Если мой самолет не взлетит

В периоды семейной смуты Петровы совершенно переставали понимать друг друга. «Боже, с кем я живу», – закрадывалась мысль. Петров минутами казался Свете тупым, грубым животным, которое можно только презирать. Света казалась Петрову истеричной, не понимающей простейших вещей курицей, которую лучше всего не замечать.

–Чем ты живешь, – иногда хотела сказать Света, – своей идиотской работой и выпивками с Лехой. Ничего ты не любишь, ничто тебя не интересует. Жизнь идет мимо тебя.

–Ну как можно жить твоими идиотскими выдумками, жизнь проще. Ты любишь только себя, все корчишь неизвестно что, – хотел сказать Петров.

Но оба молчали, подобные разговоры давно не возникали, оба поняли, что плетью обуха не перешибешь.

Таким образом, и Петрова, и Свету раздражало именно то, что нравилось в хорошие периоды, может быть даже именно то, из-за чего они сошлись.

Как раз в тот момент, когда Петров, смотревший телевизор, дошел до точки кипения, дочери о чем-то громко заспорили. Шипение сковороды, презрение жены и вообще все-все вдруг стало невыносимым, и Петров заорал на детей страшным криком. Дочери с испугом смотрели на него, Петрову стало неловко, но не имея сил признать себя неправым, он прочитал лекцию о том, что нужно быть вежливым и нельзя громко кричать друг на друга, Он очень любил девочек, и если все же срывался как сегодня, то потом переживал и клялся себе, что больше этого не будет.

Жена во время этой нотации вставляла замечания, как бы малозначительные, но очень ядовитые.

Раскаленный добела Петров уселся смотреть телевизор, вынужденный наблюдать свою жену, даже спина которой выражала презрение. По вечерам он испытывал огромное желание побыть одному, но это было, конечно, невозможно.

"Выпить, что ли?"—подумал Петров. Выпить хотелось не очень сильно, но оставаться дома было невозможно, а если не оставаться, то выход один – выпить.

Петров молча одел шубу, валенки, и буркнув "я пошел", удалился. Как всегда, когда он вот так уходил, он чувствовал себя виноватым, хотя и не понимал за что. Он обошел квартал и постучал в домик, прилепленный сзади к его собственному.

–К чеченам? – спросил Леха.

В городе проводился месячник трезвости, магазины не продавали спиртное, а так как что-то пить все-таки надо даже во время месячников трезвости, то снабжение водкой жителей квартала временно взяла на себя бригада чеченов, приехавших на заработки.

Чечены жили в вагончике неподалеку. Петров и Леха как обычно по дороге решили, что напиваться не стоит, поэтому взяли одну бутылку (по опыту прошлого догадываясь про себя, что с вероятностью 100% придется сходить еще).

Леха жил один, его домик был еще меньше, чем Петрова. В комнате у Лехи было всегда холодно и накурено.

Друзья выпили по первой и закурили, прислушиваясь к приятным переменам внутри. Все в этой процедуре было отлажено до мелочей, вплоть до того, что они будут чувствовать и о чем говорить.

–Эх, устал я, – сказал Петров, но уже с интонацией освобождения, успокоения и отдохновения. Он говорил это почти всегда. Эти люди были обречены на неподвижность – в своей жизни они сталкивались с теми же проблемами, что и пять, и десять лет назад, они общались с теми же людьми, переживали те же чувства, обдумывали те же мысли.

Друзья выпили по второй. Наступил лучший момент мероприятия – момент тихой радости. Как говорил Леха: " В сущности мы пьем ради ощущения между второй и четвертой рюмкой". Это был момент оживленных разговоров, когда друзья внимательно слушали и нежно любили друг друга. Сейчас им казалось, что они такие же отличные парни, какими они были пятнадцать лет назад, когда на этом месте ничего не было, и друзья с удовольствием вспоминали о тех временах.

От многочисленных повторений эти воспоминания были отполированы до блеска, но они смеялись так радостно, как будто вспоминали все это впервые. Многое в этих историях было действительно смешным и интересным, но главное в них было то, что оба начинали чувствовать, что все же была жизнь, была. И появлялось ощущение, что все может измениться как-то неожиданно и к лучшему.

