охоты ничего больше не надо. До пенсии немного осталось, продержусь, я думаю. В тундре к ней еще и проценты набегут…

Помолчали, все словно примеривались к будущим трудностям, которые предрек Захарий Львович. Прервал паузу снова полковник.

– Соглашусь тут с подполковником Дукшта-Дукшицей, – сказал Раужев, – времена нам действительно предстоят тяжелые. Мы ведь, что греха таить, совсем не воспринимали всерьез, как должно, эту странную войну, которая происходит где-то далеко от нас, за тысячу километров, не считали ее за войну. А что, ведь мы в глубоком тылу, по сути, и повседневная жизнь наша практически никак не изменилась. Танцы вон, в ГДО, чуть ли не каждый день, правда, Таганцев?

– А при чем Таганцев? Чуть что, сразу Таганцев…

– Ни при чем, я вообще, к слову. Вон, Хакопныш такой же.

– Все мы тут такие…

– Правильно. Но я о другом сейчас. Я о том, что мы не воюем, а ходим на службу, получаем денежное довольствие, копим выслугу лет. Да, борта улетают на задание, и мы управляем ими на расстоянии, но до сих пор у нас, здесь, не случалось потерь, все наши возвращались обратно, и мы привыкли к этому везению, и решили, что так будет всегда. Но сегодня, друзья, война заглянула прямо к нам, противник показал себя, проявил, и я думаю, что это еще не все. Продолжение – какое-нибудь – последует, мы его еще увидим. Это коснется не только нашей с вами службы. Думаю, все теперь изменится. Жизнь в целом перевернется. Изменения уже произошли, мы их пока не ощущаем, но они есть. Скоро все преобразится кардинально, мир станет совсем другим, как прежде, до войны, уже не будет. То, с чем мы там боремся, воюем, что прет к нам из дыры посреди Маральских гор, затолкать обратно – как пасту в тюбик – не получится. Даже если сейчас все прекратится – что-то да останется. Последствия останутся. Мы знаем уже, что это есть, что это возможно – и это знание меняет все. И нас, и жизнь…

Присутствующие, все без исключения, поежились, ощутив легкий озноб от пророчеств полковника Раужева.

«А ведь так все было здорово – до вторжения. И на хрена оно кому-то понадобилось? – подумал про себя новоиспеченный капитан Таганцев. – И жизнь в радость, и служба – не особо в тягость. Молодость, предчувствие счастья, планы на будущее, и вдруг…»

Капитана он получил хоть и с задержкой, но можно сказать, что в срок. В академию вот поступил. В общем, казалось, что жизнь его складывалась пока успешно, собственно так, как он и намечал, было бы досадно, если бы теперь все полетело псу под хвост. А ведь может полететь. Несмотря на то, что война все-таки то время, когда следует проявить и показать себя в полной мере. Война…

Многие называли то, что случилось, наплывом. Как наплыв на стволе дерева, кап. Что-то сломалось в древесном теле, искривилось, изогнулось. Порвались сосуды, и соки потекли, куда не следует, и вот уже выдулось невероятное, выросла опухоль, горб.

Никто не знает толком, почему это произошло, но однажды ткань привычной реальности разошлась прорехой, образовалась в земле брешь, и сквозь нее, точно выворачиваясь наизнанку, стало выпирать под ужасным давлением нечто другое, доселе невиданное. Говорили, что это параллельный мир, взяв на вооружение геометрию Лобачевского, нашел точку пересечения с нашим. Что это вообще иное измерение, какое-то там по счету, полезло к нам со своими неведомыми законами и константами. Внутренний космос, разверзся. Разное говорили, и это понятно: при отсутствии понимания событий всегда есть, где разгуляться фантазии.

Но факт оставался фактом: происходящее являлось полноценным вторжением, попыткой захвата территории и войной на уничтожение.

