Жернова судьбы

Покуда коляска с лекарем приедет в Степанщину, покуда выяснится, что барыня уже уехала и доктора надо возвращать в Бронницы, покуда Палаша и кучер наконец появятся в именье и всё окончательно станет явным, пройдёт довольно времени, и Ванька очень надеялся, что хотя бы полсуток у них будет форы.

– Ну, а там как Бог даст, – думал он в ночь накануне пятницы, в который раз обдумывая план. При всей простоте он был хорош и дерзок, и если бы Бог помог им хоть немного, всё бы осуществилось.

С этими мыслями он, наконец, уснул: завтра ему надо было отпрашиваться у барыни, честно смотреть ей в глаза и не дрогнуть, видя её добрую улыбку…

Внезапно сон его был прерван шумом и воплями Савки, который спал на узком топчане поперёк двери, чтоб охранять её. Как Ванька ни отговаривал его от этой затеи, парнишка не соглашался. Кто-то с грохотом влетел в комнату, споткнувшись о Савку, затем сильная рука, схватив за ворот рубахи, как щенка, отшвырнула мальчишку в сторону, пинком откинула топчан, и в комнату, светя фонарём, вошёл молодой хозяин.

– Александр Андреич? – вырванный из сна, Ванька лишь успел сесть на кровати, сощуря глаза на барина и пытаясь понять, что происходит, как сильнейший удар кулаком в лицо бросил его на пол, а тяжёлый кованый сапог пинком в живот заставил скрючиться и тщетно хватать ртом воздух. Кровь, хлынувшая из разбитого носа и губы, окончательно ввергла его в недоумение.

– Барин… за что? – прохрипел он, вытирая тыльной стороной ладони кровь. Вместо ответа на него вновь обрушились удары и пинки тяжёлых сапог, в мгновение ока выбившие все бунтарские мысли, все надежды на будущее, оставив лишь звериный инстинкт самосохранения. Он сжался в окровавленный комок боли, прикрывая руками голову и ёрзая по полу, пытаясь избежать очередного удара; крики и стоны сами собой вырывались из открытого рта, когда он пытался втянуть хоть чуть-чуть воздуха в пылающие лёгкие. Но очередной удар снова вышибал весь дух, и Ванька начинал терять сознание. Этой радости ему не доставили: избиение прекратилось, сильная рука схватила его за волосы и безжалостно рванула, задрав лицо вверх:

– Смотри на барина! – рявкнул знакомый голос. – Смотри! – последовал ещё один рывок.

Парень попытался сфокусировать взгляд, но от боли ничего не соображал, и его опять швырнули наземь. В комнате поднялся какой-то ураган: на пол полетела постель, вещи из сундучка вывалили и перешывыряли, содержимое письменного стола и ящиков тоже вывернули на пол, каждая книга была безжалостно отправлена туда же. Пока продолжался бесцеремонный обыск, Ванька чуть отдышался, открыл, наконец, глаза и увидел перед своим носом башмаки барина с красными каблуками.

– Александр Андреич… – просипел он, – за что бьёте?

– Федя, он пришёл в себя, – ураган тут же прекратился. Фёдор подошёл к Ваньке, схватил его за волосы и, рывком приподняв, поставил на колени. Парень всхлипнул от нового витка боли, и глаза его закатились.

– Смотри на барина! – рука опять тряхнула его, и Ванька, через силу открыв помутневшие от страданий глаза, увидел прямо перед собой листок бумаги со своими виршами. Кровь шибанула в голову, он понял, что искал барин, и порадовался, что все записочки Пульхерии сжигал. Она тоже. Этот листочек с самыми последними его стихами – элегией – наверное, случайно уцелел. Решение пришло мгновенно.

– Это что такое, пёс смердящий?! – ледяным от злобы голосом спросил Саша.

– Отвечай! – Фёдор вновь рванул его.

– Вирши… – просипел Ванька.

– Как ты посмел, свинья, написать их моей жене?? – от злобы, казалось, хозяин не мог дышать. – Говори, смерд вонючий!!

– Я написал их… как музе, – с трудом, захлёбываясь кровью, парень протолкнул слова сквозь глотку. – Это просто вирши… Барыня любит стихи… и я показал ей…чтобы она оценила… Ваша милость, это правда…Я ни в чём не виноват… – он закашлялся, и кровь, брызнувшая из горла, попала на листок.

– Свинья! – поднявшись, брезгливо сказал Саша. – Ну что? – это адресовалось уже Фёдору.

– Ничего, мин херц, я всё перерыл.

– Я уверен, они переписывались. Я чую! – с этими словами молодой барин пнул своего слугу прямо в грудь. Ванька закашлял, застонал и попытался подтянуть колени к груди, но боль не позволила.

– Мин херц, – раздался вкрадчивый голос подручного. – Давай я его попытаю, а? Он мигом заговорит, вот увидишь! Всё как есть расскажет!

Мощная пятерня Федьки, сжавшись в грозный кулак, приблизилась к лицу Ваньки. Он вздрогнул и заелозил в попытке отползти. Слёзы беззвучно потекли из глаз. Сейчас ему хотелось только одного: чтобы мучения прекратились.

– Александр Андреич… – всхлипнул он, – помилосердуйте… по дурости оплошал… не бейте, умоляю…

– Ну уж нет! – хищно проговорил Фёдор, и его кулак начал медленно отходить назад, готовясь для удара.

Парень обречённо закрыл глаза.

– Не сметь! – раздался гневный окрик. Кулак замер. Иван, приподняв свинцовые веки, скосил взгляд на голос и с облегчением выдохнул: в дверях стояла целая делегация во главе с Елизаветой Владимировной. Из-за неё выглядывали сенные девушки Груша и Арина, в глазах которых плескался ужас, Савка, размазывавший по щеке кровь, дворецкий Семён Парамонович возвышался над всеми своим нешуточным ростом.

Глаза барыни метали искры.

– Александр, что тут происходит? – лёд, звенящий в её голосе, мог затушить адово пламя. – Что за самосуд без моего ведома?!

– Матушка, я подозреваю этого мерзавца в преступной связи с моей женой! Тому есть доказательство, – Саша протянул ей листок с виршами.

Елизавета Владимировна взяла не взглянув. Она глаз не сводила с сына, словно пытаясь понять, он ли это.

– И эта бумажка дала тебе право избивать человека? – ещё строже спросила она.

– Холопа, матушка, принадлежащего мне по праву рождения. И я намерен с ним разобраться здесь и сейчас! – заявил Александр.

– Ты уже довольно с ним разобрался, – барыня перевела взгляд на Ваньку, и черты её лица дрогнули. – Я сама займусь этим вопросом завтра. А ты иди спать! – прервала она сына, открывшего рот возразить ей. – И своего цепного пса забери! – металл в голосе барыни не позволял ослушаться.

Саша вышел из комнаты мимо не то с почтением, не то со страхом посторонившейся дворни. Следом за ним, осклабясь и нарочито потирая окровавленный кулак, ленивой походочкой проследовал Фёдор.

– Мальчишку-то за что побили! – подал голос им вслед дворецкий. – Парнишка мухи не обидит!

– Семён Парамонович, – приказным тоном начала барыня. – Ивана в клеть проводи, да принеси ему одежду какую и одеяло, чтоб не замёрз.

– Слушаюсь, – склонил голову слуга.

– Арина, отведи мальчика к бабушке Миронихе, пусть полечит его.

– Конечно, матушка, – горничная, взяв за руку, увела Савку.

– А с тобой, – глядя на Ваньку, который смог наконец подняться и сесть, привалившись к кровати, – я завтра поговорю, и ты мне всё расскажешь.

– Елизавета Владимировна, я… – прерывающимся голосом начал парень.

– Завтра! – прервала она его. – Сейчас у меня сил нет. Груша, проводи меня, – опершись на руку девушки, барыня ушла.

– Встать-то сам сможешь? – Семён Парамонович, высокий, худощавый, седой как лунь старик, подошёл к Ваньке. Он покачал головой. Дворецкий, подхватив под мышку, помог парню подняться и повёл его к выходу. Свежий ночной воздух ожёг наболевшие лёгкие, и парень надсадно закашлялся, согнувшись. Старик терпеливо ждал. Медленно они пошли на задний двор. Босые ступни Ваньки леденила земля, подёрнутая лёгким морозцем: стоял уже конец ноября и начинались небольшие заморозки.

– Дядя Семён, – прохрипел парень, – дозволь умыться… кровь смыть.

– Давай, милок, умойся, я подожду.

Они подошли к лохани, Ванька опустился на колени и опустил руки в воду, разбив ледяную паутинку. Поплескал в лицо, обмыл руки и торс, почти не чувствуя холода. Зачерпнув в горсть, глотнул ледяной водицы, но его тут же вырвало, едва успел отвернуться от лохани.

– Не пей, желудок застудишь. Я тебе тёпленькой принесу, – посоветовал дворецкий.

Скрипя зубами, Ванька поднялся. Боль в теле была немыслимой, затмевала рассудок, хотелось убиться головой о мёрзлую землю и прекратить мучения. Он доковылял до клети, почти упал на подстилку, тяжело вздохнул. Вот теперь он почувствовал холод и начал дрожать.

– Погоди, – сказал Семён Парамонович и ушёл. Вернулся спустя несколько минут, принёс тёплое питьё, рубаху, армяк, шерстяные носки и несколько попон. Заставил Ваньку одеться и попить.

– Спи. Тебе надо спать, чтобы силы были.

Дворецкий ушёл. Ванька натянул на себя попоны и ощутил блаженное тепло. Но уснуть ему не дали: пришли Савка и Дуня облегчить его мучения. Сначала напоили горчайшим отваром, который должен был утишить боль, потом заставили снять армяк, отчего он вновь стал дрожать от холода, и, задрав рубаху, намазали мазью ушибы. Дунька начала всхлипывать, увидев его багровые синяки и кровоподтёки, Савка тоже подозрительно засопел, но сдержался.

– Ничё, Дуня, барин маленько стукнул, пройдёт! – разбитыми губами пошутил Ванька, и девушка улыбнулась сквозь слёзы. Закончив, они опять одели его, заботливо укутали попонами, и Дуня ушла. Савка вознамерился ночевать тут же.

– Вдруг тебе что надо будет! – настаивал он.

– Иди в комнату, не надо тебе тут быть, – прошепелявил Ванька. – Там порядок наведи.

– А ты?

– А я буду ждать суда барыни.

– Ваня, клеть же не запирается! Пойдём, поспишь на кровати, а утром сюда вернёшься! – взмолился отрок.

– Нет, не пойду, так нельзя, – отрезал парень. – Это доверие Елизаветы Владимировны. Иди отсюда! Ты со свету сжить меня хочешь?!

Савка нехотя ушёл. Ванька закрыл глаза, но уснуть, несмотря на отступавшую боль, не давали скорбные мысли.

«Это что же выходит? – думал он. – Получил несколько тычков от барского прислужника и уже готов молить о пощаде? Ещё немного – и я ноги бы ему целовать начал?! Слезу уже пустил… Что ж я за слезомойка какая… Рабья душонка… пёс паршивый – его бьют, а он руку лижет… тьфу!»

От отвращения к себе он скривился.

«Видела бы она меня, как я по полу ползаю…» – душевные муки затмили телесные в момент. Парень откинул попоны и встал на колени, широко перекрестившись и устремив взгляд к небу:

– Господи! Иже еси на небеси! Дай силы рабу твоему Ивану выдержать всё, что пошлёт судьба! Господи! Пусть я не сломаюсь и смогу дойти до конца, какой бы он ни был! Всё приму, пусть только любушка моя будет счастлива и ребёночек наш вырастет свободным! Прошу, Господи, исполни такую малость твоего раба Ивана!» – помолившись, он почувствовал небольшое облегчение и снова улёгся, но мысли переключились на Пульхерию:

– Боже мой! – вскричал он, опять отбросив попоны. – Ведь она будет завтра меня ждать!!

Как загнанный зверь, заметался по клети:

– Как же её предупредить?! Что она подумает??

Спустя минуту пришла правильная мысль: «Подумает, что что-то случилось, что-то непредвиденное, и приедет сюда. А там… она поклялась, что промолчит!»

Что клятву Пульхерия сдержит, Ванька не сомневался: если бы шла речь только о ней, девушка бы ни на секунду не задумалась нарушить слово, но речь шла о ребёнке.

«Промолчит!» – утвердившись в этой мысли, Ванька наконец улёгся и заснул глубоким сном. Спал он всю ночь, утром его никто не будил, проснулся парень ближе к полудню, и то потому, что на дворе вовсю шумела дворня, перекликались гуси, куры квохтали, оповещая о снесённом яйце, индюшки да козочки тоже вносили лепту в общий гомон. Барыня любила деревенскую животинку и держала её в усадьбе, у неё даже были коровы-любимицы – Зорька и Белянка, исправно приносившие телят, тоже немало забавлявших Елизавету Владимировну.

Привычные звуки успокаивали, вселяли тихую радость. Но мысли, пробудившиеся вместе с Ванькой, вновь вогнали его в тоску. Он даже застонал от безысходности. Но страдать ему не дали.

– Встал? – Савка, дежуривший поблизости, просунул в клеть голову. – Сейчас поесть принесу!

Притащив молока, ломоть хлеба и пару картофелин, смотрел, как Ванька осторожно жуёт.

– Больно? – сморщившись, поинтересовался парнишка.

– Больно, но терпимо, – сказал Ванька, сам удивляясь. Тело ломило, но подобные ощущения он испытывал и во время покоса и не умер.

– Жить можно, – он допил молоко, утёр губы ладонью и посмотрел на Савку:

– Спасибо, парень, ты истинный друг. А теперь беги отсюда, а то схлопочешь сам знаешь от кого…

Савка упрямо помотал головой:

– Я здеся буду!

– Савва! – внезапно Ваньке пришла в голову мысль. – Иди дежурь у ворот. Как только увидишь экипаж молодой барыни, скажи ей, что со мной случилось. Только тихонько, понял?

– Понял! – мальчишка обрадовался поручению и убежал.

Прошло ещё несколько томительных часов, в течение которых Ванька приготовлялся врать со всей искренностью, на которую был способен, прежде чем за преступником пришёл дворецкий:

– Пойдём, милок, барыня требует.

Перед дверью опочивальни Иван снял армяк и шерстяные носки, в которых его ноги казались огромными, и отдал дежурному казачку. Семён Парамонович приоткрыл дверь:

– Матушка, я привёл его.

– Пусть войдёт, – послышался усталый голос барыни, такой усталый, что у Ваньки защемило сердце.

Он вошёл и тихо закрыл за собой дверь, став у стены. Елизавета Владимировна сидела в кресле у богатого трюмо, выписанного любящим мужем из Венеции. Обстановка покоев, в которых Ванька бывал и раньше, поражала не столь роскошью, сколь вкусом: барыня любила краски тёплые, летние, поэтому и обивка мебели, и драпировки стен были выполнены в оттенках персикового, розового и жёлтого цветов. Сама мебель была из светлого ореха и прекрасно вписывалась в летнюю гамму.

Кровать с балдахином, большой трёхстворчатый шкаф, трюмо с всевозможными женскими притираньями, духами и прочими штучками, кресло, ножной пуфик, банкетка, занавеси у дверей и на окнах – вот, пожалуй, и вся обстановка.

На стенах висели колоритные пейзажи не именитых живописцев, но собственного талантливого мастера – крепостного Игната, который был на должности тупейного художника, а в свободное время, в достатке предоставляемое хозяйкой, малевал окрестности имения. И так у него выходило хорошо, живо, с душой, что приглашённые незнающие гости, всегда полагали, что это картины как минимум Фёдора Матвеева. На стене над трюмо висели парадные портреты покойного генерал-аншефа Зарецкого и его супруги, писанные Дмитрием Григорьевичем Левицким. Великий мастер выполнил их в своей обычной манере, сделав героев своей работы очень русскими, открытыми людьми. Александр Андреевич вышел у него настоящим русским барином – щедрым, несдержанным, но добрым, а в лице Елизаветы Владимировны была толика задушевной грусти, указывавшая на её поэтическую натуру.

Справа и слева от портретов родителей висели две эмали на миниатюре, сделанные Петром Герасимовичем Жарковым, – Григорий и Николай, сыновья Зарецких. Мальчикам на миниатюрах было пять и семь лет. Точёные черты лица, одухотворённый взор – всё в их облике говорило, что это были одарённые дети. И одарённые юноши, которым не дано было стать взрослыми мужчинами, жениться, обзавестись потомством… Жестокая судьба вырвала братьев из любящих объятий жизни, не дала отцу и матери увидеть, какими они будут в тридцать, сорок лет, каких выберут невест, что за дети у них родятся… Ничего этого не оставила рука провидения безутешным родителям…

Небольшой портрет Саши лежал рядом с барыней, словно она внимательно рассматривала его и лишь перед приходом провинившегося холопа отложила в сторону.

Красиво, уютно и покойно было в опочивальне, но Ванька видел лишь свою госпожу, её измождённое лицо, синяки под глазами, дрожащие пальцы. Весь облик её так отличался от привычного властного вида, что он совершенно упал духом, не зная, чего ожидать. Так и застыл у дверей столбом, повесив голову.

– Встань сюда, – услышал он тихий голос Елизаветы Владимировны.

Ванька посмотрел: барыня перстом указывала, куда ему стать – прямо перед собой, за два шага. Он переместился. Время тянулось, молчание становилось невыносимым. Ванька медленно поднял голову и посмотрел на свою госпожу: она разглядывала его как будто даже с удивлением и молчала, точно он, провинившись, не заслуживал даже бранных слов. Опять понурился.

– Ну, что ж, Ваня, – спустя вечность мягко сказала барыня. – Расскажи мне всё без утайки.

– Матушка… – начал он было, но язык присох к нёбу, гортань словно была забита песком – сколько ни силился, ничего не смог выдавить из себя, никаких оправданий. Тяжело рухнул на колени:

– Виноват, наказывайте!

– Это понятно, что виноват. И наказание понесёшь. Но я хочу знать правду: за что тебя бил барин?

Парень по-прежнему молчал, язык отказывался повиноваться.

– Ваня, я жду! – Елизавета Владимировна не собиралась отступаться. – Можешь стоять здесь, сколь твоей душеньке угодно, но рассказать придётся!

Ванька попытался сглотнуть – не получилось.

– Выпей воды, – барыня налила из хрустального графина воды в хрустальный же стакан и протянула крепостному. Он жадно проглотил влагу и осторожно поставил стакан на край трюмо. Утёрся ладонью.

– Ну? – уже требовательно вопросила хозяйка.

– За вирши, – честно сказал парень.

– За эти, что ль? – тряхнула она листком.

– Да.

– Ты меня за дурочку держишь? – в голосе Елизаветы Владимировны послышалась нарастающая гроза.

– Нет, матушка, как можно! – испугался Ванька, подняв взгляд на хозяйку.

– Смотри на меня! – глаза её метали молнии. – Я сама расскажу тебе, как всё было, холоп!

Ванька вздрогнул, будто его ударили. Никогда, никогда прежде барыня не называла его этим словом, никогда не давала почувствовать, что он бесправный, безмолвный раб. Что же творится в её душе, какие муки он ей причинил?!

– Ты возжелал свою госпожу, жену твоего барина, – продолжала она, – стал писать ей подмётные письма, склонил к прелюбодеянию и надругался надо всем святым в этом доме! Так ли я рассказываю?! Как давно вы сладили??

Каждое слово Елизаветы Владимировны забивало раскалённые гвозди в сердце несчастного, он начал раскачиваться, не в силах вынести гнетущей боли, сквозившей в голосе барыни, схватился руками за виски и почти выкрикнул:

– Нет! Не так!

– А как?? – ещё грозней вопросила она.

– Государыня-матушка, я действительно писал госпоже, но только вирши. Я хотел услужить ей, сделать приятное, ведь Пульхерия Ивановна любит поэтическое слово! Простите, что заставил вас страдать, накажите меня, непотребного, только не смущайте Пульхерию Ивановну и сами не мучайтесь! – к глазам опять подступили слёзы. Пока он говорил, Елизавета Владимировна не сводила с него пылающего взора:

– Ваня, понимаешь ли ты, как мы с покойным Андреем Александровичем доверяли тебе? Можешь ли ты оценить глубину нашего доверия?! Мы всё тебе дали: нашу заботу, любовь, прекрасное образование! Мы, наконец, никогда не делали различий между нашим сыном и тобой! И так-то ты отплатил за нашу доброту? Предательством?!– голос её взлетел до небес, слова причиняли страдания куда мучительней Федькиных сапог.

– А может, Ваня, это не ты и виноват? – внезапно интонации барыни стали вкрадчивыми. – Может, это моя невестка воспылала к тебе страстью? Вон как ты хорош собой, холоп! Крепок, умён, язык куда как подвешен! Стихоплёт!! Может, это на неё нашла блажь побаловаться с крепостным?! Известны такие случаи, и немало. Но да не у нас в поместье!! Она склонила тебя к прелюбодейству?! Отвечай!

Слова Елизаветы Владимировны жгли калёным железом, хлестали пуще кнута. Ванька, не зная, куда деваться от распирающей его грудь боли, рванул на себе рубаху и разодрал её до пояса с каким-то рычаньем, явив барыне багровые кровоподтёки, обезобразившие его торс:

– Нет, барыня, нет! Один я виноват, меня и казните! Пульхерия Ивановна – ангел во плоти, невинна она! Вам как перед Богом клянусь! – он истово перекрестился. – Не предавал я вас, матушка… Одни токмо вирши были на уме… Накажите холопа, как пожелаете, но Пульхерию Ивановну не заставляйте страдать!

Всплеск сильнейших эмоций окончательно обессилил парня, он почти упал на пол, плечи затряслись от сухих рыданий.

Елизавета Владимировна молча смотрела на распростёртого у её ног Ваньку, весь облик которого являл смирение и покорство. Потом она перевела взгляд на портрет младшего сына и тяжело вздохнула:

– Вставай, Ваня, вставай, дружок. Я верю тебе.

Ванька поднялся, запахивая порванную рубаху и потупив взор.

– Иди, милый, возвращайся к своим обязанностям, – ласка, прозвучавшая в её голосе, заставила парня поднять на госпожу глаза. Она улыбалась.

– Я вижу, что ты невиновен. Я разберусь далее с этим делом. Тебя никто больше не тронет, дружок, иди спокойно. Ты и так уже наказан сверх меры.

Ванька поклонился и, пошатываясь, вышел за дверь. Елизавета Владимировна взяла в руки изображение Александра Андреевича и опять вздохнула:

– Как же мне быть, Саша, чтоб никто из вас обижен не был… Тебе надобно нрав усмирять, чтоб быть справедливым хозяином, и к Ване прислушиваться: он простая душа да верный помощник был бы в деле управления поместьем. А ты себе дружка нашёл, который тебя уже с пути истинного своротил…

Барыня предалась тяжёлым раздумьям.

«Простая душа» тем временем вышла из барских покоев, отмахнулась от казачка, совавшего ему армяк, носки да опорки, и побрела по двору, преисполненная омерзения к себе, желая скорей забраться в свою нору и отлежаться там, никого не видя и не слыша.

Именно в этот момент на подъездную аллею въехала коляска с Пульхерией Ивановной и проследовала к парадным дверям. Савка успел вскочить на подножку, шепнуть ей на ухо о происшедшем и умчаться восвояси. Пульхерия, выйдя с помощью Палаши из коляски, стала искать взглядом любимого и нашла… Ванька шёл босой по мёрзлой земле, тяжело ступая, заметно было, что каждый шаг даётся ему с трудом. Разодранная рубаха, которую он не придерживал на груди, разлетелась на две стороны от ветра, и были видны страшные, огромные багрово-синюшные кровоподтёки. Увидев барыню, он остановился и, как все дворовые, отвесил земной поклон. Как ей хватило сил не ахнуть, не прижать ладонь ко рту, не брызнуть слезами – она не знала, но сухо склонила голову в знак приветствия и, раздираемая болью и негодованием, поспешила в свои покои.

Придя в комнату, Ванька был встречен Саввой, который бережно поддержал его, уложил на кровать и укрыл тёплой шубой поверх одеяла.

– Хорошо ли тебе? – спросил.

– Хорошо, – односложно ответил парень. Уж так пакостно было ему на душе, что ещё одно лживое слово ничего не могло изменить. Он застонал и глубже зарылся в шубу. Сон не шёл, но лежал он тихо, чтоб никто не приставал с ненужной заботой. После всего того, что он вытворял в покоях Елизаветы Владимировны, ему самому хотелось себя отхлестать. Но вскоре опять пришлось подставить себя ласковым рукам Дуньки, которая прибежала с порцией горького отвара и лечебной мазью и стала обрабатывать его синяки и ссадины. Потом Савва стоял над душой, заставляя поесть, потом, наконец, наступила тишина, и Иван продолжил бичевать себя за ложь и за клятвопреступление. Забылся вязким, непрочным сном далеко за полночь, и как будто сразу его разбудили ласковые поглаживания: Пульхерия сидела на кровати и перебирала его грязные, слипшиеся от пота и крови волосы.

– Видите, Пульхерия Ивановна, как всё вышло, – еле слышно сказал он.

– Я уж знаю. Разговаривала и с иродом своим, и с матерью его. Сказала, что прежде чем набрасываться на невинного, надо было поговорить с той, у кого нашли этот листок! Что ж он с тобой сделал, зверь! – в её голосе не было слёз, один лишь гнев. – Избил до полусмерти да ещё и похвалялся, какой у него слуга умелый – это про Федьку-палача! Если б могла, сама бы отлупила его как следует, изверга этого!

– Пусенька, – прервал её Ванька, выпростав руку из-под одеял и обняв свою возлюбленную.

Она замолчала: он впервые назвал её домашним именем, да так нежно и ласково, что сердце зашлось.

– Что, Иванушка? – сдавленным от прихлынувших чувств голосом спросила она.

– Изолгался я весь. Изоврался – сил моих боле нет. Всем вру, а уж сегодня…перед Богом поклялся, что у нас ничего не было, и крест на себя положил… Клятвопреступник я теперь… как в глаза людям смотреть?

– Знаешь, Ванечка, – поглаживая его по голове, спокойно сказала Пульхерия. – Ответ мы все дадим на том свете да на Страшном суде. И твои преступления, любимый, – ничто перед злодеяниями этих господ. Ты жертву принёс, чтобы меня выгородить, какое ж это преступление… Бог-то всё видит…

– А зачем вы-то сюда пришли? – всполошился Ванька. – В опасность себя поставили? Барин-то, чаю, за вами следит пуще прежнего!

– Не волнуйся, барин у матери своей, не до меня ему.

– А что с барыней? – парень ещё больше заволновался.