Хотя что может измениться, сказать трудно. Петров относился к тому большинству людей, в жизни которых какие-либо перемены невозможны. Он мог менять место работы, но от этого менялся только список выполняемых однообразных действий. Уехать куда-нибудь было немыслимо – везде те же очереди, везде устроиться трудно, а здесь он имел хоть что-то.

Единственная большая перемена, доступная такому человеку – это бросить семью. Но Петров был очень порядочным, очень надежным человеком, поэтому в его жизни не могло измениться ничего.

Из японского магнитофона хрипел Высоцкий, и эта красивая игрушка выглядела чужой в грязной Лехиной комнате. Песни Высоцкого они знали наизусть, и всегда ими восхищались, и всегда выражали это восхищение одними и теми же словами, но благодаря водке все получалось как бы впервые.

Когда водка была выпита, Петров молча пошарил по карманам и достал деньги. А Леха так же молча собрался и ушел, как-то так сложилось, что за добавкой Леха обычно ходил один. Разомлевший, вялый и счастливый Петров остался курить, развалившись на стуле. В данную минуту все в его жизни было хорошо. В конце— концов его жена все же лучше других женщин, второй раз так привыкнуть к женщине он уже не сможет. Петров казался себе отличным человеком, мужем и отцом. А если что не так, то в этом трудно найти его вину. А сейчас придет Леха, лучший на свете друг, который за Петрова руку отдаст, и они еще с удовольствием выпьют.

В жизни Петрова всем вещам вернулась их первоначальная истинная ценность. Петров пил водку только из-за того, что в ней содержался алкоголь. Другие спиртные напитки были в городе редкостью, Петров не мог быть, например, любителем сухого вина, не мог предпочитать один сорт коньяка другому, не умел наслаждаться букетом. Он пил только для того, чтобы опьянеть, других побочных удовольствий он получать не мог. В табачных магазинах города продавалась только вонючая "Астра", которой нужно было непрерывно затягиваться, иначе она тухла. Таким образом, Петров курил "Астру" только потому, что из нее поступал никотин, а не потому, что он, например, предпочитал именно этот сорт табака, или любил сигареты именно с таким фильтром.

Кстати, это свойство было присуще всему. Городская гостиница была сараем, служившим только для ночлега, в аэропорту не было ничего, кроме взлетно-посадочной полосы и т. д.

О том, что вещи могут иметь какие-то дополнительные удобства, дополнительные приятные свойства, было давно забыто.

За спиной Петрова хлопнула дверь. "Ха—ха—ха, что я принес! "– заорал Леха. Началась заключительная стадия мероприятия, довольно непредсказуемая и бестолковая стадия, обычно оставлявшая довольно расплывчатые воспоминания. Тут время стало как бы пунктирным, картинки выскакивали каждая сама по себе, без всякой связи с предыдущей. Разговаривали, перескакивая с одного на другое, не помня с чего начали. Все было хорошо, но до неуютности пьяно. Вдруг Леха заявил, что хочет спать, и улегся, Петров нежно уложил друга набок, на случай если того начнет тошнить во сне, выключил свет, магнитофон и пошел к себе.

На вымерзшем до полной прозрачности ночном небе ярко светились звезды. Петров постоял, проветриваясь. Потом на углу улицы Первой и улицы Жданова потошнил на свежий, слабо мерцающий в свете Луны снег. Пахло морозом, свежим снегом, потому что ветер дул в сторону химического завода и его запахи не чувствовались,

В комнате горел торшер. Видимо, девочки уже спали, а Света читала перед сном. Петров, не заходя в комнату, улегся спать на веранде. Там у него был топчанчик для таких случаев – холод отрезвляет. Немного разделся, набросил на себя сверху шубу и два ватника, лег на всякий случай набок и стал засыпать.

Девочки уже действительно спали. Света слышала, как Петров устраивался спать, гремя ведрами, тазами, всякой всячиной, которой веранда была набита также плотно, как и комната. Потом все затихло.

Света подошла к окну, долго смотрела на Луну. Петров, перед тем как окончательно уснуть, еще раз открыл глаза и увидел, что за стеклом плачет его жена. Ему было очень жалко ее, но он не знал, чем ей можно помочь. И он заснул.