С севера на юг, строго по хребту Маральских гор, сущее пространство разошлось, расступилось, словно его прободело что-то с той стороны, с изнанки, и в образовавшийся проем хлынула иная действительность, о которой никто ничего не знал и не имел никакого представления, со всем, что ее наполняло и населяло, и стала нагло пытаться тоже здесь существовать и по возможности – доминировать. Страна оказалось буквально разорванной надвое, запад и восток отдельно, а посередине, с севера на юг, – кипящее новообразование. Котел трансмутации яви можно было обойти и объехать только на корабле – далеко на севере, и на поезде – глубоко на юге. Эту зону, территорию, затопленную нашествием, по аналогии, должно быть, с наступлением моря на сушу, назвали Литоральем.

Так и появилась Литораль.

Надо сказать, что, то – из проема – изнаночное население проявило себя злобным и воинственным – возможно, они решили, что сами, в своем мире, подверглись нападению. Странное то было население, с постоянно меняющимся, текучим внешним видом. Ну, как с такими общаться, не видя глаз и все время следя за руками? В общем, договориться не удалось, чужаки вообще не вступали ни в какие переговоры, всячески демонстрируя, что не разговоры разговаривать пришли они сюда, а войну воевать. Она и началась – война. Легионы бились с нашествием несколько долгих лет, без особого, впрочем, успеха, хотя и не сдавали своих позиций. Поэтому конфликт перешел в разряд локальных, до крупномасштабного не дотягивал, но от этого не стало легче тем, кто в нем участвовал и погибал.

Из проемов устремилось множество механизмов и устройств, а также живых и не совсем мирных организмов. Но с этими худо-бедно справлялись. Однако обнаружились и иные последствия, виртуальные – в виде наведенных полей и излучений, которые зачастую вели себя, как разумные, демонстрировали способность к обучению, умели принимать цифровой вид и проникать в местные компьютеры, вот что с ними делать до сих пор никто не знал толком.

Огромный вклад в дело сдерживания супостата вносила дальняя бомбардировочная авиация. Силы вторжения оказались особенно чувствительными к бомбовым ударам, этот диалект армейского, как выяснилось, был для них наиболее доступен и убедителен. Что не удивительно, язык силы понятен всем. Бомбовозы доставляли свои аргументы прямо к цели и выкладывали их с большой высоты. Новые прицелы работали великолепно, отклонение не превышало нескольких метров, и пришельцы ничего не могли с этим поделать. Бомбы влетали прямо в проемы, в порталы – словно в жерла вулканов, и разрывались уже на той стороне, поэтому противник был вынужден прикрывать ворота. Здесь, на Земле, создавать переходы в другие измерения и управлять ими еще не умели.

Оружие, используемое пришельцами, основывалось по большей части на неведомых принципах, в нем применялись как привычные, так и неизвестные поля и излучения. Выяснилось, однако, что если не позволять чужакам чересчур развернуться, их вполне возможно сдерживать обычными огневыми средствами. Оказалось, что против механики, обыкновенной точной механики, при определенных условиях, их лучевые игрушки не очень-то и хороши. А новые авиационные прицелы являлись именно механическими, сработанными по тому же принципу, что и допотопные арифмометры, помехи на них не действовали. Зато они сильно влияли на системы связи и целеуказаний, вот почему похищение БШД и кучи секретных данных с КП корпуса ставило под угрозу применение авиации как таковой. Но, конечно, при любом состоянии дел, в любом случае произошедшее представлялось вопиющим фактом и не могло остаться без последствий. Эти последствия – каждый в силу личного воображения— присутствующие себе и представили.

На КП вновь тяжелым пологом опустилось молчание. Воспользовавшись моментом, истерично взвизгнул и усиленно загудел вентилятор на стойке аппаратуры, пахнуло сладко-горьким липким запахом перегретой изоляции.

– Соглашусь тут с Владимиром Лукьяновичем, – раздвинул своим упрямым плечом тишину Дукшта-Дукшица. – Только вовсе не обязательно здесь у нас пришельцы постарались.

– Кто же еще мог, по-вашему?

– Да кто угодно! Друзей в кавычках у нас хватает. Те же американцы. Они спят и видят, как бы нам нож в спину воткнуть. Я даже уверен, если честно, что это их мохнатая лапка тут наследила.

