Брошенные тексты. Автобиографические записки

Таких очарованных было много. Запомнить их всех было практически невозможно. И уж точно нельзя было запомнить их имена. Да папа и не старался. На этот случай у него был трюк. Опережая собеседника, он первый бросался к нему с отчетливо неотчетливым: «Здравствуй,

Мммммчка!» Это могли быть Олечка, Галечка, Танечка, но так же точно и Колечка, Вовочка, Мишечка. Кто угодно.

Очарованные были везде. На рынке. В булочной. В парикмахерской. В ЖЭКе, в сберкассе, в столовой. Если же по какой-то дикой случайности в том месте, куда заносила Эмиля нелегкая судьба кормильца многодетной семьи, таковых не имелось – они мгновенно и с неизменным успехом появлялись. Папа расплывался в улыбке, настолько обескураживающей своей искренностью, а затем обращался к совершенно незнакомому человеку с такими нотами тепла в голосе: «Мммммчка, тут такое дело, нужна ваша помощь», что этому теперь уже знакомому незнакомцу ничего другого не оставалось, как немедленно, здесь же отдать. Отдать все, что имеется, и даже больше. Иной раз, когда такой вот очарованный говорил папе: «Я сделал для вас то, что даже для родственника не смог бы сделать», он и сам не мог себе объяснить, почему поступил так. Но по-другому не мог.

Мама называла это папино умение, вернее, свойство натуры, эффектом «как вам идут ваши фальшивые локоны». Этот сомнительный комплимент однажды произнес ее дядя, Макс, человек прямолинейный, но с юмором. Женщина пришла к нему на свидание в парике и тут же услышала эту фразу. Пассия растерялась настолько, что в тот же вечер отдалась ему вместе с «фальшивыми локонами», слегка съехавшими набок во время перехода в горизонтальное положение. Так же самозабвенно объяснялся в любви мммчке и Эмиль, пока товар был «под прилавком». Папа окончил актерский факультет ГИТИСа, и из него должен был получиться превосходный актер. Но он выбрал режиссуру, а актерский свой талант щедро реализовывал в декорациях жизни, расширив размер театральной сцены до городских масштабов.

Однажды к папе подошел коллега, имеющий прямой выход на руководство Гостелерадио, и сказал, что ему доподлинно известно, что через месяц будут распределять квоты на автомобили для руководящего состава. На самом деле приобрести машину было не так уж и сложно, даже очень легко было ее приобрести, если живешь, к примеру, в Британии. А если в СССР, то нет. Не было машин в магазине. И магазинов таких не было. Была очередь на запись в очередь на покупку автомобиля. В очередь эту вставали людьми средних лет, а выходили из нее глубоко пожилыми, так и не дождавшись желанной цели. Так вот, папа на тот момент уже был главным режиссером Литдрамвещания Всесоюзного радио и номинально имел шанс претендовать на место в списке. Еле дождавшись вечера, он примчался домой и в прихожей, не раздеваясь, рассказал маме об этом разговоре. Слово в слово. Лишь добавив от себя, на каком этаже состоялась беседа, кто проходил мимо и какую булочку он доедал, выйдя из столовой, где и столкнулся с этим человеком. Рядом с входной дверью стоял табурет с голубым сиденьем из кожзаменителя. Мама медленно села на него и пару минут ничего не говорила. За стеной открылись двери лифта, кто-то вышел, сделал несколько шагов, вставил ключ в замочную скважину, хлопнул дверью. Одновременно закрылась кабина лифта, и он с характерным звуком поехал вниз. Слышимость в доме была такая, что, казалось, это задыхается от кашля очень пожилой человек. Каждый раз, когда лифт возобновлял свое движение, странно было слышать, что человек этот все еще жив. Мама молчала. Папа в кожаном черном пальто и с дипломатом в руке сел напротив на такой же табурет, только с сиденьем из красного кожзаменителя. Наконец, мама сказала: «Пошли» – и удалилась на кухню. Через несколько минут туда зашел папа. Дверь за ними закрылась. Поскольку дверь эта практически целиком состояла из матового желтого стекла с небольшой трещиной посередине, то сквозь нее я услышал, как засвистел на газовой плите чайник и тут же стих. Затем щелкнула клавиша на радиоприемнике, оборвав голос диктора. Мама подняла сковородку, перевернула ее, и в тарелку с глухим звуком упал слипшийся кусок гречневой каши. Вдруг я услышал фразу, от которой волосы у меня на голове поднялись дыбом. Делая ударение на каждом слове, мама сказала: «Надо просить «запорожец». Я не поверил своим ушам. Этот инвалид с висящими по бокам щеками, развивающий скорость, равную скорости велосипеда, этот клоун с мотором в багажнике и глушителем, торчащим сзади, как фига, казался мне тем не менее сверхсуществом, маленьким космическим кораблем. Однажды у нас во дворе возник «запорожец», это отец какой-то девочки из дошкольной группы, исполненный благодарности, подвез педагога Анну Павловну домой. Я кругами ходил вокруг автомобиля. Девочка внутри стала прижиматься к стеклу, дышать на него и пальцем чертить нечто, напоминающее котенка, а я зачарованно глядел на шедевр советской автомобильной мысли. И что же – эта машина может стать членом нашей семьи?! Не выдержав напряжения, я убежал в детскую и стал смотреть в окно на редкие проезжающие мимо машины, в свете фонарей пытаясь разглядеть заветную легковушку. Прошел год, может, и больше. И вот однажды вечером папа вошел в дверь и тяжело опустился на табурет с красным сиденьем. «Что случилось, Миля? – воскликнула мама. – Ну же, не молчи!»