Петров спал тяжелым беспокойным сном. Луна освещала его бледное лицо. Света стояла, как-то ни о чем не думая. Где-то в шкафчиках, перегораживающих комнату, можно было найти золотую медаль, которую она получила после окончания школы, в ящике с документами лежали дипломы об окончании университета и музыкальной школы. Там же где-то валялись акварели (первое время после приезда сюда она еще занималась художественными упражнениями). А где-то еще были папки с программками спектаклей, на которые она ходила, когда училась в университете, тетрадки, куда она записывала особенно понравившиеся стихи, прочий ненужный хлам, "который надо когда-нибудь собраться и выкинуть", подумала она. Но знала, что выкинуть не сможет. Всего этого ей было очень жалко. Хотя весь этот хлам ни к чему, так же, как и хлам в голове, оставшийся после университета. К чему ей знать о существовании Лувра, к чему помнить дату битвы при Ватерлоо? Зачем это все нужно женщине, стоящей вот так перед окном и не думающей особенно ни о чем?

Все реже была радость хорошей книги, интересного разговора. Все чаще было удовольствие от покупки очередного дефицита, радость просто от того, что можно, наконец, прилечь.

Юношеское счастье от того, что начинается новый день, сменилось зрелым удовлетворением от того, что день, слава богу, закончился. С Петровым она познакомилась, когда приехала сюда двенадцать лет назад со строительным отрядом университета. Петров поехал за ней, год они прожили в ее родном городе, пока она кончала университет, потом вернулись сюда. Да, их история – это просто замечательная, романтическая история, хоть садись и пиши повесть о том, как в молодости мы на все плевали, как искали в женщинах чувство, а не жилплощадь, в мужчинах – мужество, а не деньги.

Но через пепел прожитых лет все это, бывшее таким ярким, теперь кажется неестественным, как будто это было не с нами. Да, было, было, но вспоминаются только картинки, чувства в фокус не попадают, да и трудно вспомнить эти чувства, когда стоишь вот так ночью перед окном и подводишь неутешительные итоги.

Какое отношение она имеет к девочке, бежавшей когда-то утром на лекции? Какое отношение имеет мужчина с запахом перегара из синих губ к тому молодому парню, о котором как-то и трудно сказать что-то определенное, до того он был хорош?

Впрочем, трудно искать чью-то вину. Она ведь действительно радовалась, когда они приехали сюда, и ей страшно нравился этот край. Ах, какой она была дурочкой. Она в самом деле, смешно вспомнить, чувствовала в себе какое-то предназначение, предвидела какую-то необыкновенную жизнь. И ведь самое главное – были способности, были. Но это как движение солнца: все время стоит на месте, а день все-таки кончается. Вот так и в ней все куда-то исчезло по крупице. Вот рождаются девочки, растет груз бесконечных семейных забот. Вот вместо тепла и уюта иллюзий приходит прохлада трезвых взглядов. Привычки заменяют чувства, распорядок заменяет желания, и вот стоишь перед окном, глядя на морозную ночь.

Впрочем, все это настолько известно, что вопрос в том, бывают ли люди, которым удается этого избежать. Все это настолько скучно, что даже глупо думать над этим. Лучше стоять вот так, без мысли, без чувства, глядя на дурацкую Луну за мутными стеклами.

***

Плохие и хорошие периоды в отношениях Петровых обычно чередовались под действием каких-то непонятных причин (видимо не обходилось без влияния небесных светил). Неожиданно, прямо со следующего утра, наступил хороший период.

Хотя посторонний взгляд с трудом заметил бы какую-то разницу, ведь жизнь Петровых была устроена так, что действия, которые они каждый день выполняли, не могли зависеть от таких мелочей, как настроение. Просто в хороший период было приятно поужинать с семьей и поговорить о пустяках. Приятно было чувствовать мелкие знаки внимания и оказывать это внимание. Даже бесконечный до бессмысленности труд по хозяйству был почти не отвратителен. То есть и хорошее, и плохое скрывалось внутри.

У читателя, не жившего в таких условиях, могли возникнуть некоторые вопросы, поэтому бросим луч света на еще одну сторону семейной жизни Петровых. Так вот: в плохие времена сексуальная жизнь Петровых замирала почти полностью.