– А они разве не понимают, что как только – эти – расправятся с нами, сразу же за них примутся? Что их номер – второй в этой истории? А мог бы быть и первым, кстати.

– Может, понимают, а может и нет. Уж больно велико искушение с нами разделаться… А с теми, думают, что договорятся…

– Ага, договорятся, – включился в разговор Хостич. – Мы вон, тоже пытались, и что? Они, америкосы, просто не знают, с кем им дело придется иметь.

– Наверное, они думают, что самые умные. Что еще денег напечатают и всех купят.

– Да, да. А то во вселенной зеленой бумаги не хватает… Никто ведь, кстати, не знает толком, что им – чужим, здесь понадобилось? Никаких требований они не выдвигали…

– Что понадобилось? Жизненное пространство.

– Да бросьте вы! Я так понимаю, что пространство они могут любое открыть. Для них не проблема, у них для этого универсальная отмычка имеется. И даже новое создать, тоже в силах. На Земле никто ничего подобного еще не умеет, а они – пожалуйста. Зачем же им с таким-то счастьем в занятое уже и населенное упрямым народом место ломиться? Воевать, нести потери, зачем? Что на самом деле их сюда тянет? Что привлекает? Наверное, есть что-то такое, чего у них у самих нет. А у нас – есть. Но что это может быть? Не понятно. Может быть, кто-то знает, я – нет. Чужие, повторюсь, ни о чем же не спрашивают, прут себе и прут…

– Закон расширения энтропии…

– Что еще за? – Львович с подозрением посмотрел на Хостича.

Отто почесал шрам на лице.

– Все процессы в мире происходят с увеличением энтропии. Хаос нарастает, упорядоченность, напротив, уменьшается…

– Ты только начальнику штаба об этом не рассказывай, ладно? А то он, когда чего не понимает, очень подозрительным становится. И сразу из себя выходит. Во вверенном ему штабе допустим только порядок. Энтропия, хаос… Надо же…

– Но должно же быть какое-то объяснение?

– Должно, кто спорит? Только реальное, простое и, желательно, без всякой фантастики. Такое, чтобы мы сразу поняли. Вот увидите, окажется то, что мы все хорошо знаем, но просто не понимаем, чем на самом деле владеем. А они – знают. И не откроют нам, пока не завладеют нашим же достоянием.

– Так я знаю, что им надо! – поднял руку и вклинился в разговор Марлинский.

– Ну-ка, ну-ка! Просветите нас, Петр Петрович.

– На самом деле, я вам скажу, все очень просто. Им нужны наши запасы алкоголя: самогон, водка и шпага. И наше умение все это потреблять. Ни того, ни другого, как оказалось, своего у них нет. А хочется!

– Ой, ты все о своем.

– Ну так, тю же! Положа руку на сердце, каждый скажет, что я прав. Нет, ну?..

– Алкоголя, и более качественного, чем у нас, во всем мире полно. И пьют многие гораздо больше нашего…

– А что, в самом деле, – поддержал приятеля Хакопныш. – У нас есть шпага, и мы единственные в мире выжили после ее употребления. Еще и размножаемся.

Шпагой в неофициальном и исключительно дружеском обиходе именовалась спирто-водяная смесь, которой для охлаждения радиоэлектронного и локационного оборудования заправлялись перед вылетом бомбардировщики. Триста литров сорокатрехградусной жидкости на каждый борт, при полной заправке, – весьма солидный ресурс. Не стоит говорить, что все экипажи старались минимизировать расход СВС, поэтому включали охлаждение аппаратуры лишь в случае крайней необходимости и в минимальном объеме. Остаток после полета сливался и, поскольку повторное его использование не допускалось, утилизировался единственно верным способом – перорально. Легко себе представить, с какой надеждой и нетерпением ждали возвращения соколов на родном аэродроме – в том числе и по этой причине.

