По ту сторону снега

Алексей Михайлович Левшин

По ту сторону снега

Умчался век эпических поэм,И повести в стихах пришли в упадок;Поэты в том виновны не совсем,(Хотя у многих стих не вовсе гладок);И публика не права между тем.Кто виноват, кто прав – уж я не знаю,А сам стихов давно я не читаю —Не потому, чтоб не любил стихов,А так: смешно ж терять для звучных строфЗлатое время… в нашем веке зрелом,Известно вам, все заняты мы делом.М.Ю. ЛермонтовМой дорогой читатель даровой!С тобою мы друг другу не обязаны.Читай все то, что здесь со мнойТак крепко связано. Ну а с тобой – ни разу ли?Автор

© А. М. Левшин, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

Первый день. Питер

«Вот Петербурга каменные доски…»

Вот Петербурга каменные доски.Петру уже не разобраться в них.Мы этих площадей недавние подросткиНа этих мыслях дрожжевых.Ах, Питер, вислоухий обормот,Своей тоски он не узнал вначале!Он принял будто бы ее за черный ход,Где вскользь его на чьих-то поминалиПохоронах, воды набравши в рот.

Гордячка-вертикаль

Про улиц мокрые меха и про гранитный терем,Про тех, кто знал в лицо гордячку-вертикаль,Я расскажу тебе. И нас собор согреет.Такая жизнь у нас: собор, сугроб, строка.Зима ревнива. Это худо. Беглый ангелЗдесь не сберег себя, кровь остудив снежком.Он силой обладал любви и хулиганства,Божественной – как раз – по-райски, прямиком!Он на снегу лежит. Но мы его не видим.И до сих пор над ним стоит Данзас.И до сих пор он говорит: «Простите,Я вас любил, как мог. Как мог, любил всех вас.»

Заря

Как зеркало,С небес на нас заря.Жить тяжело, и все кругом в осколках.Душа – Земфира – до тех пор, пока не зряБумага марана, и казни помнят елки.А кровь каурая выходит из себя,И зябкий мир своим теплом полощет.У нас навалом этого добра.Верней сказать, у нас его колодцы!Заря торопится, не знает, как ей быть:Залить все разом или краешек оставитьПодушки, поперек которой спитМладенец. Он теперь ее прославит.

«Немая нынче выдалась зима…»

Немая нынче выдалась зима.И льдом подернуты, что паранджой, подъезды.И ей глядеть в глаза, как страннице нельзя.А дела удивительная бездна!

«Бреду вдоль жизни…»

Бреду вдоль жизниВашей, тополя,Что к пятнице мне кажетесь распятыми,Ничейный госпиталь, увечная семья,С пасхальными в махорке арестантами,И ты, что конопатая сперва,Веселая, безумная, проклятая.Там кто-то «Русь» сказал.Не то. Плотва,ТмутараканьИ молодость моя – ты.

День второй. Пересечение температурной оси

«Лес мчится, шалея от травли фабричной…»

Лес мчится, шалея от травли фабричнойКоричневой далью —От этой росистой и мглистой и клятвопреступной отчизны,Где рос он, где мы вырастали с заложенной в сердце печалью,Что будет нам некуда деться, как только впотьмах очутиться.За поручень корабельный – а где это, кто это?Иденом, Грином, Гарольдом —Да нет, безобидною… праздничной молью —Туда за любовь – за отчизну —Туда и учиться, учиться.В ту сторону быстро летят самолеты.Назад – обрывая в душе бахрому.Там Оксфорд, Сорбонна, соборы и как сердобольноВздыхает душа по тебе ж самому!Прощайся с подушечным ласковым миром,С твоим подростковым веселым житьем.Зачем нужно было таким фуаграшным лавиромСебя предложить чистоганом, наложенным платежом?Но только твой шарабанский лепетНе треба здесь, а и нам не любо.Париж свой нагретый вершит трафаретец,В который не влезут никак сираношные губы.Но только ты мне объясни,Что ж я ходил Плантагенетом?Зачем я восхищался светом,Добытым Вильямом в пути?Стихов рассеянный растворЯ принимал с утра поране.Зачем Цветаева, Ван-ГогИ Алигьери с Модильяни?Какой быть может разговор!Я никому здесь не помог —И поздно – нет на свете Жанны.И понимаю, что одноМогло лишь быть мне примененье.Но триста с чем-то лет, давноУже придумано оно:Так значит, жил в одном селеньи…

«Леса нетленные виднелись за рекой…»

Леса нетленные виднелись за рекойТо плыли медленно, то гасли непрерывно.Даль щурилась на шорох за спиной,На тень сугроба и рожденья холод зимний.За притолкой речною, подо мнойПроходит смерти перекресток лыжный.Да, я подрос. Но ты растешь со мной  В моей расстегнутой на все невзгоды жизни.

