Если мой самолет не взлетит

–А знаешь, какой момент в жизни? – спрашивал он.

–Не—а, – отвечал я.

–Перед освобождением на пищеблоке сделали с парнями салат, ужин, водки.

–У—у—у, – говорил я.

–Поэтому еда – это первое дело, – делал он вывод.

–Сто процентов, – отвечал я. Хотя тут он путал явно, не замечал, что запрос на свободу был более первичен, чем запрос на еду. Ну не затевать же спор теплым летним днем после обеда на крыше?

Благодаря тюрьме он получил определенный авторитет, узнал жизнь, познакомился с нужными людьми, короче, встал на ноги. По экстерьеру был он такой красавчик хорошей русской породы. По окончании работы после душа он перед зеркалом любовался собой – надувал мышцы.

Таким образом, всего два качества дают нам "простого" человека – тупость и нарциссизм.

Таким образом, у простого человека три потребности: секс, еда и гордиться.

Получается, блаженны нищие разумом. Получается, свершилось. Все, что есть вокруг, создано ради этого сварщика, Нины Егоровны и сержанта, зашивающего шарикоподшипник в член. Понятно, что ни Толстый, ни Витя, ни Саша, да вообще, кто что-то может, не подходит.

–Поэтому если честно следовать безжалостной логике, чтобы построить идеальное государство нужно отпилить голову всем, кто выше хоть на сантиметр, – сказал Толстый, – это понял еще Платон. Но тогда рано или поздно закончатся те, кто может затащить, что-то сделать, лечь на амбразуру. Во—вторых, никто не решил проблему, как управлять обществом простых людей. Я доказал, что задача не имеет решения еще когда работал на кафедре философии. Ошибка в самом вопросе: колбаса или песня. Одно без другого приводит к деградации.

–Да, мы знаем, за что тебя поперли, – сказал Саша, – и чем это кончится?

–Мы проиграем. Спарта против Афин. Через тысячу лет Спарта – деревня, а Афины – огромный город. А мы и наши имена сгинут без следа. Афины: Сократ, Платон, Аристотель, статуи, Парфенон. А из Спарты триста спартанцев. Кто помнит их имена? Что они оставили?

Меня не тронул прогноз Толстого. Я не рассчитываю на тысячу лет. Песок был горячим, пиво вкусным, небо голубым, а река, как обычно, потрясающей.

Интересно, на что Саша, несгибаемый оптимист, рассчитывает после смерти? Что должно стать интереснее?

Унылая фигура двигалась в нашу сторону по песку. Именно унылая, вечно озабоченная.

–А, спецагент Володя! – закричал я.

Володя поморщился своим кислым лицом. Ему не нравится, когда я называю его «спецагентом». А что тут такого, если это правда? Он сам болтает Светке по глубокой пьянке. Каждый раз, когда он ее домогается, он плачется о своей судьбе, о том, как трудно писать доносы на людей, которые считают его другом, как у него болит сердце и т. д. С другой стороны, наслаждение тайной властью, причастность к могучей организации и все такое. Светка, добрая душа, дает ему каждый раз, у нее склонность к достоевщине. Потом, конечно, рассказывает всем знакомым об этом. Чтоб осторожней с Володей. Володя спросил меня однажды «за что ты меня ненавидишь»? Это неправда. Мне лень ненавидеть кого—либо. Жизнь слишком коротка для этого. К тому же я чувствую его какую-то всепоглощающую, иррациональную зависть ко мне. Чувство глубокое, как любовь. Мне нравится эта зависть. Чужая зависть поднимает нас в собственных глазах.

Володю не ненавидят – он себе льстит. Его просто презирают.

Саша и Толстый тоже поморщились. Неприлично в наших утонченных кругах вот так прямо заявлять стукачу, что он стукач. Да и что значит осторожней? В Девятке, если волноваться, что тебя услышит стукач, надо зашить себе рот. К тому же это Россия: тут все всё о всех знают. Много пьют. Для секретов нужна трезвость. Поэтому в России нет секретов и не любят трезвенников.

–Портвейн? – светским тоном предложил Толстый.

–Пожалуй, – светским голосом ответил Володя, принимая сладкую бутылку, к которой налип речной песок. Типа летом в это время дня в этом климате предпочитаю теплый вонючий портвейн.

–Вам с Жекой отваливается по тридцать восемь рублей, – сказал Володя мне.

«Ого, – подумал я, – отлично!» То, что я весь такой воздушный, еще не означает, что я деньги считать не умею.