Марлинский и Хакопныш переглянулись и синхронно рассмеялись озвученному тезису. Эти двое были дружны, особенно в последнее время сблизились, держались повсюду рядом и вместе проводили свой досуг, наполняя его живой водой событий, приключений и впечатлений. По сути, являлись бандой – в пацанском, даже детском понимании этого слова. Примерно такой командой еще два года назад были Серж и Геша Хлебчиков, служивший тогда на должности инженера по ЭВМ, занимаемой теперь Хостичем. Они и внешне походили друг на друга, оба высокие, статные, только у Пита лицо круглое, как сдобная булочка и волосы прямые на пробор, а Хакопныш лицом обладал вытянутым худощавым и мелко завитые волосы зачесывал наверх. Ничего, наверное, нет странного в том, что в суровых армейских условиях тут и там возникали такие пары, дружеские тандемы, – как раз в такой непростой обстановке бывает важно, чтобы кто-то прикрыл спину в минуту опасности или подставил плечо, когда трудно. При этом Марлинского с Хакопнышем объединяли еще и неурядицы в их семейной жизни.

Они были приблизительно одного возраста, но происходили из совершенно разных слоев общества. Петр Петрович, как уже говорилось, был потомственным военным, сыном генерала, и успел уже дослужиться до майора. Хакопныш происходил из сугубо штатских кругов, из среды научной интеллигенции. Он окончил университет в столице, где остался и делал неплохую научную карьеру, но потом что-то стряслось, какая-то неприятность, никто не знал, какая. Он резко развелся с женой, бросил все и поступил на военную службу. Его хорошее и качественное образование очень даже пригодилось на КП корпуса, и вот он уже капитан, и, похоже, даже жениться снова собрался – начальник штаба на его обстоятельства намекал. Поэтому-то, должно быть, и выглядел Андрей Михайлович более спокойным и уравновешенным, чем его друг. Петра Петровича терзали сомнения и внутренняя неопределенность. Поговаривали, что жена его – синеглазая красавица Нинель, спуталась с одним майором – начальником физподготовки корпуса. И то ли потому она с ним связалась, что частенько прикладывался Марлинский к шкалику, то ли, наоборот, тот прикладывался к нему потому, что что-то такое подозревал – неизвестно. Достоверным фактом в этой истории являлось лишь то, что майор и капитан в последнее время отлично поладили.

– Кстати, верно, Хакопнический Ыш прав, – поддержал друга Марлинский, единственным капиталом которого, по его же словам, была безумно любимая им дочь Юлька. – Генофонд нации надо беречь.

Глаза и губы майора масляно поблескивали, в предшествующие выходные он снова руководил каким-то застольем. Петр Петрович мял и крутил в пальцах сигарету, ему сильно хотелось курить, а еще больше пить, но вырваться из помещения все никак не удавалось.

– Откуда же они узнали про то, что нам самим не ведомо? – не переставал докапываться Хостич. – И, они сначала узнали, а потом пришли, или пришли, и тут уже все узнали?

– Отто, не забивай ты голову себе и другим этой трахомудией! Какое это имеет отношение к тому, что нам срочно нужно делать? Ведь никакого же!

– Я к тому, что, может, сокровище для нас вовсе и не сокровище? Может, дать, что им нужно, и дело с концом? Пусть отвяжутся. Или подавятся.

– А если не отвяжутся? Мы им уступку, а они нам новое требование. Мы снова уступку, а они еще… Только начни, потом не остановишься. Это известный психологический прием, им все шантажисты и манипуляторы пользуются. Главное добиться первой сдачи позиций, первого отступления, дальше пойдет легко…

– Ежели бы попросили сразу, по-человечески, вполне возможно, мы и поделились бы. А теперь – хер им. Пусть отсосут.

– Попрошу держаться в рамках, господа офицеры! Не выражайтесь!

– Да ладно, товарищ полковник, что тут такого? Все по существу… И по справедливости. Мы же тут люди крепкие собрались, поэтому нам нужны крепкие выражения. Раз уж ничего другого нет. Про сокровище свое мы просто не понимаем. Думаем, где-то, у кого-то и толще, и вкусней, а на самом деле у нас и слаще, и краше. Но сокровище – оно ведь универсальное, понимаете, оно для всех. Я так себе представляю. Логично же? Логично. Видимо, это что-то такое, чего у нас завались, грубо говоря, но чему мы не придаем значения, потому что под ногами валяется. А в других местах, напротив, неведомой драгоценности этой мало, или вовсе нет.