«Как дачи, позлащенные…»

Как дачи, позлащенныеВ полсолнца, в пол-олифы,Я первый поименно,Коль впрямь по алфавиту.Ходил по Красной коннице.По Синему по мосту.Мою физиономиюИщите вы по росту.Вот здесь стоял всегда вверху,А здесь – ноблесс оближ —Сидел на корточках внизуУ женских ног. А после был Париж.

День второй. Поминальная

Первая элегия

И вот и день, брусничный день вставал.И осень вширь, как на сносях, раздалась.Россия, смыв с себя татар,Старообрядческой улыбкой улыбалась.По темным рытвинам просроченной земли,По темным вывихам, ухабинам, по темнымДождями смазанным, от горя вероломнымПолозья Русь по шороху несли.Смотри, какой огромный этот шорох!Он скит, туман и ряска для души.От шамкающих на бегу просторовПолоски сонные мне по лицу прошли.У нас здесь рек, ты знаешь, в изобильи!Вот только их не видно ни души.А мой народ, наверно, обессилил.И осень где-то вязнет, по грудки.

Вторая элегия

А если нам так страшно стало жить(Ах, гораздо страшней почему-то,чем умереть), то это на время,Которое нужно нам для возвращенияВ темные, выросшие промежуткиМеж нами и теми, с кемПочти что вчера расстались.Сосны расставлены реже, чем, людям, прищурившись, кажется.Ты можешь приникнуть щекою к ним, как к изголовию.Сердце забьется в виске, как в ручье,И по горло в судьбе забарахтаются товарищи…Без нашивки, пометкиКровь по воздуху мчит.Видно, как лес умираетИз-за обугленных дач.Привкус хвои и пятна крови чувствую на языке;Но назад нет дороги, ведь свобод не бываетУ пришлых.Я разыскивал образ надежды;Мне нужны были сосны,мне нужна их горячая преданность,телосложение я различал болезненное,Будто эта лесная богиня была петроградская медсестра…С радостным горем свободыПоднимается сердце в гору.Что это в сущности и кому мы нужны,Горделивые горемыки, вечно теряющието, что нам вечно дается?..Быт чуть меняется, остаетсяXолодноватая кромка вины….Я в темноте люблю говорить обо всем,Что приходит мне в голову.Но мне кажется, что я больше всего боюсь очутитьсяОдин, без любви вокруг.Путь дальний, путь срочный, путь емкий —Страх плачет в лесу перепелкой.И пусть неровен, неправилен светлый мой путь,Он все же от злобы путь в чью-нибудь прямо грудь —Упрямо.

Памяти Геннадия Опоркова

Я видел твой раскрытый гроб.А над тобой шел панихиды ливень.Ты крепко спал, и твой холодный лобПоцеловав, я сердцем стал счастливей.И вдруг во мне родилось немыслимое счастье,Потом писал о нем, вздымался воздух-хвояПисал о том, что мне хотелось за тобоюУйти туда, куда ты уходил.Мне это счастье сложно было унестиИ я за монтировочной тележкойС себя свалил его. Но, слезы проглотив,Так и не свыкнувшись с горчащим словом «папа»,Мне кажется, что я куда-то плыл…Я вышел, а навстречу мнеЖизнь вышла, в переполненной горстиДержа дождя простой и рыбный запахИ лип ковши, и мокрую одежду,В которой тело вдруг задумало расти.

