Хутор моего детства

А тётка Лушка берёт рюмку и отвечает: "Я пью нэ за свои 20, колы була, як пэрсик, но тиби досталась надкусанной, и нэ за свои 30, колы я була игруча, як шампанскэ, но ты пыв тилько одну пену, и нэ за свои 40, колы я була крипка, як коньяк, но ты распывав ёго на троих с дружкамы. Я пью за свои 50, колы я зараз кысла, як щи, а ты рад бы похлёбать, та ничим.»

Все гости начали хохотать и просить дядьку Федьку почитать свои стихи. Он вытащил из-за пазухи затёртую тетрадку и начал:

«Шёв я лисом, бачив чудо: Крокодыл дэрэ вэрблюда. Я крычу ему: «Нахал!» Вин мни хреном помахав!»

«Иду я по бэрэгу Панской, И чую – зовэ Водяный: «Художнык, художнык, художнык молодой, Нарысуй мни бабу с рыжею пы..ой!»

«А на толоки: – шпокы-покы! Пацаны пыкамы сталы воювать, А потом раздумалы, Сталы див е…ь!»

– Хвёдор, – ржали все гости и именинница, – ты настоящий Пушкын! А ну ще выдай!

– У мэнэ нэ заржавие! – кричит Дядька Федька, и в голос частушку выдал: «Побачив в мори красный буй, Поплыв до ёго якыйся х.й, А с бэрэга на цэ глядя, Смиялысь дви грудастих бляди!». Именинница застолью поддала жару, выдав своё, сокровенное, бабье: «Я дала интиллигенту, Прямо на завалинки, Дивкы, пенис – цы е х.й, Тилькы дюжэ махонькый!»

Будто соревнование на именинах устроили мужики и бабы. Отчебучивали такие перлы юмора, и откровений, что забыть то невозможно.

Пили самогонку за здоровье и честь именинницы. Вспоминали минушие дни. Вспоминали войны лихолетье, всю тяжесть проклятой войны. И когда тётка Лукерья, это бывшее чудо красы, встряхнув свои косы златые, запела, над хутором, будто зарёю, явились Весна и Цветы: «Нэ жалию нэ о чём, нэ плачу. Жизть моя! Чи ты прыснылась мни…?

Все подхватили: "Будто я вэсэнней гулкой ранью, Проскакав на розовом кони…»

Под песню дядька Федька плакал. То ли от нанесённых ему оскорблений по поводу его «членства», то ли от тоски по любви, минувшей его, то ли ещё от чего, но плакал.

А когда через пол-года он тихо скончался, и его похоронили на хуторском кладбище, утопающем в кущах дерев и цветов, хуторяне поставили ему крест с надписью: «Упокой душу ёго, Господи».

Живут же люди!

Антон Чухмарь, возвернувшись из города, куда ездил на базар, рассказывал хуторянам, смакуя махру козьей ножки:

– Щастлыви люды живуть в городи! В магазинах чого тилько нэма! Ковбасы якись «Хряковски», сыры «Пешидраньски» та «Голаньски», канафэты, шоколады, хурьма, кышмыш, усякый шурум-бурум с Кавказу та с Азии. Та цэ шо! А культура яка!

Прямо посэрэд городу, на «Газетном» закоулку можно до витру сходыть! Тама у подвали е уборна така. Народу кублыться в очириди тьма, як буддто усим зразу приспичило. На двэрях таблычка, а на нэй напысано: «Герои Советского Союза, Герои Труда, Кавалеры Славы и Депутаты – бесплатно. Участникам войны, партизанского движенья, подполья и всем остальным – платно. Женщинам и малим дитям – в порядке общей очереди».

А шоб порядок був, тама два милицинера на двэрях стоять. Документы проверяють. А по другу сторону от уборной стоит милицейска «кутузка» и туды афиристив усяких сажають до выяснения личности.

– Антон, шо ты брэшешь! Яки у уборной афиристы? – раздались голоса.

– А сами шо ни на е настоящи! Одын так рвався в уборну и крычав на усю очиредь, шо вин «Кавалер», а документов у ёго нэ оказалось. Хто же вин?! Афирист! А одна баба крычала, шо вона «Мать-Героиня», а дитей з нэю нэ оказалось! Хто ж вона!? Афиристка! В кутузку еи, заразу! Из-за таких скилько ж людэй в штаны наложило!