Требовалось, чтобы девочки уснули, потом нужно было занавесить окно, тихонько выбраться на веранду на топчан, закрыть дверь на случай, если дети захотят в туалет, к тому же гигиена этой процедуры в условиях Петровых выглядела довольно сложно, так что это было целое предприятие.

В плохие периоды, когда вечерняя усталость чувствуется особенно сильно, когда как-то особенно хочется спать, в душе особенное равнодушие, казалось глупым тратить силы на такой пустяк. Зато в хорошие периоды все в душе Петрова радовалось, когда он видел, как Света, еще ничего ему не говоря, заранее стелит на топчанчике. Тогда они с видом заговорщиков улыбались друг другу и с нетерпением ждали, когда улягутся девочки, которые сегодня, как назло, не хотят спать.

Тихое семейное счастье в коммунальных квартирах не проживает. Нынешний хороший период был даже лучше обычного. Дошло до того, что Света позвонила Петрову на работу, когда девочки были в школе, и попросила его немедленно приехать, что он быстро исполнил.

Семейное счастье продолжалось всего одни сутки. Вопреки существующему мнению, что человек предчувствует крупные события своей жизни, Петров в эти дни был в отличном настроении. Он еще не успел переодеться, приехав на работу, когда его позвали к телефону.

–Кто это? – закричал Петров в трубку. Телефонная связь в городе была зыбкой и слабенькой, казалась почти чудом.

–Это я, Леха, – запищало в трубке, – слушай, мы сгорели.

–Как сгорели?

–Дотла, ха—ха—ха! – заорал Леха в восторге. Это такой русский национальный восторг "гори оно огнем".

–Говори толком, ничего не понятно.

–Чего непонятного? Весь наш квартал сгорел. Все, до основания.

–Что с моими?

–Рядом стоят. Сейчас все собираются. Давай приезжай, – потом в трубке возник какой-то треск, шуршание и связь распалась.

Петров выскочил на шоссе возле станции. В это время автобусы не ходили, но его подобрал грузовик. По скользкой как каток дороге грузовик двигался очень неторопливо, разжигая нетерпение Петрова. Подъехали к улице Первой.

У Петрова возникло желание потрясти головой и проснуться. Два часа назад он уехал отсюда на работу, а теперь на месте всего квартала первых строителей была черная дымящаяся площадка, где торчали печи, какие-то беспорядочные обломки, какие-то обгорелые предметы, так что даже трудно было сказать, для чего служили эти предметы и от чего остались эти обломки. Еще стояли пожарные машины, пожарники перекуривали, собравшись кучкой. Рядом стояла толпа первых строителей. От волнения Петров не сразу нашел глазами своих, но вот, наконец, увидел и успокоился. Не зная, что нужно делать, говорить, не совсем понимая, что все это значит, Петров подошел.

Леха не преувеличил— сгорело все дотла. Построенные из досок, фанеры домики ветеранов горели как порох. Пожар возник от короткого замыкания— электропроводку делали кто как умел. К счастью, никто не пострадал.

Пожар начался утром, когда дома были только те, кто работал в ночную смену, эти счастливчики успели кое—что спасти, хотя как оказалось, вытаскивали совсем не то, что нужно было спасать. Вообще было ясно, что большинство еще ничего не понимает и не знает, что нужно делать.

Однако растеряны были не все. Инженер Иванов (фотография в городском музее "Инженер Иванов производит разметку фундамента компрессорной станции №1"), как всегда собранный, решительный и умный Иванов, рисковый мужик Иванов, скользнув взглядом по сторонам сказал: "Слушайте. Если сейчас разойдемся, то ничего не дадут. Надо стоять, пока не дадут." После того, как нашелся понимающий человек, стало как-то легче.

На черных машинах подъехало городское начальство, образовав не меньшую, чем погорельцы, толпу. Начальство указывало перстом в одну сторону, потом в другую. Иванов, как бы уже на правах представителя ветеранов, тоже стоял рядом и куда-то указывал.

Все ждали, что скажет Первый человек города (так его называла газета).

А в жизни Первого Человека все было как-то не так в это утро. Собственно, у него не впервые появлялось чувство, что все как-то не так, и неизвестно, что делать. Народ разболтался до неприличия. На молодежь надежды никакой. Старики отупели от старости. Он один в поле воин. В его кабинете (в Его кабинете!) уже второй день не могут отремонтировать водопровод. В его машине (в Его машине!) какая-то щель появилась в двери, сегодня дуло. Опять должны приехать высокие проверяющие. К тому же сгорела эта чертова улица Первая.