«Туман не спадал с мочажины…»

Туман не спадал с мочажины,А я улыбался во сне.Мне снилась дорога на СызраньИ упряжь по вожжи в росе.Не вспомнить мне всех околесиц,Что листья вразбивку несли,Как в сердце ударился месяц,Как реки изнемоглиМеня дожидаться и прятатьСвою про запас синеву.Меня им хотелось сосвататьК одной сероглазой. Погибшей лет семь как,                                                     в такую же точно весну.

День третий. Первые воспоминания

Новгородская

За окном голосок.Руки как будто бы только что убраны с шеи.Шея – с креста. У нас дома всегда хотели,Чтобы вышел из мальчика толк,Блеск и щелк.Только в наши две комнаты, перегородкойПревращенные в три, никогда не входил Христос,Ноги босые, в грязи и в осоке,Как будто бы шел по болоту.И вырос, пока дошел.

Моя Новгородская

Моя Новгородская улица!Моя новогорклая, моя новогодняя,С упряжкой колонн на углу.Колонны да слезы.С верхов капители, с низов – канители.Трамвай, так похожий на вехи речного обоза,Плывущий во мглуИ из мглы выплывавший – к у т ру.Моя Новгородская улица!Моя половодница, моя полоумница!Кормилица образов, крепнущих в звонкой сумятице,В сутолке, смятке и чечевице дней.Окно потеплело: я вижу любимые лица,Прабабушки Маленькой вечный обед,И стирку, и добрые руки,И тех, кто без нас с тобой, мама, однаждыНа тот отправился свет.Нет, в мире моем ничего нет чудесного,Разве что вспомнившийся разговор.Нет, в мире моем ничего нет особенного:Потери да междуусобицы.В семье это как-то безумно заметно.На свалке качается рыжая дверца:Вот все, что осталось от шкафа,От взбалмошной нашей, громоздкойНасупленной Новгородской.А сердце дрожит ползунком,То наверх, то как-тоНеосторожно, куда-то…

Омск

Здесь, в дебрях низенькой провинции,Где люди ласковы, а, кажется, грубы,Заимствуем, мой друг единственный,Вовсю заимствуем любви.Не разыскать мне пальцы в варежке,Замерзших губ не разлепить!А этот вот простор икающийМы будем санками лечить.Я эту вот сметану снежнуюМарал и комкал, Бог простит!Из этой вот я вырос нежности.А новой так и не достиг…Ты подарил мне ослепительный,В поправках белых и слепых,В отеках памяти пронзительной,Омытый Омкой мой родной язык.

«Ну, как избыть мне реквием зимы…»

Ну, как избыть мне реквием зимыС растерянным в ее нутре ребенком,Который в варежку со снегом комья тьмыКладет горстями. Вырастет девчонкой.

Четвертый день. Образы за стеклом

Булгаков без нас

Пока за призрачным событьемСпешит растроганный народ,Привет тебе, столичный житель,Невзрачных деятель забот.Глядя на улицу Тверскую.Мороза ком глотаю я.Так, значит, Боже, вот такуюТы землю выдумал, творя?Пойдешь направо, и цесаркуВ дубленке маминой спугнешь.«Вас всех уволят» ворон гаркнул.И неизменная кухаркаНа всю столицу варит борщ.Все это, милый мой читатель,Петлистый коридор Москвы,В котором я, как вы, петлятельИ наблюдатель, как и вы.Здесь все всегда на честном словеИ все мучительно всерьез.У мокрых подворотен, что ли,Просить подмоги наперед?Раз все всерьез, так значит крышка.Москва играет в кошки-мышкиС тем, кто и думает-то слишком,А после сам себя беретВ охапку и все пишет, пишет.Чего, никто не разберет.Кого-то в сон смертельный клонит.Кому-то очи ест до слез.Здесь некогда живал писатель,Он шубы длиной не носил.Но знал, что надо улыбаться.Что было сил, что было сил.И так всю жизнь на этой силе,По пояс уходя во тьму,Он выплывал, читатель милый,И было весело ему!