Рассказ Антона запал в душу не одному хуторянину. Кто ж не хотел увидеть, «як люды живуть»?

Однажды в «студёную зимнюю пору», поприкинув шансы-балансы, колхозные труженики, снарядились оклунками, и – «до базарю», в райцентр. Там и торговали. Но двое, Фёдор и Петро, грея за пазухой мечту увидеть «як люды живуть», решились побывать в областном городе, увидеть своими глазами, и, если Антон что сбрехал, «причесать его и в хвост и в гриву» перед всеми хуторянами.

На «Старом базаре» города Ростова-на-Дону распродались они быстренько. Там же народу, как звёзд на небе!

– Бачишь, Пэтро, яки деньжищи у людэй? Всэ хапають, хапають! Нэяк нэ нахапаються.

Пока распродавали мужики сало, битую птицу и прочий натуральный продукт, их подпёрло.

      Попытались они приткнуться за угол какого-то ларька для справления нужды, но не тут-то было! Бабы-продавщицы укрыли их таким «мокрым рядном», что у тех волос на всём теле дыбом встал.

– Дамочки, – смущаясь, залепетал Фёдор, – а шо ж нам робыть? Спасу нет, як припэрло.

– Что делать, что делать? Пердеть да бегать! Бегите на «Газетный». Там и сральня, и ссальня, и газеты, и всё, что хочешь!

– А дэ цэ то е?

Продавщицы уточнили:

– Идите на хутор бабочек ловить, пока рёбра целы!

      Пришлось спрашивать у всех базарных людей. А те показывали руками в разные стороны. Кое-как выбрались за ворота. Но и там народу тьма. Торгуют, кто с газетки, расстеленной на земле, кто с ящичка, а кто прямо из сумки. Трамвай, как бронепоезд, грохочет и дзинькает беспрестанно. Соборный колокол бухает. Жизнь кипит! Потребность в уборной нарастает, а спрашивать про уборную как-то неудобно.

– Люды, де тут газеты выдають? – спрашивают скромно Фёдор и Петро.

– Вон видите «Союзпечать»? Там газет, хоть ж…й ешь, – подсказала культурная с виду дамочка, продающая трёх котят в коробке из под туфлей.

      Петро сунул голову в окошко «Союзпечати». За столиком сидела дебёлая женщина с волосами пшеничного цвета, собранными копёнкой на макушке, отчего голова её напоминала огородное пугало, и лишь накрашенные бурачной помадой губы, да синь вокруг глаз подтверждали её женскую природу. К ней Пётр и обратился с надеждой:

– Дамочка, нам бы в вашу… уборную. Терпежу бильше нэма. Я вам заплачу.

У дамочки глаза округлились, щёки налились гранатовым цветом. Пётр никак не ожидал такой перемены в ней.

– Ах ты ж, гад ползучий, – рявкнула дамочка, и её пятерня, ухватив Петра за нос, вытолкнула его голову из окошка «Союзпечати».

Пётр растерянно блымал глазами, из которых ещё сыпались искры. На какой -то миг смешалась потребность в испражнении и унижение мужской чести бабой из ларька. Когда искры из глаз стали реже, он почувствовал что-то вохкое в штанах и подозрительный запах.

– Э-э-х, – затосковало сердце, – «хорошо в краю родном, пахнэ сином и говном, сядышь срать – хрен травку щипе, жопа нюхае цветы», … А тут усё чужое. И уси чужи. И куда притулиться со своей нуждой?

Стоял, сжав ноги, боясь шевельнуться. А тут какя-то девочка подошла и говорит:

– Дядя, я могу вам помочь.

– Чем же ты, девочка, можешь помочь при моей нужде?

– Я уже большая девочка. Помогу. Только вы мне на мороженое дайте.

– Девочка, тилько мы вдвох, – говорит Пётр, – вот ще дядько Фёдор.

– Тогда на два мороженых. Троячок давайте и пошли.

– Пришлось раскошелиться, – рассказывал дальше дядько Федька. – Повела вона нас по якойсь улыци Станиславского, де люды тряпкамы торгують, гвоздямы, гайкамы и усякым жилизом. А на воротях в дворы мелом понапысано: «Во дворе уборной нет».