Черные "Волги" застряли в снегу на перекрестке Жданова и Первой. Черт возьми, давал же распоряжение чистить бульдозерами хотя бы главные улицы. Дело было даже не в том, что оставшиеся двести метров пришлось идти пешком. Он был демократичен до дерзости, до безрассудства и даже иногда ходил на работу пешком. Дело в том, что ничего не делается, не выполняется.

И опять, опять все смотрели на "Первого" с немым вопросом. Как будто бы ждали чуда. Как будто он может улыбнуться сейчас улыбкой Деда Мороза и сказать: "Пойдемте, дети, я покажу вам ваши новые квартиры." Убогий народец улицы Первой ждал его слов. Секретарь очень хотел уважать свой народ, но не мог. Он сам был из тех людей, которые не умеют ни ждать, ни смотреть вот так, с надеждой. Он был еще молод. Его простое русское лицо располагало людей. Его внешность еще не слишком пострадала от бесконечных выпивок и обильных закусок, неизбежных на высоком ответственном посту. Он был даже порядочным человеком (насколько можно позволить себе быть порядочным в его положении). Он был умен. Но он уже давно понял, что от того, каков он, зависит очень мало. От его ума в этом городе не прибавилось ни капли молока, ни одной квартиры, ничего. В его власти было что-то дать нищим, но только отняв сначала у других нищих.

Коммунизм смотрел глазами своего умного секретаря на копошащихся в углях ветеранов. Как старая дама, лишенная иллюзий, стремлений и желаний, Утопия смотрела без восхищения на лучших своих людей. Как старая любовница, которая не ждет уже ничего и ничего не может дать.

Секретарь давно решил, что человеку с его положением, если он не глуп и не бессовестный, лучше реже задумываться, чтобы не сойти с ума. В загадочной стране он родился. Все, что в ней ни сделаешь, выходит к худшему.

Вот чего они ждут? Вот что он может им сказать? Секретарь всячески подчеркивал, что он такой же, как эти люди, но знал, что на самом деле это не так. И это правда: через десять лет он вошел в сотню богатейших людей мира, а еще через пять, по заключению экспертизы, "окончил жизнь самоубийством, связав руки за спиной колючей проволокой и утопившись в бассейне своего имения под Москвой".

–Поехали, – сказал он, поворачиваясь к машине.

Первые строители остались одни, не считая зевак, которые останавливались взглянуть на пепелище. Ветераны разбрелись по своим домам, Света нашла маленький кусочек металла, в котором можно было узнать золотую медаль за окончание школы. Петров доставал из кучи золы то одно, то другое и узнав вещь, бросал ее обратно.

Леха с магнитофоном и чемоданом сидел на дороге напротив Петрова. Леха был единственным счастливчиком, спасшим почти все свое имущество. Когда загорелось, он как раз подходил к дому, возвращаясь из ночной смены. Увидев, что с огнем не справиться, он обежал соседей, после чего схватил магнитофон, кассеты с Высоцким и чемодан. Лехе было тридцать восемь лет, но все его имущество до сих пор помещалось в чемодане.

–Я, друг, потом к тебе побежал, – сказал Леха, – но у тебя столько барахла, что вытащить все было просто невозможно.

Мороз, однако, пробирал до костей. Маленький, крепенький, решительный Иванов собрал совещание. Уже решили отправить женщин и детей по знакомым, когда на улице Жданова показались автобусы.

Ветеранов привезли к старому зданию управления. Это был большой одноэтажный барак с множеством маленьких комнат.

–Как наш квартал, только еще более компактно, – сказал по этому поводу Иванов.

Это строение теперь использовалось только летом как общежитие для сезонных бригад. Слой бумаг, грязного тряпья, объедков, кучи каменного кала зимовали в пустом вымерзшем здании. Началась суета: выносили мусор, мыли, таскали со склада раскладушки, размещались по комнатам. К вечеру все начало устраиваться, успокаиваться, затрещали дрова в печах, нежилой воздух наполнился теплом, взрослые пришли в себя, успокоились дети, доверяя взрослым.