– Сегодня было собрание, и все в один голос решили… – Эмиль запнулся. С зимней меховой шапки капля за каплей стекал и со стуком падал на линолеум тающий снег. – Решили, что мне неправильно иметь «запорожец». Повисла пауза. Ярко-синие глаза мамы как будто потеряли свое сияние. Она закрыла их и тут же открыла. Видно было, что папа силится сказать что-то еще, но не может. – Ну? Что? Говори, – низким голосом произнесла мама. – Сказали, вам, как главному режиссеру, нужен другой автомобиль. Выделили «жигули» первую модель. Брать нужно через неделю. Пять тысяч сто рублей», – как одно слово выдохнул всю фразу папа. «Запорожец» стоил 3500. Разница в цене составляла 1600 рублей. Это было ужасно.

– Вот тебе и «копейка», – неожиданно улыбнулась мама. И как всегда в критических ситуациях, все взяла в свои руки. В этот же вечер она упала в ноги подруг с кличем: «Спасайте, одолжите, кто сколько может». Папа, краснея и бледнея, обзвонил товарищей из актерской братии и рассказал, что решил сменить профессию режиссера на шофера: «И всего-то, Ммммчка, осталось купить машину. Но вот неприятность – денег нет. Так что одолжи, если можешь, обещаю вернуть с первых же водительских чаевых», – шутил он изо всех сил.

Тогда же из шкафа на лакированный стол в гостиной переместился, завернутый в мамину кофту, набор серебряных столовых приборов. На ложках и вилках изящным шрифтом с вензелями были выгравированы инициалы членов семьи, близкой и дальней родни. Первыми довольно решительно в ломбард отправились «дальние родственники», но вскоре после короткого подсчета за ними последовали и мы. В результате к концу недели недостающая сумма была собрана. В школьной тетради в линейку размашистым почерком мама расписала, сколько кто дал и когда кому отдавать. Широким жестом она передала тетрадь папе. Он отложил газету, сдвинул брови и, наматывая прядь волос на указательный палец правой руки, начал читать. Через несколько минут идеально ровным почерком он вывел: «Написанному верить», поставил филигранную роспись и вернул тетрадь маме. Они выдохнули. Они улыбались.

У родителей был секретер, который долгие годы стоял в спальне. В нем было несколько маленьких полочек и большая панель, которая открывалась ключиком золотого цвета. При помощи встроенного механизма панель уезжала внутрь, тем самым превращая секретер в дамский столик. Там лежали мамины вещи, аксессуары, сережки, кольца. Но однажды знаменитый писатель Петр Проскурин чудеснейшим образом отхватил себе чешский спальный гарнитур, а старый, «почти как новый», по дружбе подарил любимому режиссеру Вернику. Из проскуринской квартиры гарнитур этот прямиком переехал в родительскую спальню. Тогда мамин секретер рванул в прихожую и вытеснил стоящий там комод для обуви на лестничную площадку. Тот уже назавтра канул в недрах чьей-то соседской квартиры, на что и был расчет, иначе пришлось бы таранить его на помойку. А в бывший мамин секретер перекочевала обувь.

Но всего этого могло не случиться. Ни перемещения мебели, доказывающего верность учения о круговороте вещей в природе, ни поездок всей семьей в Военторг на раскаленных от солнца «жигулях», ни игры в бадминтон в дюнах Паланги, ни смешных маминых историй, рассказывая которые, она сама хохотала взахлеб, не в силах довести повествование до конца. Не было бы столовых приборов с выгравированными инициалами: «АВ», «ЭВ», «ИВ», «ВВ». В Салтыковке летом не было бы папиного падения с лестницы со 2-го этажа, когда, с подносом, полным еды, спеша к жене и вечно голодным детям, он оступился и полетел вниз. Не было бы постановок Эмиля Верника в 19.00 по московскому времени, слушая которые, как в стоп-кадре, у радиоприемников замирали миллионы советских граждан. Не было бы воровства крыжовника из соседского сада, шумных дружеских застолий, маминого нежного «куля-муля-пуля». Ничего бы этого не было, если бы однажды, казалось бы, незначительная история в жизни молодых Анны и Эмиля, взяла бы да и разрешилась иначе. Дело обстояло так. Родители поженились и переехали из пятиметровой комнаты на Герцена в девятиметровую. Благополучно отправили Славу, маминого сына от первого брака, к бабушке в Новосибирск, но довольно скоро потребовали вертать обратно. Он возвернулся с вопросом: «А ты куГочку купила?» Дело в том, что мальчик пристрастился в гостях у бабушки Жени к белому куриному мясу, и все, что его волновало по возвращении в Москву, – не изменится ли рацион питания. Папа бросился на заработки, мама – «работать на трех работах». И вот однажды Эмиль влетел в комнату в состоянии величайшего возбуждения: «Анечка, любовь моя, случилось чудо! Мне предложили работу в цыганском театре. Режиссером!»

Комната была девятиметровая. Минус кровать, пианино, два стула, шифоньер и застывшая от удивления мама – оставалось метра четыре, и по этим вот четыремстам сантиметрам Эмиль стремительно перемещался взад и вперед, не замечая тесноты, словно уже был там, в бескрайней степи, вместе с коллективом своей мечты. «Родная моя, мне столько всего нужно тебе рассказать, – он схватился двумя руками за волосы, – но сейчас главное! Я еду в тур на два месяца! Гастроли начинаются завтра!» – пропел он последние слова на цыганский манер и бросил свое тело на стул. Почему-то Анечка, услышав эту чудесную новость, не только не пошла в пляс, разделяя восторг супруга, но даже, кажется, не очень обрадовалась. Голосом, ледяные ноты в котором он услышал впервые за их недолгую совместную жизнь, она сказала: «Миля, – и даже слово «Миля» прозвучало в ее устах сейчас не мелодично, – двух месяцев, конечно, недостаточно. Если уж ехать, то на год. А лучше на два. А там посмотришь, может, и вообще в степь переберешься, не здесь же ютиться. Давай я тебе вещи помогу собрать. Хотя, зачем тебе там вещи. Ну не в кальсонах же чечетку бить». В воспаленном мозгу Эмиля смуглые ромалэ, терзая струны гитар, еще пели надтреснутыми голосами: «Да ты со мной, и в степь и в зной…»; звеня серьгами и браслетами, еще выписывали восьмерки цветными юбками дерзкие цыганки. Однако картинка эта стремительно начала чернеть. Эмиль зажмурил глаза, попытался стереть это наваждение и не смог. Ему совершенно расхотелось уезжать куда-то. Напротив, он захотел немедленно забыть адрес, по которому находился театр «Ромэн», дорогу, которая вела к нему и пять букв алфавита, из которых состояло название театра. Папа бросился к маме, уткнулся головой в ее колени и прошептал: «Анечка, ну что ты такое говоришь?! Никуда я не поеду. Никуда, слышишь, никуда». Он повторял это «никуда» до тех пор, пока мама не остановила его нежно и ласково: «Как скажешь, Милечка. Все будет так, как ты скажешь. Значит, забыли».

Видимо, все-таки не сумев окончательно стереть из памяти этот разговор, Эмиль вскоре покинул и труппу разъездного литературного театра, в котором служил после окончания ГИТИСа, и начал работать на радио. Сначала в редакции науки и техники, а потом и в литературно-драматической редакции. И вроде все сулило радость и покой, как вдруг в этой самой редакции случился переполох.

Пришла новость, что в СССР приехал Назым Хикмет. Сначала никто не мог понять, что означает это словосочетание. Потом разобрались, и выяснилось, что этот на первый взгляд случайный набор букв означает «писатель из дружественной страны». А потом сообщили, что режиссер Эмиль Верник должен записать с ним разговор в студии. Что Верник и сделал. Писатель оказался не только очень интересным, но и бесконечно благодарным человеком. Сразу после записи он пригласил молодого режиссера в соседнюю забегаловку. Там между ними завязался увлекательнейший разговор о партизанской деятельности Хикмета, поскольку выяснилось ко всему прочему, что он еще и известный революционер. «Да что вы говорите! – восторженно ахал и охал папа. – Ой-ёй-ёй-ёй-ёй!»

Хикмета такое внимание удивляло и распаляло все больше. Так, на дружеской ноге, за круглым столиком на высокой ноге они уговорили бутылку «Столичной» 0,5, и закусили парой бутербродов с красной икрой. Партийная касса СССР не скупилась, и Хикмет пошел оплатить еще два бутерброда. И странным образом куда-то испарился. А Эмиль, нисколько не огорчившись, решил, что непременно хочет в кинотеатр. Довольно скоро он действительно оказался в пустом кинозале на дневном сеансе какой-то польской комедии. То ли комедия была несмешной, то ли сказалось напряжение дня, но буквально на секундочку Эмиль прикрыл глаза, а открыл их, когда на улице уже была ночь. Вежливая женщина в синем халате со шваброй в руке трясла режиссера за рукав со словами: «Эй, тут вам не санаторий, чего разлегся?» Слово «вам» Эмиль отнес к себе, а «разлегся» к кому-то, кого поблизости не обнаружил. Он полулежал на сиденье, а его светло-серый плащ, застегнутый на все пуговицы, съехал вверх и больно давил на горло. Эмиль попытался расправить плащ, потянул вниз, наконец ему удалось справиться с удушьем, он встал. Его мутило. Страшно болела голова.

Когда в испачканном плаще и в испорченном настроении друг Хикмета появился на пороге квартиры, молодая жена поняла все. «Я жить с алкоголиком не буду. Ни минуты», – с этими словами Анна развернулась и удалилась по длинному коридору. Через короткий промежуток времени она вернулась с чемоданчиком, с которым Эмиль гастролировал по городам и весям. Из глаз папы брызнули слезы: «Прости, это со мной впервые… никогда больше… это все Назым, подлец, откуда он там…» По счастью, в этот вечер в гостях у Ани была подруга из Новосибирска, которая убедила ее простить впечатлительного поклонника творчества Хикмета. Назавтра благодарный Эмиль принес ей книгу стихов, подписанную автором. Дина книгу взяла, но читать не стала.

Вообще, мама умела сказать так, что всем сразу все становилось понятно. Как-то раз, когда мы с братом учились в 7-м классе, маму вызвали в школу к учителю по геометрии. Предполагая недоброе, она купила букет цветов и с самой светлой улыбкой вошла в класс. Анна Александровна тяжелым и холодным взглядом попыталась погасить мамину улыбку, но не сумела. «Вот, дорогая, возьмите, пожалуйста», – с чарующей интонацией в голосе почти пропела мама. В ответ учительница открыла рот: «Я не приму эти цветы. Ваши дети – позор. Игорь баламутит касс, все время крутится за партой, как штангенциркуль, не может запомнить ни одной формулы. Вадик – прилежный мальчик, стеснительный, я стараюсь не вызывать его к доске, но скоро экзамен и он его не сдаст, потому что не в состоянии отличить одну фигуру от другой. – Она говорила непривычно эмоционально для себя и закашлялась. – Ладно, давайте ваши цветы», – протянула руку. «А вот теперь я не хочу дарить их вам», – без всякой улыбки и интонации сказала мама и вышла из класса. Почему в результате этого разговора мы с братом не остались в 7-м классе на второй год, до сих пор остается загадкой.

Лирические знакомства

* * *

В двадцать с лишним лет я был влюблен в прекрасную девушку. Она была пианисткой. Мама моя была пианисткой, и меня возбуждала эта женская рифма. Она, эта девушка, была хохотушка. У нее рояль стоял посередине комнаты, и когда бы я ни приходил к ней в гости, она или уже сидела, или тут же садилась за инструмент. Как будто я был профессором, который приходил на дом к своей ученице проверить, достаточно ли хорошо она затвердила урок. Я был парень с блеском в глазах и с фигой в штанах. Я смотрел на нее, она смотрела на меня и гладила и терзала клавиши.