–Слушай, Володя, я знаю, что ты продаешь билеты по пять рублей. Прикинь, сколько с зала.

–Слушай, ну совесть у тебя есть? – обиделся Володя на то, что я считаю деньги в его кармане, – Я плачу вам с Жекой ставку народного артиста на гастролях. Послушай, даже Майк, а он звезда, получит оплату билетов на поезд и чуть больше стольника. Сам подумай, ползала – бесплатные. Комсомольские секретари и их бабы, городской бомонд, молодняк из «конторы». («Контора» – местное отделение КГБ). Опять же оплата зала директору дворца, мне самому ничего не остается. Ну я-то из интереса работаю. Не могу без этого.

Опять же Володя частично говорил правду – он не мог без этого. Он жил организацией концертов, он жил рок-н-роллом. Насчет «интереса» врал, само собой.

–Ладно, – согласился я, – аванс давай.

–Девятнадцать рублей, распишись в ведомости.

Он достал ведомость из тощего портфеля. Если бы не расписка, которую мне подсовывали не далее, как сегодня утром, я бы подписал. Хотя я принципиально ничего не подписываю. Девятнадцать крайне своевременных рублей. Но у меня сработал стоп—сигнал.

–Нет, не буду.

–Ну как же я без расписки в ведомости? Я не могу деньги выдать, – затруднился Володя.

–Тогда иди в жопу, – сказал я, хотя девятнадцать рублей были большим искушением.

Каким я был умницей, что не принял от него эти тридцать серебряников! В наше время Пилат передает тридцать серебряников Иуде, предварительно пометив их краской, видимой в ультрафиолетовом свете, чтобы тот дал взятку Христу. Чтобы набежали понятые и оформили протокол. Чтобы в воронок и на Голгофу. А Светка, дура, взяла. Она не побоялась расписаться в ведомости, которую ей подсунул ее любовник, и пошла по тяжелой статье о незаконном предпринимательстве. Светкина голова служит ей главным образом как резонатор для ее потрясающего голоса.

Я, кстати, до сих пор не знаю, в какой пропорции делились деньги между директором дворца, Володей и его кураторами в КГБ – а деньги были неслабые. Госбезопасность – самая предприимчивая структура в этой стране.

Солнце стало тяжелить меня. Я нырнул в реку, вода в ней была очень теплой. Про Сибирь рассказывают страшные истории те, кто там не жил.

Я посмотрел на часы. Боже, уже половина пятнадцатого! Я не думал и не вспоминал, и вдруг страшно испугался, что опоздаю.

– Мне пора, – сказал я, одеваясь.

– Ага, мы придем прямо на концерт, – сказал Толстый.

Я натянул джинсы и помчался на пятую проходную. Хотя времени было достаточно, я почти бежал.

8 Сверхновая

Боже, как она прекрасна! Она шла среди других женщин. Они все были красивы, но все они были не такие. По сравнению с ней все они были коротконогие, короткошееи, толсторукие и неловкие. И дело даже не в форме этих ног, рук и лиц. А в предназначении. Вот главное: их лица наводили на мысль о бесконечной тупой заботе и борьбе. Походка других женщин была целенаправленной и тяжелой. Они шли по уши в сансаре, продираясь сквозь жизнь, как сквозь вязкое болото. Их ноги вели в магазин с колбасой. Моя женщина была совсем другой. Моя женщина ступала по облакам ногами в форменных ботинках внутренних войск. Моя женщина звала меня как сирена. Она была предназначена мне. Я был поражен опять – я ведь никогда не видел ее ниже пояса в ее стеклянном аквариуме.

Я боялся ошибиться, но знал, что не ошибаюсь. В ее сосуде мерцал огонь, и я любил этот огонь, а не сосуд. Но и сосуд был хорош, само собой. А может быть, я вижу в ней отражение своего огня? Блажен город, по тротуарам которого ступает она!

Мне стало стыдно, что я утром на проходной засомневался в своих чувствах. Я замахал ей рукой. Она улыбнулась, увидев меня. Я почувствовал ее радость – я воспринимал все обостренно.

–Я боялся, что мы не встретимся, – сказал я.

–Не бойся, я бы нашла тебя сама. Мне стыдно, что я струсила утром.

–У меня такое ощущение, что я знаю о тебе все, кроме имени, – сказал я.

–Я тоже знаю о тебе все. Когда ты ушел, я разревелась, и Вася сбегал в отдел кадров, принес твое личное дело. Так что я знаю, где ты живешь, твой номер телефона, где ты родился, оценки в школе, вес, рост, размер противогаза, кто твой отец, и девичью фамилию матери. И все это мне нравится, и все это мне подходит.