Дудочка

Продеть бы дудочкуВ ушко той улочкиИ продудеть на ней всю жизнь,Обрыскать с нею закоулочкиИ тихоходную теплынь.Сыграть тишком про то, как тризною,Квартиросъемщики судьбы,Справляли мы свою непризнанностьИ невозбранность, стало быть.А если нам потом покажется,Что наша песня невпопад,Что попадали всюду катышиНенужных скомканных бумаг —Что ж, значит так тому и быть,Хозяюшка-судьба!Ведь невозможно песнь сложить,Не положив себя.Ты видишь, мама, пальцев пятьИ здесь таких же пять:Они могли б возвесть Гелати,Кого-нибудь еще обнять бы,А им одно: пропасть!Они б могли еще однуПоэму песен в семь.Но, впрочем, что это, кому?И так полно поэм!И тарабанили в стекло,и брались за мундштук,За скрипку брались, за пероИ тыкали в Машук.Дрожали и сжимали вдругПросторный край стола.А за спиной прохожий друг,А в голове опять Машуки звуки без числа.Душ из черешен и чернил.Машук чернел, дождь лил весь день.Лежал убитый Михаил,Еще молоденький совсем.Спой, дудочка, о рае нам,О нашем сердце раненом.

Гейне

Что там за шепот?За пропасть, за оползень?Детской простуде скончания нет.Нет чтобы крикнуть: «немедленно! Воздуху!»Легких не хватит. Не тот континент.Что ж ты хотел?Умирать научись.В мякише снегаТонет столицаЭто все лица да лица да лица,Это все Богом прикрытая жизнь.Нежный болтун, стрекотун и охальник!Хочешь я сказку тебе расскажу?Жил-был на свете старик-полумальчик —Полустарик. Полужизнь-полужуть.Хочешь другую: там дело в вязаньи,Из-за вязанья все дело пошло.Кто-то связал этот дом, где лобзаньеИ предсказанье слилися в одно.Хочешь? Но сказки топорщится негус,Будто бы страха клеенчатый полСтал под ногами ходить. И отведатьСтрашно душе кареглазых крамол.В зубьях застрянет все та же мякина,Та, из которой и ныне творим.Тени немножко и фурацелина,В детстве казавшегося неживым.Что за борщец нашей осени славной!С краешку залпом его отхлебни:Хвойная шуба и город неглавныйИли подобие легкой земли.Той да не той же, в которую ляжем —Той, на которой родился вчера.И продирается в крап экипажейВоздух, да вот он, скорее, пора!

Четвертый день. Пробуждение. Осень

«Киев-город, кому ты ворог…»

Киев-город, кому ты ворог?Не кивай ты мне на ходу.Слишком пепельный ты и сливовый,От рассказов таешь во рту.

«Оптический обман…»

Оптический обманИ страшный сон душевный,И правая рукаСоседа на грудиКак будто у меня.И алый смрад харчевни.Падучая, стряпняДа Брейгеля мазня.

Осень

Со всех концов был город подожжен.Шутила осень. Весен родственница,Но из очень дальних.Был ею бурый Кремль учрежденИ желтым подчинен опочивальням.Я с нею был. Я был в ее рядах!И, лишь блеснул в ночи форпост печальный,В моей душе внезапно вырос страх.И трясся я, как пес на мыловарне.И понял я, чем нас она взяла:Огнем горячим труб и губ горячих,Который лился с веток на ураИ множество нам обещал подачек.Я не мечтал об этом никогда.Но я хотел, чтоб были счастливы другие.И радостно, не ведая стыда,Я в небо запрокидывал Россию!Я клал ее к пылающим ногамПонурой Софьи, злой Екатерины.А галки в небе затевали гам,Как будто без особенной причины.Теперь все кончено. Отцарствовали обе.Одну громадный братец потеснил,Вторая – из последних сил —Мне улыбалась ласково во гробе.Околыш леса у меня на лбу,И я не знаю, за кого воюю.А та, что улыбалася в гробу,Нам дочку выслала свою родную.Я на нее гляжу: бела как мать,Краснеет больше, меньше веселится.И я готов опять принять обетИ за нее опять до смерти биться.

Осень-Евпраксия

Я не знаю, кому быть горше,мне ли, осени? Я грешуНа ее даровую гордость.Слишком корчит она княжну.Но спасибо все же, спасибо,Что с какого-то сентябряВоскресила ты ЕвпраксиюПочерневшего злого дня!Только та была простоволоса,когда сбросилась с башни в свет!И она на тебя похожа,ну а ты на нее – уже нет.НЕУЖЕЛИ КОГО-ТО УЧИТГЛУБЬ РУМЯНАЯ, НАРОЧЬ ЩЕК?А по мне, это свищет участь,Участь ищет: кого б еще?