Я и думаю, завэдэ це чертиня в якусь подворотню, а там ростовски уркы. И хана нам будэ. Но девочка не обманула. Открыла калиточку, показала на мусорни ящикы и говорэ:

– Какайте, пока никого нет, а я на васаре постою.

– Пэтро, шо робыть будэмо!? – спрашиваю.

– Шо, шо!? З мэнэ уже капшо лизе. Так шо давай.

– А вокруг тих мусорних ящикив яблоку нидэ упасты от куч гивна. И сухэ, и свиже, якэ хочишь. Тильке улаштувалысь, задрав кужуха до головы, тут якась бабка як закрычить: «Шо ж вы, ироды, делаетэ?!» – и з ведра помоямы на нас, стэрва стара. Мы вскочилы с пэрэпугу, да дёру от того Станиславского. А девочка из-за угла выглядува, язычком морожено наярива и хохоче. Из молодых та ранья. Облапошива людэй на их нужде. И греха нэ боиться.

Выскочилы мы удачно. Прямо в кучу народа. Спрашиваем у людэй:

– А шо вы тут робытэ?

– Фарцуем, – кажуть, – а вам что надо? Може, вам валюту поменять?

– Яка там валюта. Нам бы в уборну поскорише.

– Шустрые вы, мужики! А по червонцу с носа не слабо? Если бабульки есть, мы в момент решим вашу проблему.

– Ну шо робыть, Хвёдор, – спрашиваю. И полиз запазуху, вытянул наторговани гроши, отслюнявыв двадцать рублив та протянул сымпотному мущщине в модном, як у артиста, палито.

– А ну расступись! – подал голос симпотный мущщина, и попёр у самую гущу страждущих до уборной.

– Це свои, – сказав вин милиценерам.

…За дверью от милицейского поста, в коридорчике столик. За ним темноволосая, чернобровая, ещё красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с тёмным пушком на верхней губе и вдоль щёк, полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольником, как у гусыни, животом под чёрной шерстяной юбкой.

На том же столике табличка на подставочке с красивыми буквами «Касса» и мотки серой бумаги. Тут всё быстро. Ты платишь три рубля, чернявая кассирша отрывает кусок бумаги от мотка, сует тебе и показывает пальцем в золотых кольцах, в какую сторону тебе двигаться дальше. Всяким там бесплатникам, по предъявлению удостоверений, – влево, а платникам – вправо…

– Мы заскочилы вправо. На уборну совсим нэ похоже. Стоять якись приспособы, як табуреточки с диркой, и намалёванный на стинки палэць указуе в утИ диркЫ и напысано – «Срать сюды!». А на другой стинки напысано «Дэржэ прицел! Ссять сюды!»

Расстибнув я кужух, расшубуршив одэжу, штаны до колин спустыв, кое-як зализ на ту прыспособу тай думаю: а як же ссять до другой стенки у тот ящик, куда палэць указуе?

А у мэнэ уже процес пишов по большому. Схватывся я за свое гришнэ дило, направыв на ту чортову стинку, та як ссыкону! Но нэ дотянув струю. Остановыться нэ можу. Так и налыв лужу посэрэд полу. Люды, шо рядом сыдилы по тому же дилу, смиються, а я нэ знаю шо робыть.

А тут заходэ женшина, жирнюча така, масласта, с широким задом и каже: «Что ж ты делаешь, рожа твоя колхозная!? А убирать кто будет? Я щас милицию вызову. Будешь ты пятнадцать суток тут банить полы! Я на век отучу тэбэ ссать. Ёму писюара и унитаза мало! Весь пол зассав! А ну слазь и убирай, скотиняка бэзрогая!»

– Як сказала про милицию, спужався я, тай кажу: – «Дамочка, нэ надо милиции, я зараз». – Злиз з того я чёртового унитаза, як вона назвала, зняв сподню рубаху, тай давай лужу вымачивать та в писюяр выжимать. А шоб удобнише було, зняв я кужух и в уголок положив. Вылызав усю уборну. Глядь, а кужуха нэма! А там же гроши с базарю! Я до той дамочкы, и крычу: – «А кужух мий дэ?» – Вона, чёртяка, глаза вылупыла и каже: – «Якый кужух? Вон видишь, что написано? Читать можешь?» – Дывлюсь, а на стинки напысано: – «Администрация туалета за кражу вещей не отвечает!»