Вот этот момент, когда все сказано и можно смотреть друг другу в глаза сколько хочешь, не смущаясь и не боясь.

–Все-таки, как тебя зовут? У меня нет волшебника Васи.

–Таня.

"Почему всегда Таня?"– мелькнула мысль. Впрочем, какая разница, как зовут мою женщину?

Женщину, о которой ничего не нужно знать, кроме того, что она твоя. Женщину, которая может быть любой, и я могу быть любым, потому что мы свободны друг с другом.

Мы зашли в "Атом", который был еще совершенно пуст перед вечерним нашествием, и заказали по коктейлю. Честно говоря, я плохо помню, что говорил и думал тогда. Но я запомнил почти все, что говорила она.

–Тебе кажется, я такая же как все. Я просто женщина, – засмеялась она. Она чудесно смеялась.

–Ты действительно такой, как мне показалось с самого начала, – она опять смеялась, но я поверил ей.

–Глупый. Это пройдет. Я стану старой, – ее мысль о том, что мы состаримся вместе, очень возбудила меня. Любовь, любовь и еще раз любовь оставит нас молодыми. Хотя бы друг для друга.

Во время того разговора я понял, что обо всем важном мы думаем одинаково. А неважное – оно на то и неважное, чтобы быть неважным.

Однако было пора на концерт.

–Ну я не могу же в этом, – сказала Таня.

–Тебе идет форма.

–Бе, – она поморщилась, – иди, я переоденусь и приду к началу.

–Подходи к служебному выходу, я проведу тебя. Ты всегда будешь такой и никогда не изменишься. Такие люди, как мы, не меняются.

9 Подлинная история рок-н-ролла

Бывают такие молекулы, которые возникают только при очень специальных обстоятельствах. Потому что атомы, в них входящие, имеют мало шансов пересечься и мало шансов зацепиться друг за друга. Это наша группа. Даже больше скажу, это я и Жека. Потому что Серега тоже казался частью этой молекулы, но вот уже месяца два, как он понял, что мы с Жекой не собираемся исполнять ничего «серьезного». Ну, в смысле, что запишут на пластинке фирмы «Мелодия» и передадут в передаче «Рабочий полдень». Мы с Жекой не расстраивали друга, но в душе понимали, что у него мало шансов попасть с нами на центральное телевидение на новогодний «Голубой огонек».

Зато такие редкие и странные молекулы иногда обладают удивительными свойствами. Ровно год назад, когда у меня эти капризы приобрели острую форму, когда Девятка, работа в лаборатории систем управления и т.д. начало вызывать острые приступы рвоты, когда я еще почти не был знаком со всем этим андеграундом и бомондом, на доске объявлений Дворца культуры я прочитал: «прослушивание соло-гитаристов в вокально-инструментальный ансамбль молодежной песни». О, а я именно гитарист, которому нечего делать именно сегодня вечером, теплым летним вечером! Сегодня я не встречаюсь с девушкой, я не иду в спортзал, и никто не пригласил меня на пьянку! Как раз я искал, чем развлечься! У меня есть счастливая возможность порадовать тех, кто желает меня прослушать!

В репетиционной находились три человека: худой парень с поломанным и неправильно сросшимся носом на замкнутом недружелюбном лице, парень за ударной установкой и мужчина постарше, толстый, черноволосый с пронзительным взглядом черных глаз. Я принял его за руководителя коллектива.

–Что-то у вас не стоит очередь под дверью, – сказал я.

–Мы отсеяли всех в этом городишке. Говоришь, умеешь на гитаре? «Сыграй что-нибудь», —сказал парень с неправильно сросшимся носом. Типичное дитя рабочих окраин. Небрежно, неуважительно сказал.

Улыбаясь про себя, я заиграл Paganini Caprice No. 5. Признаться, я не очень люблю этот каприс. Я считаю его несколько скучным и слишком механическим. А может, я немного устал от него. Однажды я посчитал, что сыграл эту вещь несколько десятков тысяч раз. Это то, что я играл на всех конкурсах, концертах и школьных мероприятиях. Это то, что я играл в незнакомых компаниях, когда меня спрашивали: «Говоришь, умеешь на гитаре играть?» «Дай, попробую», – отвечал я. Это то, что я играл девчонкам, чтобы познакомиться, когда они мне нравились, или чтобы отстали, если начинали меня доставать. Это вещь, которой я разминаюсь перед репетицией. Это то, что я наигрываю дома, когда перебираю струны от нечего делать или беру гитару в задумчивости. Эта вещь заменяет мне четки, чтобы были заняты пальцы. Я могу придать этой вещице любую интонацию. Запишу когда-нибудь целый альбом вариаций. В тот раз я выбрал сухое техничное исполнение. Аппарат был хорош.

Слушали они внимательно. Я видел, что эффект достигнут.

–Скучно, – сказал парень с поломанным носом. Я посмотрел на него с интересом. Видно было, что он слегка подавлен.

–Согласен, – кивнул я головой и заиграл Sonata No. 14. (Moonlight). И не попсовое адажио, а Presto agitate, оно написано на самом деле для электрогитары. «Соната No.14 Presto agitate для электрогитары с эффектом дисторшн». И на piano исполняется просто по недоразумению (и еще потому, что автор не знал об электрогитаре). Это, чувак, не равномерный техничный каприс, здесь нужно выкладываться по полной, чтобы не облажаться. Здесь нужно вкалывать по-настоящему, чтобы слушателей проняло, а не так, как ты на заводе работаешь. И на электрогитаре у этой вещи другое звучание, даже другой смысл, чем в piano— исполнении. На мой вкус звучание незнакомого аппарата было слишком чистым, мне не хватало гармоник, особенно в самом конце, когда предоставляется последняя возможность раздавить слушателя.

–Круто, – сказал толстый черноволосый.

–Хватит, – сказал с поломанным носом, – сыграй что-нибудь нормальное. Мы поняли, что ты умеешь играть.

Произведенный эффект мне понравился. Я не смог скрыть довольную улыбку:

–А чего, давай вместе сыграем. А то я не знаю, чего играть.

Это был вызов. Но худой не струсил, кивнул головой.

–Слишком чистый звук. Подкинем дровишек, – сказал я ему. Он снова кивнул, подвинул регуляторы.

Худой взял бас, барабанщик взял палочки.

–Что играем? – спросил я.

–И поем хором! – сказал худой, – Мы же молодежный вокально-инструментальный ансамбль. Вокальный, понял, так написано в Положении об ансамбле, я не виноват. «Мой адрес не дом и не улица»! Поехали!

–Вокал не заказывали! – крикнул я в микрофон, но он уже загудел басом.

Вот в этот момент и родилось наше звучание: примитивный, навязчивый бас, грязная, виртуозная, быстрая (бесподобная) гитара, сдержанные, напоминающие драм-машину, ударные, и не потому, что Серега не умеет в барабаны, а потому что он сказал «а как еще с вами?». И вокал – диалог двух мужских голосов. А тексты, да боже мой, какие тексты, какая разница, что орать, тексты умирают вместе с языками, на которых они написаны! Только музыка бессмертна! Жека чуть не зарезал в тот вечер в «Атоме» чувака, который сказал, что рок-н-ролл мертв. А не надо так с Жекой, мы, музыканты, такие ранимые!

Раз пять мы исполнили «мой адрес – Советский Союз» на разные лады, но заканчивать не хотелось. Потом начали "кто тебе сказал", но не понравилось, бросили, било фонтаном, сварили неведомый джем под Серегину импровизацию, потом "прощай, со всех вокзалов поезда". Мы все поняли, что родилось. Ну и что теперь делать с этим? С ощущением, что что-то родилось? А что родилось-то? А чего вы ждали? Родился звук. А зачем нужен такой звук? И чем звук может быть полезен для обороны, в быту и народном хозяйстве?

Я даже не помню, в какой момент мы познакомились, но к концу вечера мы уже называли друг – друга по именам, а толстый черноволосый мэн оказался Толстым, который пришел на прослушивание из любопытства. Заканчивать вечер пошли в «Атом».

Вообще, если б мы не начали играть тогда, ничего бы не получилось и не случилось. Жека просто сказал, что я ему не понравился сразу, когда заиграл каприс (ха!). А я в первый же вечер понял, насколько Жека тяжелый человек. Вряд ли мы продолжили знакомство при других обстоятельствах. Working class hero: Жекино детство прошло вот тут, в Девятке, в однокомнатной квартире общежития рабочих. Вид из окна Жеки – замкнутый квадратный двор девятиэтажных домов. Заасфальтированная площадка без единого дерева. В центре – двухэтажное здание детского сада, куда отводили Жеку на целый день. Из детского сада девятиэтажка вокруг казалась огромной, как Стена Мира. Вот тебе и бескрайние просторы Сибири.

Мать стеснялась давать отцу при маленьком Жеке, отец злился на Жеку. Потом Жеку переселили на кухню. Наконец, получили двухкомнатную квартиру, в которой жили теперь. Отец пил, бил и мать, и Жеку. Жека не ныл, ждал, когда подрастет. В тринадцать лет избил пьяного отца. Некоторое время борьба шла с переменным успехом. Потом отец устроился куда – то в нефтянку на север, не развелся, но почти исчез, мать винила Жеку.

Жека сходил в армию. Когда он был тощим молодым бойцом, Жеку по ошибке иногда принимали за слабохарактерного. Там ему и сломали нос. «Я поставил его на место перед зеркалом в умывалке. Немного криво получилось», – рассказал он об этом. Потом стал дедом, но так и не нашел удовольствия в унижении следующих молодых. Более того, Жека презирал тех, кто находит удовольствие в унижении других.

Теперь Жека работал на том самом заводе, который ненавидел еще его отец. Жека тоже ненавидит завод, так что теперь это семейная традиция.

Жека не умеет поддерживать светскую беседу. Когда мой папаша сказал ему «армия – школа жизни», Жека заявил «армия – школа унижения». На самом деле Жека думает, что вся жизнь – школа унижения.

Еще его приступы откровенности. Ну, собственно, поэтому Жека поэт. Это с каждым из нас бывает по пьяни (откровенность, да и поэзия). Но Жека потом невыносимо стесняется. По пьяни наболтает чего, потом подробно допрашивает, что такого он говорил, пока не пошлешь его, от чего он скрежещет зубами.

Жека постоянно рвется из рук, чуть заподозрит, что его ограничивают. Поэтому трудно делать ему замечания даже на репетиции – может выйти из себя. У него ни с кем не складываются отношения. К тому же он склонен рвать их даже с теми, кто симпатизирует ему. Только Толстый держит Жеку в ежовых рукавицах. Даже трудно сказать, как он это делает, но Жека даже не пытается вырваться.

Жека постоянно выискивает в людях то, в чем ему жизнь отказала. Это не зависть – он не завистлив. Просто он чувствует, что жизнь коротка и что-то внутри говорит ему, что он упускает время. Он постоянно проводит инвентаризацию, что он упустил, и кто в этом виноват.

Я рассказал Жеке о том, как я стал заниматься музыкой. Это вышло случайно. Когда мне было восемь лет, в том степном краю, где служил отец, случилась холодная зима. Мать боялась отпускать меня из школы домой одного пешком в такой мороз, поэтому приходилось полдня ждать автобуса в часть с женами и детьми офицеров. Папаша принципиально не посылал за мной легковую машину, хотя мать пилила его за это. Папаша считал, что я должен учиться стойко переносить тяготы и лишения его военной службы.

Одно крыло здания школы, где работала мать, и где учился я, занимало музыкальное училище. Мать попросила одного из преподавателей взять меня в класс, чтобы я не болтался без дела по коридорам и во дворе. Никто никогда в моей семье не занимался музыкой и не имел никакого отношения к искусству. Со стороны матери – одни инженеры (точно известно до прадеда, начальника Новороссийских паровозных мастерских), со стороны отца – полковники (советские, красные, белые, царские, казачьи) до незапамятных времен.

Мать любит рассказывать, как Наталья Васильевна (этот преподаватель) говорит ей: "Да у мальчика отличные данные! Жаль, что он такой возрастной".

И вот я уже в белой рубашке выхожу к роялю перед строгим капризным жюри в малом зале консерватории. Мама волнуется во втором ряду. Папаша в парадной форме уверенно улыбается мне. Мы: мальчики в белых рубашечках и разноцветные девочки в концертных платьях, не все из нас выше рояля. Наталья Васильевна меняет подставочки – каждому по росту. Примерно вот так. То есть случайно все произошло.

Жеке неприятно слышать это. Жека самоучка, хоть и талантливый. Мой рассказ раздражает его. Он выходит из себя:

–Вам, людям из высших слоев общества, не понять, как все устроено у нас.

–Почему? – меня всегда удивляет то, что он искренне считает меня человеком "из высших слоев", я даже иногда начинаю в это верить. Как приятно, что всегда найдется тот, для кого мы "высшее общество". Это слегка напоминает мне Анюту, только она думала о "высшем обществе" с восторгом и предвкушением, а Жека думает с раздражением. Поэтому я улыбаюсь.

–Чего ты ржешь? – раздражается Жека, – Со мной не могло произойти такой случайности! Я не мог выходить в белой рубашке к роялю, понял? Потому что у моей мамаши нет знакомого преподавателя музыки! Потому что ей в голову не могло прийти отдать меня в музыкальную школу! – Жека очень любит мать, постоянно винит ее в том, что жизнь не додала ей и ему, что она бессмысленная безвольная курица, до слез, до срыва. Перечень претензий довольно длинный: не научила, не проследила, не заставила. Об отце он не думает, поэтому и претензий к нему не имеет.

С Жекой я впервые задумался: а кто воспитал меня? Вроде никто не напрягался особенно. Но и не упускал. Получается много воспитателей: мать, отец, Великая Степь, Никсон, Наталья Васильевна, деды на кухне, Таня, жаворонок, книги, я сам, в конце концов. Ну да, мне повезло. В детстве я не знал ни насилия, ни наказания, ни горя. Меня окружали молодые здоровые люди. Никто из окружающих не кричал на меня, даже не говорил со мной неуважительно – я был сыном командира части, ну примерно принцем той маленькой цивилизации. Ну, то есть я вырос в неведении как Будда. Но все-таки благодаря именно книгам и школе, мое детство прошло не в такой плотной изоляции, как детство Будды. Поэтому к тому времени, когда в юности я столкнулся с миром, я уже научился на него класть.

Мои рассказы про Великую Степь, походы с Никсоном раздражают Жеку. У него не было даже кошки или рыбок, никакого опыта общения с животными, если они не на тарелке (это тоже он немедленно записывает в минус матери). Посреди Сибири он стопроцентный урбанист, боящийся остаться вечером за забором Девятки. Когда я рассказываю про степь, голубое небо, свободу и т. д., он говорит: "Это подгон".

Мы с папашей брали его на рыбалку. А что такое рыбалка в наших местах? Это поездка в прямом смысле на край света (не очень страшно, нас испортило знание, что земля круглая, и дальше на север через сотни километров Ледовитый океан, потом льды— льды— льды, потом виски, кока-кола, текила, тропики, сигары, ром, заросли коки и т.д. до пингвинов, потом (быстрее – быстрее) все в обратном порядке, пока снова не наткнешься сам на себя в лодке посреди пустынной сибирской реки). Нас испортила скорость (и легкость (безответственность)) мысли, с которой мы научились перемещаться, и мир стал маленьким.

Тем не менее, когда сидишь на пустом песчаном берегу, а дальше на север до самого Ледовитого океана только золотоискатели и оленеводы, то возникает забытое ощущение Края Мира. Но для Жеки все это чушь и неудобства. Какая там ночная река, медитация, Млечный путь и подобная чепуха! Ему или душно, или он замерз. Жеку кусают комары, он грязно матерится и ворочается в палатке. Жека ночью встает, ищет водку, которую мы поставили охладиться в ручей, чтобы освежиться после утренней рыбалки, выпивает ее всю, потом громко тошнит в кустах. Утром он валяется с головной болью, потом съедает недожаренный шашлык, у него начинается расстройство желудка. Это если не поранится крючком, не порежется ножом, не наступит на корягу на дне, и у него не начнется заражение.

Жека анархист. Это не кажется вам странным после того, что я о нем рассказал? То есть, получается, он оптимист – он верит в человека. Он считает, если убрать агентов, поддерживающих целостность, жизнь не рухнет, не разлетится в разные стороны.

Но ведь Жека тоже научился играть. В школьном ансамбле. Как говорит его мать: "Свинья грязь найдет". Интересно, что это был за ансамбль. Я не играл в школьном ансамбле: в нашей школе это было как колючей проволокой по ушам. Его мать рассказывала мне, что он занимался, как она выразилась, "до остервенения".

После возвращения из армии Жека успокоился, работал на заводе, выпивая положенное количество спирта, водки и пива. Уже хорошо зарабатывал, уже девушку завел, чтобы тащила его домой с дружеской попойки. Мать радовалась, как все хорошо. Гитару почти забросил. Но тут в "Комсомольской правде" Жека прочитал про "Секс пистолз". У "Комсомольской правды" очень позднее зажигание, Сид и Нэнси уже воссоединились в лучшем мире к тому времени, когда коммунистическая партия решила разоблачать нищету и убожество панк-рока. Жека никогда не слышал панк: моряки, доставлявшие диски, везли хорошо продающуюся попсу, типа "Deep Purple" и "Nazareth". Но когда он прочитал статью, он понял, для чего он создан.