Четвертый день. Угол улицы в Европе

«Небо, тыльное небо…»

Небо, тыльное небо!Это тыльное небо ладони.Зелень, поздняя зелень,Старая Пьяцца. Рыжая грусть,Что тебя никогда, никогда уже больше                                                         во сне не увижу,Моя поздняя зелень Италии,Я тебя не увижу, клянусь!Кто мигнул мне?Конечно, Торквато.Зорким Осипом, на небо взятый.И заплевана грязная пьяцца.И особенно нечего клясться.Кто-то лестницу Якова чистит.И стирает кровавый виссон.

«Два ангела с рисунка Леонардо…»

Два ангела с рисунка Леонардо.Бумажная висит за ними высь.И черный блеск кривой дороги царской.Я это выдумал. И вот прошу тебя,Прошу тебя, мой вымысел, держись!Кровь – черная икра в посудине подъезда.И хорошо, когда есть дача, вместоВот этой каменной махины, хорошо!Жизнь ходит, есть здесь не за что цепляться,Ну разве кроме двух названий итальянских,Maestro del… и что-то там еще.

Болтовня Франсуа Вийона

Когда твои уши гудят с недосыпу,И воздух повсюду, как просо, просыпан,Свеча средь потемок свернется в огарок…Вглядимся, потомок,в мой мир без помарок.Вот готика комнат, тебе не знакомых,И вряд ли ты сможешь сказать, что мы дома…Ты можешь мой мир с перепугу разбавитьИ камфору с теплой фуфайкой прибавить.Там, в этой фуфайке – отсутствие солей.А, кстати, немало нас в тюрьмах мусолят.Глядишь, и сотрусь! На рассвете синица.Держите, лишенцы! Вот вам она в лицах,История самого крупного горя,Какое случалось на суше и море!Случалось на суше.Развесили уши!Каплун без подливки, что может быть хуже!Грибы без заправки, что может быть гаже!Я все, что назначено жизнью в пропаже:Пропало, что было,Что в шею дышало,Что тайно, случайно мне в сердце стучалоИ дальше… а дальше пропащее дело —Я все разыщу! Чай, вьюнок – не дебелый!Прошу подождать! Я ведь с детства был юркий.Привык подбирать… Клички, рифмы, окурки.Привык. Вот словечко. Свернулось как кровь.А там осторожную опись готовь…Что б все по порядку:Такому-то пятку,Тому, что пожиже того —Ничего.Названье… какое б… да хоть завещанье.Ну что ж, завещанье…На имя кого?А дальше нахрапом, а дальше галопом —О людях. О вас, господа остолопы!О том, что вы мне второпях задолжали:Немножко улыбки и множко печали.И все же, что может сравниться с печалью…О Боже, пишу… Боже правый, в удареВесь.Здесь – от макушкиДо сюда – до пятки!Ко мне! Я пишу,Я пишу вас, ребятки.Но плачет девчонка, ах, плачет девчонка.Душа к ней прижаться готова котенком,К румянцу, который от горя стал слаще.Нет, что-то случилось в четверг тот пропащий,Когда я писать супротив колокольниУсе лс я – и стало мне сладко и больноС того, что никто за меня не рассказчик.Тогда меня колокол вывел из чащиЗвучащей – и выдал конец! А теперь… край страницы,За коим уже ничего не случится,Где путь уже нежно блестит леденящий.Прощайте! С рассказом расстанется мастер.Останетесь вы, мой мудреный читатель!За подлинность слова, бессменный ручатель!За жизни ошибки последний предстатель,С сего завещанья с лихвой получатель.Владейте, читатель!