– И что это может быть?

– Вот и думай. Ты у нас умный, продвинутый, технически грамотный. Компьютерный гений, можно сказать. Реши задачку, вычисли… Хотя, может статься, что ответ где-то совсем в другой плоскости…

– Какой я гений… – Отто неожиданно зарделся. – Вот Хлебчиков был гений.

– Ну, Хлебчиков… Незаменимых людей нет. Вот ты теперь вместо него. Давай, свершай!

– Кстати, напомнили. А что, Хлебчикова в последнее время никто не видел?

– Вы думаете?..

– Обо всем сейчас думаешь. И обо всех. А что это у нас Таганцев сегодня отмалчивается? То такой весельчак-балагур всегда, а тут молчит, словно воды в рот набрал. Неужели сказать нечего? Или, наоборот, что-то скрывает? Проговориться боится? А, Таганцев? Ты намек начальника штаба насчет академии понял? Академик из нас ты один. Во всяком случае – пока.

Капитан Таганцев, Серж, вздрогнул и раз, и другой, услышав свою фамилию, произнесенную подряд дважды. Он совсем недавно вернулся из Военно-воздушной академии, о чем свидетельствовала его безупречная стрижка. Вступительные экзамены он сдал успешно, и вот буквально вчера из академии пришла официальная бумага с подтверждением: зачислен на первый курс. Теперь ему оставалось дождаться осени, рассчитаться тут со всем спокойно, и отправляться в столицу, к новой жизни. Спокойно, ага… Спокойствия теперь уж точно не будет. Вообще-то, у него имелись кое-какие мысли по поводу происшедшего, но озвучивать их ему пока не хотелось. По крайней мере, во всеуслышание. Но и прямое обращение начальства он игнорировать не мог.

Серж пошевелил своей гордостью – усами, убрал ладонью со лба чуб.

– Что говорить-то?

– Вот и скажи что-нибудь. Хотим послушать, что ты думаешь. Ведь что-то ты думаешь?

Серж пожал плечами.

– Думаю…

То, что он думал, ему совсем не нравилось. А думал он, что взломать пароль компьютера на КП и найти в нем нужные файлы за такое короткое время мог только тот, кто непосредственно на этом компьютере работал. Да что там взламывать, этот пароль, наверное, уже сто лет не менялся. Нет, конечно, меняется регулярно, как и положено, под запись в Книге паролей, но он всегда дублировался для памяти мелом на задней стороне доски. Это делалось всегда, на всякий случай, поскольку память штука ненадежная… У Лукьяновича даже присказка такая была: если ты такой дурак, и ничего не помнишь, записывай в блокнот, я всегда так делаю. Об этой записке на память посторонние понятия не имели, да и из своих знали лишь те, кому положено. Двое, собственно, знали точно, Лукьяныч и Хостич, возможно, еще кто-то. Он сам узнал случайно, в прошлом году, а то и раньше, еще при Геше. Лукьяныча отметаем сразу. Следовательно, кроме Хостича такое мог провернуть лишь один человек – тот, кто работал на этом месте до него. Юра, конечно, тоже вне подозрений, просто нужно его знать, чтобы в этом не сомневаться. К тому же, он был вместе со всеми на читке приказов и, кроме того, с Дукштой-Дукшицей лично закрывал и опечатывал КП. Себя тоже пока в сторону, беспамятство исключаем, вроде не было. Значит…

Серж под внимательными взглядами присутствующих пересек наискосок комнату и остановился у висевшей в простенке между окнами школьной доски с рабочей поверхностью зеленого матового стекла. Косой луч заходившего уже на посадку солнца полоснул по глазам багряным лезвием. Серж, зажмурившись, уклонился от него в сторону. Кляня себя, понимая, что не стоит этого делать, не следует демонстрировать свою осведомленность и вообще, высовываться и лезть, куда не просят, он все же медленно повернул доску обратной, нерабочей стороной.

С правой стороны, в верхнем углу на темной крашеной поверхности мелом было нацарапано одно единственное слово: Макиавелли. Полковник Дахно увлекался чтением книг на исторические темы, поэтому пароли назначал соответствующие.

– Твою мать! – озвучил солидарное отношение личного состава КП к факту Захарий Львович Дукшта-Дукшица.

Владимир Лукьянович, побледнев, примял ладонью вздыбившийся на голове зачес.

– Круг сужается, – сказал он. – Совсем сузился, к чертовой матери.

– Меня не впутывайте, я здесь ни при чем, – заявил самоотвод Хостич.

– Все мы ни при чем, – возразил Львович. – Но кто-то же должен за все ответить?

– Все равно докопаются, – пожал плечами Серж. – Лучше сразу, потом еще хуже будет.

– Эх, Таганцев, лучше бы ты все же молчал. Ты же почти в академии уже… был… а теперь что? – Владимир Лукьянович покачал головой, потом, набычив шею, прижал подбородок к груди, в позицию упорства. – Но ты прав, пусть так, при всех, чем потом, непонятно как, откуда и от кого… Пойду, доложу… Куда следует. Смотрите, не сотрите это… Петр Петрович, тебя Командующий хотел видеть, не забыл?

Он взял фуражку и вышел.

– Перекурю хоть, – сказал Марлинский и элегантно испарился следом за начальником.

Глава 3

Капитан Таганцев, генератор идей

А на сегодня идей не было. Никаких. Что, как ни поворачивай, и не типично для него, и грустно само по себе – обычно он ими фонтанировал. Но не удивительно, совсем не удивительно. Странно было бы другое, если бы после всего, что днем произошло на КП, его вечером потянуло по бабам. Хотя, чем черт не шутит, ведь вечер еще и не начался…

Девушек он называл идеями. Так повелось еще с тех времен, когда он только прибыл в гарнизон после училища, сдружился с Гешей Хлебчиковым и на пару с ним принялся возделывать, удобрять и окучивать местный цветник. Тогда, изголодавшись в казарменном – монастырском, по сути, – воздержании по любви и ласке, он едва не захлебнулся от их изобилия, от множества возможностей и предложений.

Сержу нравилась такая жизнь.

Он говорил:

– Сегодня вечером я занят – есть одна очаровательная идея.

Ему казалось остроумно и даже символично называть идеями женщин, с которыми в данный момент развивал или только намеревался развивать отношения. А что… если разобраться, так оно и есть.

Идеи.

– Ну, что, какие идеи на вечер? – спрашивали они с Гешей друг друга и потирали руки – идей было хоть отбавляй. Крайне редко следовал ответ: – Да что-то без идей сегодня, пусто, скучно…

Сержу нравились женщины. Всегда.

Серж любил женщин. Безмерно. Любил их всех. Как объект, как принцип, как феномен. Он видел в них инопланетян, осуществлявших любовную миссию на планете Земля. Поэтому считал, что пока молод и полон сил, должен полюбить их как можно больше. Приложить к тому максимум усилий, должен. Хотя, женщины и сами к нему, кудрявому красавцу с густыми пушистыми усами, льнули. Все потому, что он умел ухаживать, и никогда не был жадным.

Летом весь лес вокруг гарнизона, особенно от Дома офицеров, где проводились танцы, и дальше, вплоть до самой реки, был к услугам любовников. В призрачном лунном свете сосновый бор казался, да и был в реальности, храмом любви. Деревья-колонны поддерживали высокий звездный купол. Пространство плыло, пропитанное любовным томлением, туманы поднимались от зеленых трав и мхов, кружили головы и склоняли пришедших опуститься на податливые те ложа. Мало кто мог противиться мягкому и настойчивому побуждению, да и зачем? Девчонки сами, по своей воле ныряли в любовный омут, утаскивая за собой на дно его немалую добычу. Каждая ночь превращалась в ночь любви, из всякого предела, из-за каждого куста раздавались молитвенный шепот и страстные вздохи.