Овладеть ею было невозможно, поскольку она все время была за роялем. Разве что вместе с роялем. Он вальяжно стоял на трех ногах, напоминая рубенсовскую женщину в складках, томящуюся от желания. И я томился и страдал от желания. Я готов был наброситься на нее, на нотную тетрадь, на чертов ящик с вздернутой крышкой, из-под которой скалили зубы скачущие клавиши. А в комнату то и дело заходила ее мама, предлагая котлеты и чай. За дверью тихо и тяжело дышал ее папа. Думаю, он ненавидел меня за то, что я появился в их доме. Как всякий папа всякой дочери. Он любил свою дочь, она музыку и немножко меня. А я любил ее и мечту о девушке, похожей на маму.

Басинии

Это маленькое письмо,перехваченное тесьмойлегких слов, в коих 32 буквы,опускаю рукой, а ногойсам в конверт залезаю как будто.Точно сложенный напополам,так, что руки ложаться на ноги,неподвижно лежу, пока к Вамв сем письме не прибуду в итоге.В тишине, меж исписанных строк,отбывая полученный срок,обозначенный волей почтамта,я, уткнувшийся носом в носок,от безумия на волосок,жду (и здесь не без штампа), жду штампа.Вот и он. Ах, пришелся на лоб.Вспоминается сразу на… Стоп,не хочу ничего вспоминать я.Я хочу лишь конверт этот чтобв рук твоих опустился объятья.Час проходит. Меж тем почтальондопивает остывший бульон,сумку взваливает на плечи,и идет, и несет меня он.Сердце бьется шагам в унисон,и все ближе желанная встреча.Наконец-то, знакомый подъезд.Кое-как все же в ящик пролези лежу, отдыхаю всем телом.Маюсь: «звёзд» написать или «звезд»?Впрочем, это apres[1], между делом.Тс-с, доносятся чьи-то шаги.Неужели она? Каблуки,степ танцуя, проносятся мимо.Сердце, пав в направленьи ноги,поднимается вверх, скорчив мину.Вновь лежу, излучая печаль,как печален под утро рояль,стосковавшийся за ночь по звукам.О, какая бездонная дальоткрывается в этой разлуке!Но, о чудо, в железный замокключ вставляется: внутрь, поперек,открывается дверца и пальцы(о, как долго я ждал этих строк)на конверта ложатся рояльце.Вы слегка надорвете конверт,любопытством томим, тронет ветрстоль заждавшееся вас посланьеи прочтет в первой строчке: «Привет»,а в последней прочтет: «До свиданья».Этот ветр, безусловно, эстети чужих не читает посланий.

Прошло много лет. Прошло много встреч. И вот однажды я встретил девушку, которая не играла на фортепиано и не любила классическую музыку. Ее родители жили далеко за пределами Москвы, а я был уже возраста родителей той моей пианистки, из юности. У нас начался роман. Два года она терзала меня любовью, ревностью, обидами, а я слушал ее и слышал Бетховена. Смотрел на нее влюбленными глазами и видел нотную тетрадь, в которой возвышались и множились нотные знаки, слагая мелодию нашей любви. За два дня до свадьбы она устроила очередной скандал-симфонию в сопровождении битья посуды и некоторых предметов мебели, и я вдруг отчетливо понял, что это не моя музыка, не та, с которой хочу засыпать и просыпаться…

Впрочем, это другая история и другое стихотворение.

У меня раздражение в голосе.У тебя роковые сны.За пределы сердечной областина предельно возможной скоростимчимся мы.Наши шансы равны в количествеодин к десяти.У меня раздвоение личности,все, что было, хочу я вычесть иприбавить нули.

Были с Вадиком сегодня в гостях у Басинии в квартире на 15-м этаже с видом на пол-Москвы и с роялем в центре гостиной. Она замужем, счастлива. Мы дружим много лет. Поужинали. Кто-то что-то сыграл. Кто-то спел. Я прочитал стихотворение, которое случилось у меня по случаю неслучившегося романа.

Один друг Баси, не знаю его имени, говорит мне: «Да нет, это все херня какая-то». Я удивился, так откровенно в лицо меня еще не критиковали. Я: «Не понял». Он: «Вот ты заказываешь там салат в ресторане…» Я: «Да. И что?» Он: «Где ты видел, чтобы салат из крабов стоил 800 рублей?»

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

После.