Галилей

Что ж, Галлилео! Ты расчистил место.Ты музыку сознанья превозмог.Тебе чертовски было интересно.Но выпит свет и вычерпан урок.Вон выскочки, мохнатые от оспы,От кислых запахов в консисторских углах,Слезая с кресел, точно с козел, лезут в звезды,И в них копаются, как в нечистотах детвора.Засим и руки, не привыкшие к объятью,Не доучившиеся ввысь взлетать,Пора подальше спрятать и прижатьсяБашкою к притолке, чтоб вслух не умолять.Уже уходите? …Она всегда уходит,Она спешит, балует второпях.И он устал выклянчивать свой полдник,Как вечный школьник в драке сплывшую тетрадь.Она всегда уходит, но, выходит,Что лучше жить, давая кругаля, —Жить ожиданьем, что она приходит,Едва уйдя. Жить так же вот, кружа.Кружились куры в полдень в воскресенье.И брадобрей кружил над жирной бородой,И вся Италия кружилась в отдаленьи,Которое душа зовет душой.Один кулак по двери бил нещадно.Другой, разжавшись в пятерню, его тащилЗа локоть в консисторский зал прохладный.Чего ты трехаешь? Ведь ты же отпустилЕе, со всеми курами, дворами,Собором кафедральным, фонаремИ макаронами, что, кстати, между намиМы до сих пор на вилку крутим, в честь нее…Ее, ее с округлыми снегамиИ с жаркими сугробами плеча.С вот здесь внезапно закругленными ногами,И с круглым небом в чаше круглого зрачка.С водоворотом, хороводом, караваем,С круговоротом, круговертью и ещеС ее рассеянными седоками,По кругу мчащими – за ней и от нее.От круглых дураков, от невозможных кружев,Кружений вкруг да около, круглистых береговВсех круглых дней, недель, часов – всех кружек,Всех круглых дат, округлых облаков.Земля не вертится. Не круг она гончарныйТебе! «Не вертится. А все-таки она…»Он встал с колен. Неведомое счастье,С горчащим привкусом в себя ее вгонять.И возвращаясь к облаку испуга,И вынимая голову из сна,Он внятно вымолвил, опять припрятав руки:«Нет, вы не знаете, а все-таки она…»Да что она? И жареных барашковНещадный дух вдыхала вся страна.И, подписавшись здесь в углу, бумаге бесшабашноОн прошептал: «А все-таки она…»Да что она! Уже никто не слышит.Всем начихать, что все-таки она…Она одна. Моей любвью дышит!И мне в ответ все вертится она.

День четвертый. Опять осень

Осень насквозь

Нам роковое в груди колотьеДа эрзерумская кисть винограду.Осип МандельштамТы помнишь, осень, век кровавый?В него нельзя не завернуть.Так движутся в лицо облавеИ ждут незримой пули в грудь!– Зачем тебе нужна дорога,Твоя кровавая земля?– Мне хочется быть ближе к Богу.Хоть дальше он теперь, чем я…– А горечь этой правды жилистой,Ее зеленая бадья,В которой ты сумеешь вынестиНемного, коль спасешь себя?И вот из Эрзерума прямоНа чернореченскую даль —Залп, коего не доставало —Залп совести и нежного стыда.Забудь – по швам сосновый воздухИскромсан.                    – Губы взять по швам!От лязга лобного допроса —Очнись, пространство. Дай привал.Вы вспомните Вторую Речку,Сообщницы-тайги оскал.Но в этом сне бесчеловечномЯ лучшей доли не искал.И в белизне твоей бессрочнойЛишь я один повинен был.…Кто говорил со мной воочьюИ с кем я не договорил?..А свист горошины свинцовой,А вывих разнокрылых рукВ последний раз леса и вдовыКак черный полдень – помянут.

День четвертый. Зима

«Ну что, беспризорник Петрарка…»

Ну что, беспризорник Петрарка?Спросонья еще полгреха.Сыра от признаний тетрадка.Суха от рассвета рука.Зима полушубком и чаркойЛечила в пути жениха.Случайно он с ней повстречался.Припадок случился стиха.О, Господи, значит, мы выжили!О, небо, откуда ты выплыло?В снегу вся Россия моя.Вон церковь, а в церкви невеста.Под руки берут – как чудесно!Жених-то, выходит, что я.

«На все есть душевная лепта…»

На все есть душевная лепта.Не ходит любовь налегке.И что-то бессонница лепит,Нащупавши в черновике.Такую, такую же точно,В оборках забот и потуг,В сугробах затихших пророчеств,Деревню вслепую и вслух.На праздник. Ровесница, Муза!Моя деревенька в ночи!Во что превращаются узы?В разводы, в вокзал, в недосып?Однажды и мы соберемся.И будет зима на дворе.И только пространство вернетсяЛюбить, договаривать, петь.

«Соловьиной печали ясна причина…»

Соловьиной печали ясна причина.Но застыла твердь возле самых дверей.Не узнаешь правду о самых сирыхНа земле населенной всей.Большеглазое сердце родное, вещееС розоватою трещиной не сладит никак.Если бы знать, куда ведет эта трещина…

Три маленьких элегии

1Замыты лица перегноем сумерек,Тех винных, ласковых, тех в чем-то виноватых.Не сведущих, чьи родственники умерлиЗа Охтинского моста шубой ватною.Друзья мои! Мы слишком быстро вырослиИз дач оладьевых, из вязаных кольчуг.Из вас из всех один лишь я черниламиВсе время балуюсь, поблажки не ищу.Не знали мы, как пачкаются прозвища,Как одуванчик выжелтив лицо.Из вас из всех лишь я пустился в розыскиМоей страны. Со всех ее концов!2Я не имею права. Отнято внезапноИль от рождения, но я уже не враль!Прошел февраль в чернильных теплых пятнах.И сердце выбежало: Нет знакомых. Жаль!Повествование – прием довольно скучный,Зато петляющий, чтоб истину сберечь.Я брошен в жизнь – и это тем и лучше,Что в жизнь, что некогда извлечь из жизни речь.И я готов учиться чистой речи,Прямой у веточек и косвенной у птиц,Чистописанью и чистосердечью,Чистопроходству женских лиц.3Посредине, где лес – плачевняИ где простыни сушит простор,Нащебетавшаяся привереда,Ждет природа своих сестер.Это тьма отдает на выростНам оставшиеся две ветлы,Превращая их ночью в сирот,Ничего не постигших в любви.Коридор обрастает веткойИ уже тяжелей дышать.Хорошо, когда жирно, мелкоВ ночь вщебетана благодать.

«Больно стискивать руку – хужей: человека…»

Больно стискивать руку – хужей: человекаА всего безобидней всю жизньРаскрывать, раскрывать до последнего вздохаРот, глаза и объятья всему, чем ты жив.

«Мы с дедушкой часто гуляли вдоль кресел…»

Мы с дедушкой часто гуляли вдоль кресел,На темную зиму одетых в чехлы —Сугробов в Таврическом. Мир мало весилИ, кажется, мы себя тихо вели.С чего нам шуметь? Жизни два средоточья —Я – что еще не, ну а дедушка – что уже все.Как будто бы света длина здесь ходила в обносках ночи.И пуншем, и бронзой, и теплым цукатом обложенный сон.Мы позже узнали, что здесь в исчисленьиКаком-то двадцатом Потемкин бывал,Что он не любил страшно это строенье:Подачку царицы – и с кресел чехлов не снимал.

«Не надо желать лихолетья…»

Не надо желать лихолетья.Фонтанка, как рифма, стара,У Анны и СимеонаНа службе давно не была.Там дальше ЛитейныйИ ей для чего-то нужнаУлица имени этогоСалтыкова и Щедрина.

День пятый. Раннее утро. Узоры прошлого

Прощание с тем веком

Прости, нет, лучше отпусти.Мой век, мой страх не мною вымышлен.Здесь не в чести сердечный стыд,Что третьей был главою выношен,Над коей сто уж с лишним лет,Глядясь и пристально и врыдчивоВ судьбу Татьянину, – поэтНе разогнется неусидчиво.И город не взметнет метельНад умирающим Акакием.Отсель она шинель, оттель —Все то, что Гоголем наплакано.И, знать, напрасно, возвратясьС обедни, вдоль столов обеденных,Здесь Достоевский шел, крестясь,А то и морщась привередливо.И комнатам, как тактам внять,И разыскать слепую копию,Чтоб, с ней обнявшись, умирать.И подоконник тих, как подлинник.И только женские глазаПроснулись, выплакали, вспухлиНа мылом страха выскобленный зал,На пышную, как осень – трусость.Не дует здесь ничем. НичтоМне забирается в печенки.