– Дамочка, шо ж я буду робыть бэз кужуха и гроший? На двори ж мороз. Войдить в моё положение.

– Постой, подожди. Может кто и подбросит твой кужух.

И правда, через пол-часа заходэ и спрашува: «Это твой кужух за унитазом лежит?» Дывлюсь – мий! Я – хвать за карман, а гроший нэма! А дэ ж гроши? – спрашиваю у дамочкы. «Какие гроши!? Ты что тут комедию разыгрываешь, мужик? А ну проваливай, пока милицию не позвала».

А тут дывлюсь – Пэтро стоить, рот раззявыв и слова сказать нэ може. Тай каже:

– А колы ж у мэнэ гроши стибанулы? Я ж кужух нэ знимав. И рачкы нэ лазыв, так шо потирять нэ мог. А грошив – нэма!

А та дамочка тай каже: «Вы за кого нас принимаете? Мы, городские, честные люди, а вы аферисты. Счас вас в кутузку сдам».

– Боже мий, – кажемо, – нам же до дому надо, а нэ в кутузку! Дамочка, за ради Бога, отпустите нас. Чорт з тимы грошмы.

– Идите, пока я добрая. А будете выступать, в вытрезвитель сдам.

Бэз билетив, тряслысь як зайци у поезди, пока до Азова доихалы. С хуторянамы добралысь до дому. Так шо у город бильш нэ поидымо…

Возмутители

Мартовские снежные вьюги и морозы леденили дыхание, приходилось, сняв рукавицы, тереть нос, уши, щёки, дуть в замерзавшие ладони и прыгать поочерёдно то на одной, то на другой ноге. На эту лихую погоду в стране пришлись выборы в Верховный Совет.

Нам, пацанам и девчонкам, это государственное действо было в радость, хотя мы в этом ничего не понимали. Для нас выборы – это праздник и только.

В послевоенном хуторе весь «центр культурной жизни» находился в школе. Культура там била ключом и мы постигали азы и буки взрослой жизни. А ещё там иногда «крутили кино».

Перед выборами крутанули аж два: «Броненосец "Потёмкин"» и «Чапаев».

В коридорчике, надрываясь от угарного чада, тарабанил движок; в одном из классов, сидя в аду дыма махры самокруток, набирались культуры от любви Тахира с Зухрой и Чапаева с Анкой-пулемётчицей взрослые и дети…

«Кинщик» (это тот, кто крутил кино), техникой своей владел слабо, и от этого движок всё время глох. «Кинщик» бежал к движку и отчаянно пытался оживить его, а в темноте ор пацанячий:

– Кинщика на мыло!

Хлопцы постарше нас несли в культуру своё:

– За таку роботу, дивкы, нычого ёму нэ давайтэ!

– Недамо! Недамо! – те в ответ, и девичий визг с хохотом взлетал к потолку клуба.

– Да тыхо вы, чёрты з рогамы! – орали на них их бабушки, дедушки, дяди и тёти.

И так от заглушки до заглушки движка – «народный фольклор и самодеятельность».

Накануне выборов у входа школы привесили ещё и самопальный плакат:

«Единодушно отдадим свои голоса кандидатам в депутаты Верховного Совета!»

Плакат, как плакат. Но ночью перед выборами, словно в ночь перед Рождеством, с плакатом случилось чудо – исчезли некоторые буквы и появились новые.

Никто и внимания не обратил, пока не пришёл дед Бублик и не сказал:

– А шо у вас за плакатия така над двэрямы? И шо, акромя Шуркы и Толика у вас других агитаторив нэма? Воны ж по хутору бигають, по викнам стучять и оруть:

«Идить! Идить поголовно отдаваться усим кандидатам!»

Правленцев, как ветром сдуло с тёплого избирательного участка. На ходу натягивая полушубки, ринулись они в стужу, зная, что за необеспечение порядка прохождения выборов, как пить дать, схлопочешь каталажку. Прислушались. В морозной тиши нёсся звонкий голос Шурки Омелько и эхо вторило:

–…Отдаваться! Отдаваться!

И уже эхо с баском Толика Козленко:

–… Усем! Усем … дидатам!…дидатам…дидатам!

– Там воны! – указал пальцем дядька Федька, сексот и член ВКПб.

И скопом, взметая снег, ринулись на голоса агитаторов. Навстречу им шли кучками мужики, бабы, парни и девки.

– Куда вас чёрты нэсуть? – не уступая дорожку встречным избирателям, орал парторг колхоза. А те ему в ответ:

– Отдаваться!»

– Кому отдаваться, курвячи ваши головы?

– Усем кандидатам!

– Вы шо, з разуму звыхнулысь, чи шо? В таку рань усим хутором попэрлы!

Кое-как разошлись на узкой дорожке и правленцы помчались за Шуркой и Толиком. Те, завидев бегущих к ним и сообразив, что к чему, дали дёру по сугробам в сторону МТФ.

– Во, гады!– прыгая в сугробы, кричал член правления, дядько Ларик Кыслый, Колькин и Вовкин отец, ветеринар. А дед Алёшка, настигая Шурку, орал:

– Стой, курва! Задушу своимы рукамы, гадюка! – схватив её за одежду.

А Шурка, защищаясь, деда Алёшку – хрясь по морде и кричит:

– Я за Совецьку власть призываю, а ты, падло, за цицькы хватаешь!

И покатились Шурка с дедом Алёшкой по снежной красоте. Несдобровать бы деду, но подоспел бригадир полеводческой бригады Недрыгайло, дядько Иван. Кое-как скрутили «агитаторшу» и потащили на избирательный участок. Шурка не унималась:

– Усех вас врагив народа ликвидирують! Сама дядьки Кольки донэсу на вас, гадив!

– Заткнысь, падло! Сама ты вражина! Шоб ты сдохла! Деä ты взялась на нашу голову? – костыляли Шурку правленские мужики.

Толика словить было не так просто. Он шустрее Шурки оказался, убегая от своих ловцов, залез на скирду соломы и запел, как показалось правленцам, Гимн.

– Во, паразит! Гимном прикрывается! – вытягиваясь по стойке «смирно», произнёс дядько Степан.

– Та вы послухайтэ шо вин спивае! За цэ ёму кутузкы нэ мыновать!

Со скирды далеко-далеко за бригаду, до школы, по-над хутором, Савкиной речкою, аж до Панского леса нёсся «Гимн» на музыку Лебедева-Кумача и на слова Толика Козленко в его же душераздирающем исполнении:

–…«Союз нэрушымый зализ пид машину и зъив вин всю кашу за родину нашу!»

– Злазь! – кричали правленцы. А Толик им:

– Пока «Интернационал» нэ соспиваю, нэ злизу и завёл:

– Вставай, пойидым за соло-о-о-омой, вставай, голоднии быкы....

Наконец-то Толяна со скирды стащили, морду набили за его «Гимны» и поволокли до школы. Туда же тащили и Шурку. Толика избиратели узнали сразу, так как знали его поэтические и певческие способности уже давно, но Шурку сразу не признали и спрашивали друг у друга:

– А це шо за артистка?

На что Шурка отвечала весёлыми частушками:

– А я ны папына, а я ны мамына! Я на улыци росла, мэнэ курыця знэсла!

– Батюшкы вы мои! Та це ж Шурка! Во яка спивачка объявылась у хутори!– со смешком встретили привод Шурки избиратели.

– Уси чулы, шо оци паразиты спивають? – спросил парторг колхоза дядька Петька Голубовский и вперил свои голубые-голубые глаза в колхозников, а затем чуть выше их голов.

Все увидели, как он сразу побелел лицом и глаза его полезли на лоб, будто он увидел конец света.

Избиратели подняли глаза и только сейчас заметили плакат, на котором чёрным по белому было написано:«Единодушно отдадимСЯ кандидатам в депутаты Верховного Совета!»

Голубовский нутром почувствовал свой «конец света» и что ему предстоит дорога дальняя в страну бескрайнюю, где мороз трескучий и барак вонючий в дебрях тайги.

«Глаза и уши» хутора

Жарким августовским днём мы попивали с дядькой Федей винцо в тени яблонь его подворья в хуторе моего незабываемого детства. Хутор – это Савкина речка, это Панский лес с такой же панскою рекою, это раздолье степи, буйство трав, цветов, небо бездонное, бой перепелов, пенье жаворонков и, самое главное, люди, а среди них цветы жизни – девчонки, которых я любил и, как мне кажется, они меня тоже.

Дядька Фёдор, казалось, знал всё и обо всех, настоящий ходячий «справочник».

– У мэнэ була «хвороба» с детства – кныжкы пысать, а нэ быкам хвосты крутыть. Став я подглядувать, подслухувать, в тетрадочку записывать кто, что, да як. Всэ шло, як по маслу, материал для пысатильства накапливався. Но из-за одной дивкы жизня моя пишла пыд откос.

– Из-за девки?! – удивлённо спрашиваю я.

– А из-за кого ж ще!? Уси неприятности только из-за чёртив этих патлатых. Давай ще выпьмо и я расскажу, шо да як було.

Говорил он на деревенской и городской смеси наречий малороссийского языка так:

– Цэ ще до войны було. Яксь захотилось мини вышни. Я шмыгонув в вышняк. Вышня як мэд. Наслаждаюсь. Вдруг чую, шось кублыться в копыци рядом с вышняком. Чорты мэнэ дёрнулы подывыться, шо там такэ.

– Там, наверное, кто-нибудь «кино» «Тахир и Зухра» крутил, – заулыбался я.

– Ага! Тилько нэ Тахир с Зухрою, а батько мий с Райкой Зарецкой то «кино» крутылы! Вона, як побачила мэнэ, всполошилась та ходу, а батько мэнэ зловыв и так поров реминякою, шо у мэнэ задныця до сих пор в рубцях. Райка до дому побигла, а я дав дёру на Втору Полтаву, до тёткы Мотькы, ханджийкы, твого батька сэстры.

А потом пешкы подався на Староминску, до поезда. Почипывся на товарняк, так зайцем до Краснодара добрався, дэ жилы тогда твои батько з матэрью. Пожив трохы з нэмэ. Паспорта нэма, грошив нэма, жив як партизан. Надо було шось робыть. Надумав я свое пальто продать. Стою на Сенном рынке, пальто продаю, а тут милиция нагрянула. Мэнэ и заграбасталы. Судылы, посадылы. А тут вскорости война.

На фронт меня отправили. После ранения в сорок четвёртом комиссовали. Подався в свий хутор. В сорок восьмом оженился на тётке Любе. Вона думала, шо еи муж погыб, а оказалось, шо вин був чи полицаем, чи власовцем. Долго тягалы и еи и мэнэ, а потом отсталы. Яки показания могла дать тётка Люба? Воны ж пэрэд самой войной пожэнылысь, а потом на ёго похоронка прыйшла. Яки тут показания? Вызвав мэнэ Мыхайлюк, цэ ж наш особоуполномоченный из органов був, та ты ёго должен помныть, побалакалы у кабинети, и с тих пор я у ёго, як глаза и уши в хутори. Это мое партийное поручение. Я ж з войны член партии.

– Это партийное поручение подслушивать, кто что сказал, подглядывать, кто что сделал и доносить Михайлюку!? Дядь Федя, и вам за это стукачество морду никто не набил?

– Морду нэ набылы, а пакость усяку робылы. В прошлом годи, заразы патлати, таку пакость зробылы, шо я до сих пор чухмарюсь.

И он начал скрести дублённой пятернёй свои бока через рубашку.

– Так за что и какую пакость вам сделали?

– У нас в хутори колхознэ стадо на лито выгоняють пыд лис на выпас, там же и доять, шоб скотыну нэ гонять на МТФ и обратно. Литня дойка нэ халам-балам. Там за людьмы глаз да глаз нужен. Молоко на сипоратори прогонять, слывкы сиби, а пэрэгнатэ молоко колхозу. То, хиба, молоко? Однэ названья, а ёго ж сдавать надо.

А ще шо ти сучкы выделывають!? Морды, сиськы и другэ смэтаною намазюкають и ходять, як кикиморы, закутав голову билой косынкой. Корова пужается, а чоловик и подавно. Казалы, шо воны апосля вэчэрней дойкы молоко в корыто налывають та купаються, як та Клипатра, потом в общу бочку злывають на здачу и на танци идуть. Як ты думаешь, Миша, це вредительство, чи ни? Як же партиец може такэ пэрэносыть?

– Скорее всего это брехня, дядь Федя.

– Шоб наверняка знать, я и подався на вечерню дойку. Сховався в копычки, наблюдаю. И шо ты думаешь? Як тилько в нэби зажглась пэрва звезда, бачу – дивкы, чорты патлати, налывають молоко в корыто! Плахитя познималы, а я тут как тут.

Тай спрашуваю:

– Шо цэ мы тут робымо?

– «Шо бачишь, то и робымо», – завижьжялы уси хором, и бросылысь на мэнэ, як тигры вчэпылысь и потяглы в якусь халабуду.

Я и глазом моргнуть нэ успив, як воны з мэнэ штаны спустылы, затолкалы в уту халабуду и двэри подпэрлы.

Тёмно там, як у нэгра в гузни. Я туда, я сюда, а двэри открыть нэ можу и виконца нэма. За шось зачипывся и брякнувся в якусь полову чи мучку. И тут на мэнэ як напалы якись насикомы, спасу нэма як грызуть.

Чим я бильше бигаю по той халабуди, тим бильше ти насикомы на мэнэ нападають. Я зализ на якыйсь ящик та давай крышу рукамы раздирать шоб вылизты с той проклятой халабуды. Слава Богу, крыша була соломою крыта.

Зделав я диру, и задав дёру от той халабуды до дому. Насикомы, сто чортив им в зубы, од мэнэ нэ отсталы и я их до дому на сиби прынис цилу тучу. Заскочив в хату, крычу: – «Люба, спасай! На мэнэ якись насикомы напалы!» – Вона свет включила, як глянула на мэнэ, та як закрычить: «Дэ тэбэ чорты носылы? А штаны у якой сучкы забув та блох набрався? А ну, гэть из хаты! Я завтра разбэрусь с тобою!» И вытолкала мэнэ за порог.

Хорошо, шо у нас дуст був. Так тётка Люба обсыпала мэнэ з ног до головы тим дустом и я до утра сыдив в двори. Мэнэ тры раза выворачивало от того дусту. Думав, шо копыта откыну. Блохы, правда, яки подохлы, а яки поховалысь, грызуть прокляти. Да ты, як пидымо спать в хату, сам почувствуешь яки воны, гады, живучи та кусачи.

– Ну и что тем дояркам было? – любопытствую я. – Вы ж Сатанюку донесли на них?

– А як же!? Сказав, шо купалысь в молоки, а про блох постыдывся сказать.

– А Михайлюк как же с теми девками поступил? – спрашиваю я.

"Ты, Фёдор, больше за доярками не наблюдай. Я з нэмэ сам разбырусь" – сказав вин. Но нэ кого нэ посадылы. Я чувствовав, шо там шось нэ так просто. И разнюхав! Но про то мовчать надо, а то самого посадють. Давай, плыминнычек, ще по трохы выпьемо та спать в хату пишлы. На сёдня хватэ.

– Не, дядь Федя, я лучше тут на лавке покимарю, а потом на пруд рыбалить пойду, – говорю я.

– Ну и паразит же ты, Мишка! Рыбалить вин прыихав! Кому ты брэшэшь!? Ты думаешь, шо я нэ бачив як ты з Валькой Голубовской «рыбалили» на пруду пыд лисом в твий прошлый приезд?

Я покраснел до ушей, представляя, что дядька подглядывал, когда мы любились с Валентиной.

– Чого ж ты мовчишь? Я шо, брэшу? Такэ вытворялы, шо я в штаны напузырыв, любуясь на то «кино».

– А зачем подглядывал? Мы у вашего колхоза ничего не крали и строительству коммунизма, не вредили. Так чего ж подглядывать?

– А можэ вы под ту любов разговоры против партии и руководства маскируетэ.

– Так вы и мне не доверяете? – спрашиваю я, а он в ответ:

– Доверяй, но проверяй. Цэ каждый партиец должён делать, а то ны якого коммунизма нэ будэ.

– Я, Миша, имею пысательскый материальчик, а як ёго до ума довэсты, ума нэ прыложу.