Погром среди ясного неба

Бордоский дог Бонифаций, уменьшительно – Бонни. Бонни – свет моих очей, моя надежда и опора, Бонни – хулиган и капризуля, Бонни – верный и преданный, Бонни – смелый и грозный. Я люблю свою собаку и могу повторять это много раз. Бонни, со своей стороны, меня обожает, но совершенно не слушается. Он считает, что я легкомысленная, доверчивая и вообще небольшого ума особа, за которой нужно присматривать. И ни в коем случае никуда не отпускать одну. Поэтому Бонни всегда очень сердится, когда я оставляю его одного в квартире, он считает, что мы всюду должны ходить вместе. А когда Бонни сердится – это, доложу я вам, зрелище не для слабонервных.

Во-первых, он воет. И вой этот напоминает нечто среднее между воем дисковой пилы и пожарной сирены. Что там собака Баскервилей, Бонни даст сто очков вперед поезду, несущемуся с курьерской скоростью, на пути которого застрял автомобиль с незадачливыми гангстерами, как часто показывают в американских фильмах.

Во-вторых, мое ненаглядное сокровище, войдя в раж, мечется по квартире и бьется головой о стены. Не нужно обладать большим воображением, чтобы представить, как выглядит наша квартира, когда я задерживаюсь надолго. Но это бывает редко. Обычно я поручаю Бонни заботам дяди Васи.

Так получилось, что последние несколько месяцев огромный дог и немолодой милиционер на пенсии – вся моя семья. Родителей своих я не помню – они развелись, когда мне не было и года. Мы жили с бабушкой, она умерла, когда я училась на третьем курсе техникума. Больше никаких родных у меня не было. Потом я вышла замуж и прожила шесть лет в браке, искренне считая его счастливым. А когда выяснилось, что это не так, – я хоть и переживала ужасно, все же сумела выдержать и долгий изматывающий развод, и всевозможные гадости, которые устраивал мне муж, теперь уже, к счастью, бывший. В это тяжелое время меня морально поддерживал Бонни, хозяева которого трагически погибли, и у нас с ним получилось, как поется в старой песне, «просто встретились два одиночества, развели на дороге костер…».

Слава тебе господи, это чудовище не умеет пользоваться спичками, а не то спалил бы квартиру в мое отсутствие.

Дядю Васю мы придружили к себе позже. Он помог мне не только морально, но и физически – спас от обвинения в убийстве, которого, как понимаете, я не совершала.

И вот теперь все было бы прекрасно, если бы неугомонный детектив Куликов не искал приключений на свою голову и хоть изредка слушался меня. Хотя что он мог сделать? Не брать новые заказы? В нашем агентстве дела и так идут ни шатко ни валко, денег едва хватает на жизнь. А вы представляете, сколько ест Бонни? Да еще любит не только мясо, но и разные дорогие деликатесы – коктейль из морепродуктов, к примеру, или французский сыр…

В общем, в данный момент дядя Вася со сломанными ребрами и рукой в гипсе лежит в больнице, а я собираюсь его навестить. Скрепя сердце он это разрешил. Я долго ныла и уговаривала его по телефону, говорила, что страшно волнуюсь за него, что не могу спать, потому что вижу во сне его – бледного, худого, с голодным блеском в глазах. Дядя Вася кричал, что все – глупости, что в больнице прекрасно кормят и что он не хочет никого обременять. В конце концов я попросила Бонни подойти к телефону. Что уж он гавкнул дяде Васе, я не знаю, но мой начальник согласился, чтобы я пришла. Но только строго предупредил, что приносить ничего не надо за исключением некоторых мелочей. И чтобы я обязательно составила список этих мелочей, а то все перепутаю, забуду, принесу не то.

Я начала собирать вещи по списку еще с вечера, а сейчас уже двенадцатый час следующего дня, и сумка укомплектована. В ней лежат:

– смена белья и две пары носков, одни – шерстяные, связанные мной лично прошлой зимой;

– два полотенца, потому что той тряпочкой, что выдали дяде Васе в больнице, вытираться невозможно;

– одна наволочка, потому что дяде Васе досталась рваная, и он просыпается оттого, что в рот лезут перья из подушки;

– домашние мягкие тапочки, потому что в тех шлепанцах сорок пятого раздвижного размера, что выдали в больнице, можно только пятиться задом, как рак;

– большая кружка с мордой бордоского дога на боку (я подарила ему кружку на прошлый День милиции, морда похожа на Бонни);

– ложка, кипятильник, чайные пакетики и кусковой темный сахар (дядя Вася любит пить чай вприкуску);

– две газеты с кроссвордами;

– журнал «За рулем»;

– блокнот и ручка на тот случай, если дядю Васю неожиданно посетят умные мысли;

– очень удачная фотография Бонни в розовой стеклянной рамочке;

– банка вишневого варенья (дала сердобольная соседка, которая питает к дяде Васе чисто дружеские чувства).

Да, сумка уже полным-полнехонька, а ведь остались еще пакет с фруктами и теплая трикотажная фуфайка, потому что у них там в отделении сквозняки.

Я тяжко вздохнула и посмотрела на Бонни:

– Вот если бы ты был у нас ездовой собакой, Бонечка, я нагрузила бы нарты, а ты бы все это потащил.

«Больно надо!» – фыркнул Бонни, утром я объяснила ему, что в больницу с собаками не пускают.

Пришлось взять еще дополнительный пакет с ручками, тетка, что продала мне его, утверждала, что этот пакет выдерживает пятнадцать килограммов.

На улице хоть и середина мая, но сегодня пасмурно, небо затянуто какой-то серой гадостью. Я надела ветровку и кепочку с козырьком, а зонтик не взяла – в двух руках поклажа: в зубы, что ли?

Первые капли дождя настигли меня уже на улице, когда прошла полдороги до метро и возвращаться не было смысла. Поднажала и рысью влетела в вестибюль.

– Есть еще женщины в русских селеньях! – восхитился мужчина на эскалаторе, увидев мои неподъемные сумки.

Тоже мне, остряк-самоучка, лучше бы помог донести!

В вагоне я плюхнула сумки на пол и пристроилась в уголке. Но когда вышла из метро на нужной остановке, дождь стоял стеной. С неба хлестали струи, как вода хлещет из прохудившейся трубы. Грохотал гром и сверкали молнии. Пока я добежала до навеса остановки, ветер сорвал с меня кепочку, и встречная машина окатила из лужи. Подумать только, был в позапрошлом веке поэт, который нахально утверждал, что он любит грозу в начале мая! Его бы на мое место!

В отделение травматологии я явилась вся мокрая и дико злая. Бабка на вахте заворчала было, что в таком виде не пустит, но поглядела мне в глаза и махнула рукой – иди уж, только бахилы надень.

Двенадцатая палата находилась в самом конце коридора, возле двери на лестницу, от которой невыносимо дуло. В коридоре пахло дешевым средством для мытья полов. Это хорошо, значит, хотя бы пол моют, сказала я себе в утешение, потому что в носу немедленно зачесалось.

Ручку пришлось повернуть локтем, а дверь толкнуть ногой. Господи, дошла, кажется… И в это время в носу засвербело ужасно, я чихнула, проклятый пакет порвался, и яблоки выкатились на серый истертый линолеум прямо под ноги какому-то типу в синем байковом халате. А говорили, что выдержит пятнадцать килограммов, вот и верь после этого людям!

– Ой-ой-ой! – закричал он тонким детским голосом, потом нагнулся и стал собирать яблоки.

При этом халат, у которого были оборваны все пуговицы, распахнулся, и я увидела, что под халатом тип совершенно голый. Он ухватил три яблока, причем одно тут же надкусил.

– Эй, ты чего? – возмутилась я. – Тебе, что ли, принесли?

– Василиса, – раздался голос с кровати у окна, – оставь его, он не в себе.

Тип с хрустом ел яблоко, радостно урча. Голова у него была замотана бинтом в виде шапочки, еще со школы я знала, что такая повязка называется «шапочка Гиппократа».

Я подобрала оставшиеся яблоки и подошла к дяде Васе. Выглядел он не очень хорошо, что, учитывая здешние условия, неудивительно. И то сказать – привезли его в эту дежурную больницу по «Скорой», сюда свозят всех жертв аварий, а также бомжей, ушибленных в драках и так далее. Палата, однако, была не на двадцать человек, а на четверых, что уже хорошо. Две кровати по стенам у окна и две кровати у дверей. У окна, кроме дяди Васи, лежал еще старик с ногой на растяжке. Я обошла сложную конструкцию и присела на табуретку.

– Ну, как вы?

– А то не видишь, – ворчливо ответил дядя Вася, – курорт тут!

Вот интересно, а я-то тут при чем? Ведь это не я его спихнула с балкона и не я уговорила его туда залезть… Но, разумеется, не стоит пострадавшему человеку напоминать о его ошибках, тем более если он мужчина. Эти никогда в своих ошибках не признаются и очень любят их перекладывать на других. Чтобы отвлечь дядю Васю от грустных мыслей, я стала разбирать сумку.

– Вот смотрите, все как вы велели, – я выложила в тумбочку вещи, поменяла наволочку и повесила на спинку кровати полотенчико в веселеньких разноцветных мячиках.

– Это все? – спросил дядя Вася, исследуя принесенное. – А брюки не принесла?

– Какие брюки? – оторопела я.

– От костюма тренировочного китайского! Тут такое выдали – в коридор выйти срамно! И бритву!

– Так вы же их в списке не указали… – растерялась я.

– А самой не догадаться? – огрызнулся дядя Вася. – Щетиной оброс, буду вон скоро как Егор Иваныч, – он кивнул на соседнюю кровать.

Старик, лежавший там, повернул голову, и я увидела, какой он бородатый. Борода была окладистая, как говорят – лопатой, и совершенно белая. Волосы тоже были пышные и совершенно седые.

– Ну, до Егора Ивановича вам еще расти и расти, – поддразнила я дядю Васю.

– И то верно, – басом сказал старик, – ты, Василий, скажи дочке спасибо, что пришла.

И вздохнул тяжело. Дядя Вася устыдился и перестал ворчать. Неловкое молчание нарушил тип в халате на голое тело.

– Ай-ай-ай! – взвизгнул он и коршуном набросился на яркое полотенчико, потряс его, восхищенно рассматривая, и, прежде чем я успела выхватить, повязал себе на голову.

– Ну, ты у меня получишь! – рассердилась я.

– Ой, да не трогай ты его, он больной! – Дядя Вася здоровой рукой ухватил меня за локоть.

– Вы все тут больные, – отмахнулась я, – а этот псих, что ли?

– Псих не псих, а малость с придурью, – ответил за дядю Васю старик, – видно, от природы такой был, да еще болтается все время по улице и тащит по простоте своей что плохо лежит. А народ у вас в городе злобный, за копейку готовы человека убить. Вот ему и стукнули по башке бутылкой. А она у него и так слабое место…

– Что, и родных у него никого? – сочувственно спросила я.

– Да все его тут знают как облупленного, он уж не в первый раз сюда попадает, живет напротив, в том кирпичном доме. Пока мать была жива, все-таки под присмотром был. А как умерла она, то совсем пропадает. И в интернат не берут, потому что родня есть. А что за родня? Брат пьет без просыпу, а невестка только рада, что он в больнице, надоел он ей хуже горькой редьки. Тащит из дому, все ломает, портит… Так-то он безобидный… Петюня, – старик зарокотал ласковым басом, – ты отдай девушке полотенце-то…

– Да пускай забирает, – вздохнула я, – все равно изгваздал его…

– Обед! – раздался в коридоре зычный голос, и в палате запахло пригоревшим машинным маслом.

Когда я посмотрела, что предлагают больным на обед, я удивилась, как они вообще умудряются тут выздоравливать, и дала себе слово это безобразие прекратить. Путем несложных вопросов мне удалось выяснить, что питались все трое в основном пирожками, которые продавала тетка в холле больницы. Пирожки приносил дядя Вася – держась за ребра, он все же мог раз в день спуститься в холл на лифте. Петюня тоже был ходячий, но кто ж ему доверит деньги. А пирожки уж тем более, он их до палаты не донесет, по дороге съест.

Толстая баба, что привезла обед, посмотрела на меня с ненавистью и зашипела злобно, когда я попыталась взять второй кусок хлеба. На Петюню она вообще замахнулась поварешкой, когда он потянулся за булкой. Петюня не обиделся и, пока мы с бабой переругивались, умудрился стянуть полбатона. Соображает все-таки!

– Вот что, мои дорогие! – строго сказала я всем обитателям палаты номер двенадцать. – Если хотите поправиться, будете слушаться меня. Во-первых, никаких сомнительных пирожков, иначе вас переведут в инфекционное отделение. Вам нужно мясо, творог и яйца. Все это я принесу завтра, а сегодня никаких походов за пирожками, будете пить чай с булкой и вареньем. И не спорить! – Я повысила голос. – Теперь я командир!

Дядя Вася так удивился, что промолчал, Егор Иваныч тихонько усмехнулся в бороду.

Оставшуюся половину дня я провела в разнообразных хозяйственных хлопотах. Пробежалась по магазинам, накупила продуктов, сварила крепкий мясной бульон и навертела котлет. На ужин нажарила жуткое количество сырников. Утром сварила еще десяток яиц, прихватила пачку масла и полкило сыра. Бонни, отиравшийся на кухне, смотрел грустно – снова я ухожу без него.

– Будь умницей! – Я потрепала его по загривку и с трудом подняла набитую сумку.

Этак я скоро тяжеловесом стану!

Мои увечные пребывали в унынии. Возможно, это была реакция на больничный обед – сегодня, судя по запаху, оставшемуся в коридоре, были щи и макаронная запеканка, опять-таки на машинном масле.

Дядя Вася, увидев еду, несколько оживился, Петюня издал радостный рык, только Егор Иваныч остался лежать лицом к стене. У него с кровати сняли ужасную конструкцию, и нога в гипсе теперь просто лежала поверх одеяла.

– Что это с ним? – спросила я тихонько.

– Да у него неприятность, – ответил дядя Вася невнятно – в этот момент он жевал, – он давно тут лежит, обещали врачи гипс сегодня снять, утром просветили его – оказалось, что рано, нога не срослась. Этот гипс сняли, новый намотали, сказали: еще три недели… А он уж выписываться надумал…

– Егор Иваныч, – я тронула старика за плечо, – покушайте, может, полегчает… Хоть котлетку…

– Да я мяса не ем… – Он повернулся и посмотрел грустно.

– Тогда сырники! – оживилась я. – Или вот яичко…

С моей помощью он сел на кровати и поел, и чаю крепкого попил.

Петюню я оттащила от еды силой – лопнет же. Потом выдала ему старые дяди-Васины трусы и майку.

– Вот это дело! – похвалил меня Егор Иваныч. – А то его в таком непотребном виде в женское отделение не пускают, а там телевизор.

Я пришила еще недостающие пуговицы на Петюнином халате, и он, страшно довольный, повязал голову полотенцем и этаким франтом отправился смотреть телевизор.

Я вымыла посуду и прибрала немного в палате, а то у них был порядочный свинарник.

– Хорошая у тебя напарница, Василий, – сказал Егор Иваныч, внимательно за мной наблюдавший. – Повезло тебе…

Я поглядела в глаза дяде Васе – что это значит, он рассказал соседу о нашей работе?

– Садись, тезка, – он правильно понял мой взгляд, – садись и слушай. Вот у Егора к нам дело…

Старик оглянулся на дверь, неплотно прикрытую Петюней, и нахмурил кустистые брови. Закрывая дверь, я выглянула в коридор. Там было пусто, даже на посту медсестры никого не было. Ну, это как раз нисколько не удивляет.

– Рассказ у меня долгий будет, – начал Егор Иванович, – ты уж, дочка, не обессудь. Родился я в деревне Забродье. Это в Лужском районе, только от Луги еще километров семьдесят. Это, конечно, если напрямую по карте смотреть. Хотя деревня наша не на всякой карте есть, хоть и большая была раньше деревня. А так если от Луги ехать, то сначала идет шоссе, потом грунтовка, потом надо большого крюка дать по проселку, поскольку с одной стороны деревни болото непроходимое, а с другой – река. И моста через нее нету.

– Как же так – люди давно живут, а моста нету? – ввернула я.

– А вот так. Если простой мост ладить, чтобы только перейти, то дорого больно. А каменный для машин – кто же ради одной деревни стараться станет. Опять же, раньше по реке буксир ходил, ему мост помеха. Деревня хоть и называется Забродье, но брода рядом тоже нету, река глубокая, а весной вообще на версту разливается. В общем, как раньше при царе Горохе жили, так и сейчас живем. Люди машины на противоположном берегу у переправы оставляют и кричат, чтобы перевезли. Там человек живет у реки, лодка у него всегда наготове. Ну, зимой, конечно, можно по льду перебраться. Если мороз.

Дядя Вася мигнул мне, чтобы подала рассказчику чаю, да и он бы не прочь. Я в ответ едва заметно пожала плечами – что-то уж больно издалека начинает рассказчик, этак мы до вечера не управимся. А у меня Бонни голодный и негуляный.

– Отец у меня с войны пришел контуженый, говорить совсем не мог, так заикался, – продолжал Егор Иваныч, – говорили, что и до контузии характер у него был тяжелый, а уж после… Все нам с сестрой запрещал – выйти куда погулять, в клуб опять же, песни попеть… Мать совсем запугал, она и слово поперек сказать боялась. Она медсестрой работала на фельдшерском пункте, иногда сутками, теперь я думаю, только чтобы дома пореже бывать. Отец, конечно, недоволен был, да только другой работы в нашем захолустье не сыскать было. Так и жили. Сестра забитая была, тихая, одевалась как старуха, отца боялась очень, он под горячую руку и ударить мог. А я помладше ее на пять лет, заводной в детстве был – все мне надо куда-то бежать, отца не слушался, хоть он и драл меня как сидорову козу. И характер у меня такой получился – ну все поперек надо сделать. Говорит отец – сиди дома, учись, так непременно убегу, уроки не сделаю и наутро двоек нахватаю. Или мать велит – надень шапку, мороз на улице, так я шапку эту на крышу сарая заброшу, потом болею, один раз уши отморозил, думал, вообще отвалятся. Или на реке мы купаемся, взрослые кричат: не прыгайте в омут, затянет. Все слушаются, а я прыгнул. Хорошо, дядька Матвей мимо проходил, вытащил меня, сам чуть не утоп. Так и рос. Отец нам твердил, что никуда из деревни не отпустит, где родились, мол, там и пригодились. Человек хорош на своем месте и так далее. А я откуда знаю, что мое место здесь? В общем, как пришла повестка в армию, я прямо обрадовался – иначе ведь никак не вырваться. И, уходя, сестре сказал: не ждите, мол, не вернусь в это болото ни за что на свете. Она только заплакала.

Снова я переглянулась с дядей Васей и украдкой взглянула на часы. Время бежит, а до дела еще и не дошли. Дядя Вася успокаивающе кивнул – слушай, мол, раз человек говорит, да на ус мотай, все может пригодиться. Ну, ясное дело, ему-то спешить некуда, ему разговор вроде развлечения, скуку больничную разогнать.

– Отслужил я в армии, демобилизовался, да и рванул сразу в Москву, – продолжал Егор Иваныч, – такое у меня было мнение, что надо сразу брать быка за рога. Получил в армии специальность водителя, думал – сразу работу найду и начнется у меня новая интересная жизнь. Ну, работу, конечно, нашел, да ничего хорошего. На приличное место никто не хотел незнакомого человека брать, в такси если – так я города не знаю, грузы возить – боятся материальные ценности доверить. В общем, еле-еле пристроился в автосервис на подхвате. Платят мало, все на жилье уходит, какие тут гулянки, ел и то не всегда досыта. Семье сразу написал, что не вернусь. А от сестры в ответ письмо пришло, что отец меня на иконе проклял и запретил имя мое вспоминать. Он в последние годы верующим стал, в церковь не ходил, а дома весь угол иконами завесил. И мать с сестрой молиться заставлял. Ну, я не очень расстроился, проклял и проклял, все равно я возвращаться не собирался. И вообще Бога нет, это все мракобесие одно. На материальных, в общем, тогда позициях стоял.

Пришел Петюня и потребовал чаю с конфетами. Хорошо, что догадалась купить дешевых карамелек в ярких фантиках. А то на этого троглодита не напасешься!

Петюня тихо сел с кружкой у себя в углу, а Егор Иваныч снова заговорил:

– Отощал я от такой жизни, тут подкатывает ко мне один шустрый типчик. Много таких вокруг автосервиса крутилось. Так и так, говорит, нужен водила кой-какие делишки провернуть. А я на все согласный был – голод не тетка. Оказалось – ворованные детали они перевозят. А мне что? Я за баранкой. Раз прошло удачно, другой, третий… а потом замели нас. Я все твердил на суде, что ничего не знал, а все же год дали. Ну, там, в колонии, и началась у меня школа жизни. Характер у меня все же сильный оказался, выжил я и кое-чему научился. Что доверять никому нельзя, что надеяться можно только на себя и что от трудов праведных не наживешь палат каменных. Такое вот выработалось у меня мировоззрение.

Егор Иваныч помолчал.

– А как вышел, то завертелась карусель. Скорешился там на зоне кое с кем и пошел уже сознательно по кривой дорожке. По мокрому делу – ни-ни, а так воровал, мошенничал, машины угонял, возил ребят на дело – все было. Но осторожным уже стал, не попадался. Годы пролетели – и сам не помню как. Деньги между пальцами текли как вода, пил, конечно, женщины опять же… Потом познакомился как-то в Сочи с шулером старым. И научил он меня своему ремеслу. Это значит в поезде садиться за карты с мужиками, кто побогаче. Этот-то мужик в свое время гремел, талант имел – карту через рубашку чуял. Но с возрастом сдавать стал, чувствительность пальцев понизилась, и решил он напоследок доброе дело сделать, мастерство свое передать. Все говорил, что после тридцати надо в жизни определяться, какую-нито профессию в руках иметь. Мало ли как жизнь сложится? Ну, послушал я его, научился кой-чему. Стал потихоньку новое дело осваивать. Главное – ни от кого не зависишь, а значит – никто не подведет. Еще время прошло, уж не помню, сколько лет, а только прихватили меня как-то в поезде. Я ведь, не то что тот шулер старый, никакой особой чувствительности в пальцах не имел. Так просто, ловкость рук, вовремя колоду подменял на крапленую. И играл-то по маленькой, не зарывался. Тут такие жлобы попались, отделали меня – мама не горюй! И выбросили из поезда на ходу. Хорошо – не на дерево попал, а то бы не было нашего сейчас разговора. И ничего бы не было.

Егор Иваныч тяжко вздохнул, я же слегка поерзала на неудобном стуле. Скоро ужинать, а конца рассказу и не видно.

– Ну что, – продолжал Егор Иванович, – очухался я маленько, отряхнулся. Время на дворе – ночь, месяц – декабрь, только-только снег выпал. Мороз не сильный, но все же прихватывает. А у меня пальтишко легкое, пижонское, да ботиночки на тонкой подошве. Ну, однако, не пропадать же тут, нужно выбираться. Прикинул я свое местоположение и расстроился. Перегон длинный, до станции ближайшей по шпалам нипочем мне не дойти. Помнил я приблизительно, что должна быть шоссейка неподалеку. Думаю, может, там подсадит кто в машину. А то замерзну совсем. Ну и пошел. Ногу ушиб, когда падал, весь в снегу, ботинки раскисли – ну, спасаться-то надо, вот и тащусь. Хорошо еще, что небо звездное и луна вышла, а то бы пропал совсем в темноте. Ну, иду потихоньку, по звездам определился. Ночь тихая, ветра нету, далеко все слышно. Да только дорога не главная, кто по ней ночью ездит? Это теперь машин много, а тогда, двадцать лет назад, ночью и дальнобойщики не ездили. Иду я, иду, чувствую – плутать начал. Ну, должна дорога уже показаться! А мороз хоть и не сильный, но все же прихватывает. Надо, думаю, остановиться да костер разжечь, погреться. Только подумал так, смотрю – дорога как раз рядом. Ну, вышел я на дорогу, поглядел – никаких машин. А на одном-то месте топтаться совсем холодно, да еще поддувает на дороге. А я от усталости да от холода обалдел маленько, соображаю плохо. Никак не могу определиться, в какую же сторону мне идти. Ноги заледенели, сил не осталось, увидел я кучу хвороста и решил костер разжечь. У меня зажигалка в кармане, а на морозе горит все плохо. И тут вдруг слышу – вроде машина едет. В первый момент думал – почудилось мне, перед смертью-то, потом гляжу – фары. Я хотел вперед на дорогу выйти, да куда там – шагу ступить не могу! Ну, думаю, конец пришел, за все хорошее, что в жизни совершил, Бог меня тут и накажет, замерзну, как собака бездомная, никто и не найдет. И тут вдруг машина останавливается прямо возле меня, выскакивает из нее женщина и бежит в лес. Что, думаю, такое с ней? Не ездят обычно бабы одни по ночам, а уж тем более в лесу машины не останавливают. Плохо, что ли, стало или приспичило ей? Ну, думаю, подожду, когда обратно она пойдет, да Христа ради в машину и попрошусь…

Егор Иваныч закашлялся, и я подала ему стакан с остывшим чаем.

– Тезка, ты бы еще согрела… – заискивающим голосом сказал дядя Вася.

Я зыркнула на него недовольно и постучала по часам.

– Прости, дочка, что задерживаю, – немедленно отреагировал Егор Иваныч, – только стоят перед глазами те события, как будто вчера все случилось, а не двадцать лет назад.

В палату заглянула дежурная сестра и принялась ругать Петюню. Оказывается, он сумел пробраться в женское отделение и утащил там из одной палаты ананас и лифчик шестого размера.

– А лифчик-то ему зачем? – хором удивились мы все.

– Спрятал куда-то, паразит, – скривилась сестра, – вот он уже где у меня! Ночами не спит, по отделению шастает. Вчера вломился ночью в палату, девчонку с переломом чуть насмерть не перепугал! Хорошо, она заорала, так другие больные проснулись. Там старуха такая боевая, Аглая Михайловна, она его костылем огрела по голове.