Иванов как-то естественно стал руководить. Была в нем эта черта: естественно и сразу в любом коллективе он становился уважаемым человеком. Он отличался от большинства людей тем, что для него не существовало ситуаций, когда бы он не знал, что делать. И вот такова эта странная жизнь – как все он пятнадцать лет не мог получить квартиру.

К ночи, уложив детей спать, собрались в бывшем кабинете директора, который отвели под общую кухню. И это здание строили люди, собравшиеся в кабинете. Все они множество раз бывали в нем. А Иванов с семьей даже разместился в своем бывшем кабинете.

Принесли водку, спирт. Все это стало напоминать выезд старых друзей в дом отдыха. Выпили, раскраснелись. Многие из этих людей, когда-то спавшие в одной палатке, теперь едва здоровались. А теперь снова общая беда, общая жизнь.

Есть такое свойство общей палатки – даже если вы терпеть не можете своего соседа, нечто братское появляется между вами.

–Наступил коммунизм, – пошутил по этому поводу Иванов.

–Что будем делать дальше? – высказал Петров то, что висело в воздухе.

–Ни—че—го, – ответил Иванов.

Помолчали, внимательно глядя на Иванова.

–Теперь нам дадут, – добавил Иванов.

–Или догонят и еще дадут, – сказал Леха.

–Тогда ляжем на снег вокруг нашего монумента, – ответил Иванов, – только надо всем вместе. Пока не дадут всем до единого. Ни на что другое не соглашаться.

Еще помолчали, переваривая бунтарские речи Иванова.

–Завтра с утра пойдем по кабинетам, —добавил Иванов.

–Я с тобой, – сказал Леха.

–Нет, тебя не возьму. Там нужно стоять молча и веско, как наш монумент. Вот их возьму, – Иванов отобрал несколько человек погрубее внешностью, без следов высшего образования на лице.

Очень приятная жена Иванова сказала, что нужно женщин, чтобы плакали. Иванов согласился. Плакать взяли жену Иванова, Свету и еще двух женщин посимпатичнее.

Засиделись допоздна, обсуждая, могут не дать или не могут. Не верилось, конечно, что дадут. Но в то же время чувствовали, что деваться некуда.

До утра с пожарища растащили даже то, что сами хозяева оставили, посчитав совершенно испорченным. Через несколько дней бульдозер разровнял развалины (химический завод немедленно собрался что-то строить на освободившемся месте). Потом несколько дней валил снег, так что на месте квартала ветеранов образовалась ровная белая площадка, на которую Петров смотрел с некоторой ностальгией, когда проезжал утром на работу.

Не будем описывать, как первые строители добивались квартир. Но в конце концов им разрешили построить себе квартиры в новом доме. Теперь это называлось не "комсомольско-молодежный отряд", а "молодежный жилищный комплекс", хотя некоторые из этой молодежи уже собирались на пенсию. Но как бы там ни было, через год Петров и Света стояли в своей совершенно пустой квартире, которую предстояло заполнить вещами. Интересно, что в тот день, когда Петров смотрел на пожарище, ему почти не жаль было имущества, ему стало жалко сейчас, когда он думал, как можно было бы расставить сгоревшую мебель, как пригодились бы все эти торшеры, люстры и прочие вещички, которые с увлечением покупала Света.

Но, конечно, он был совершенно счастлив.

После здания конторы в квартире было ужасно жарко, можно было даже ходить в одной рубашке.

Вот так Петров, рабочий человек, построивший сгоревшую улицу Первую, фанерное здание конторы, которым можно пользоваться только летом, построивший аэропорт, который не может принимать крупные самолеты, построивший дороги, утонувшие в болотах, построивший еще много чего, что, к сожалению, уже исчезло (за исключением монумента, который он построил самому себе), получил квартиру. Много и честно трудился Петров, его вины нет ни в чем, и вот результат его похвальной жизни— ему разрешили построить себе квартиру.

Вечером в Лехиной квартире (представьте, даже у Лехи отдельная квартира!) героические строители собрались отметить новоселье. Попов (фотография в городском музее "Рабочий Попов включает первый ток электростанции") произнес замечательный тост. Я даже думаю, что этот тост вполне достоин того, чтобы сделать его эпиграфом к незатейливой истории первых строителей нефтяного города. Вот он: