Жернова судьбы

Его слова рисовали такие яркие картины перед внутренним взором Ваньки, что он стоял как на горящих углях, босые ступни жгло. Всё внутри полыхало.

– Чего топчешься? – усмехнулся Саша. – Я ещё до главного не дошёл!

– Барин, будьте милостивы, отпустите меня? Зачем мне про супругу вашу слушать? – взмолился Ванька.

– А с кем мне ещё поговорить, как не с тобой?! – возмутился барин. – С матушкой, что ли?? И вообще, где мин херц?!

– Мин херц, – послушно сказал Ванька, – неловко мне, дозвольте уйти…

– Стой, дурак! – недовольно сказал Саша. – Принеси воды умыться да влажное полотенце, обтереться хочу!

Слуга снял с барина тонкую сорочку с кружевами и начал осторожно обтирать его полотенцем.

– А самое главное, Ваня, у ней между ног такая махонькая щёлка… я прямо Гераклом себя чувствую, когда владеть ей начинаю… Так сладко, аж сдержаться не могу! Сейчас ей больно, конечно, вырываться начинает по первости, ну, я ей груди пососу, покусаю, щёлку поглажу… Ты что застыл? Сильней спину три! А там знаешь, у баб в самой щёлке такая горошинка есть (мне шлюхи показали), если её потереть перстом, они соками истекать начинают, вот тогда и надо засадить на полную мощь! Понял? Что молчишь?

Саша обернулся и ехидно посмотрел на слугу. Ванька стоял, опустив голову, лицо пылало так, что можно было лучину запалить, на скулах ходили желваки.

– Смотреть на меня! – приказал хозяин.

Ванька поднял взгляд. В глубине потемневших глаз горел огонь. Саша пристально смотрел на него:

– А когда боль проходит, она сама начинает желать меня, царапается, кричит: «Сашенька, любый мой, ещё! ещё!» – он поднял руки. – Под мышками протри! Глаза не отводить! Сейчас пойду к жёнушке, отдохнём. Хватит тереть, больно! Рачком хочу её попробовать. Вдруг понравится, как думаешь? – Саша буквально впился в молочного брата взглядом.

Ванька молчал. «Убегу!» – одна мысль билась в голове.

– Подай чистую сорочку!

Парень облачил своего барина в сорочку, кафтан, подал гребень. Саша причесался, полюбовался в зеркало и обернулся к Ваньке:

– Что мрачный какой? Не рад за своего барина?

– Рад, мин херц, – тихо ответил слуга.

– Что-то я радости не слышу! – ехидно сказал Саша. – Погромче давай, да на меня смотри, не в пол!

– Счастья вам в супружестве, мин херц! – громко сказал Ванька, глядя барину в глаза. – Вам и вашей жене!

– Другое дело, – довольно улыбнулся Саша. – А если ты, холоп блудливый, – тон его внезапно поменялся, – если ты, смерд вонючий, что задумаешь или сбежать замыслишь… – нешуточная угроза прозвучала в голосе. – Я её со свету сживу, понял? Понял?! Живьём закопаю!

– Мин херц, я не разумею, у меня и в мыслях не было… – пробормотал Ванька. Барин как будто в душу ему заглянул, в самое нутро: какие только мысли не посетили его за эти несколько минут! Вплоть до смертоубийства.

– В мыслях не было? Это хорошо! – угроза вновь сменилась ехидством. – А тебя мы скоро женим, друг мой! На Дуньке! Самая та баба для тебя. Прибери тут!

С этими словами Александр вышел, а Ванька где стоял, там и рухнул на пол, ощущая полнейшее бессилие. Ноги подкосились, душа ринулась в преисподнюю. Вцепившись зубами в рукав, а заодно и в руку, парень заглушил вопль ярости…

***

Покатились-поехали будни имения, приближалась страдная пора.

– Матушка Елизавета Владимировна? – постучав, Ванька робко просунулся в кабинет барыни.

– Ваня? – подняла она голову от бумаг. – Заходи, дружок!

От ласкового голоса барыни и от слова «дружок», которым она назвала его, как всегда защемило в груди. Ванька стал у самых дверей, переминаясь с ноги на ногу.

– Что ты хотел, милый?

– Матушка, страда пришла… хочу в поле поработать… Дозвольте?

Барыня заметно удивилась:

– Зачем тебе? Эти труды тяжкие. А ты вырос при нас, тяжёлой работы не знаешь.

– Я знаю, матушка, что не приучен, но уж очень хочется мне за хлебушек пострадать!

– Что за блажь на тебя нашла? – покачала она головой, внимательно глядя на парня. – А что Александр Андреич говорит?

– А я… – Ванька замялся, – я, государыня-матушка…

– Не финти! – прикрикнула она. – Говори как есть.

– Я у барина не спрашивался.

– Как же так, Ваня? – Елизавета Владимировна сплела пальцы в замок и сжала их. – Он твой хозяин, твой… брат молочный. А ты через его голову… ко мне побежал… Что происходит, Ваня? – неожиданно спросила она.

– Ничего, матушка, – парень опешил и не знал, что сказать.

– Почему ты не спросился у него?

– А он не отпустит… – Ванька опустил голову. – Он не отпустит, матушка. Потому я к вам и пришёл. Дозвольте в поля… уйти! – юноша вскинул на неё умоляющие глаза.

– Задал ты мне задачку, вьюнош… – медленно сказала барыня. – Чувствую, что-то неладное творится у нас в доме. Саша… настроение у него меняется, как ветер по весне… Пульхерия то плачет, то смеётся… теперь ты в поля хочешь сбежать…

– Матушка, простите меня, дурака, – заторопился парень, – не хотел вас расстроить, видит Бог! Язык мой дерзкий, что хочет, то и лопочет! Пойду я, матушка, – он хотел было уйти и даже дверь открыл, но барыня остановила его.

– Ваня, постой, дружок. В поля я тебя отпущу, раз блажь такая нашла. Как почуешь, что не по силам тебе, не надрывайся, не губи себя. Кто ж за барином присмотрит, когда меня не станет? Кому я доверю и его, и семейство, и хозяйство всё? Эта ответственность на тебе лежит, и убежать от неё ты не сможешь. Ты парень умный, на тебя мы с барином покойным надежды возлагали!

Ванька был сбит с толку. Ну никак он не мог предположить, что должен стать управляющим поместьем.

– Да я… разве я смогу? Государыня, я крепостной ваш, нигде не учён, а тут вон бумаг, книг сколько! – он повёл руками.

Кабинет, действительно, был богат: по стенам стояли книжные стеллажи, сверху донизу заполненные сочинениями не только на русском, но и на французском, немецком, английском языках, фолианты разных размеров, обрамлённые в тяжёлые переплёты из натуральной кожи, с плотными желтоватыми страницами, русские летописи, заключённые в дощатые обложки, сочинения и современных и древних авторов были здесь: бессмертный Гомер, Шекспир великий, Вольтер со своими «Философскими письмами», трагедии Шиллера, Кант, Сумароков и Тредиаковский, Симеон Полоцкий, все труды Михайлы Ломоносова и «Юности честное зерцало», Антиох Кантемир и много-много других книг, даже папирусы египетские в особых тубусах гордо возлежали на полках. Специальная лесенка с поручнями для того, чтобы без труда доставать фолианты с верхних полок, была изрядно потёрта, не для красоты стояла. Одним словом, гордость, а не библиотека! Покойный барин Андрей Александрович сам трепетно собирал книжную премудрость всю жизнь, после жена его продолжила, да и Александр Андреич одно время изрядный пыл к собиранию проявлял. Но не к чтению.

– И что? – весело усмехнулась Елизавета Владимировна. – Скажешь, ни одной не прочитал? Только ты и рвался в эту комнату каждую свободную минутку! И учение для тебя в радость великую было, всё схватывал на лету, смекалистый ты, Ваня! Управлять поместьем – наука не мудрёная, но кропотливая. Мне-то уж всяко на покой время, а тебе подучиться надо; где я покажу, где Парфён Пантелеймоныч подскажет.

Парфён Пантелеймонович был самым доверенным лицом у Андрея Александровича, ведал у него всеми счетами, вёл всю бухгалтерию, встречался с мужицкими старостами, улаживал недоразумения и разбирал жалобы, и выполнял множество других дел, затем так же верно помогал Елизавете Владимировне и за свою более чем пятидесятилетнюю службу ни разу не слукавил, не порадел о собственной выгоде, словом, являл собой наиредчайший и вымерший ныне вид крепостного мужика, не представлявшего себе иной жизни, как служение господам. Вольную предлагали неоднократно, но он каждый раз отказывался.

Парфён Пантелеймонович внешне был похож на осанистого, дородного купца: достаточно высокий, крепкий телом ещё, не обрюзгший, не обмякший, с мощными руками и ногами, тяжело и уверенно ступавшими по земле; широкая, слегка волнистая борода его покойно лежала на груди. Одевался он по-купечески: сапоги из юфти, порты из мягкого сукна, рубаха, вышитая по рукавам и вороту любимой дочуркой, поддёвка для тепла, кафтан. На кудрявой голове, ещё не знавшей седины, был удобный картуз; кустистые брови, из-под которых зорко смотрели чёрные, как антрацит, глаза в обрамлении морщинок, высокий лоб, упрямая складка губ – всё выдавало в нём мудрого и хитрого дельца, который ни одну копейку не упустит из хозяйского кошеля.

– Парфён Пайтелеймоныч… – протянул обалдевший парень.

– А ты что думал? Он тоже не вечен, старику на покой пора. Кому-то мы должны управление передать? Парфён со мной согласен: это будешь ты, Ваня. Поэтому на жатву я тебя отпускаю, иди развейся, но потом, будь добр, принять всю науку, которую мы с Парфёном сочтём необходимым тебе передать. Ну, иди, иди с Богом, дружок, – Елизавета Владимировна улыбнулась Ваньке и вновь углубилась в бумаги.

Он поклонился и вышел, осторожно прикрыв массивную дверь кабинета. Мысли путались, он никак не мог осознать обрушившуюся на него информацию. Понял только, что ему дали добро на просьбу, и побежал искать Архипа, отвечавшего за сбор мужиков и баб в помощь на жатву. В это время в поместье оставались только самые слабые, старые и немощные. В былое время Елизавета Владимировна и Андрей Александрович самолично выходили на косьбу, барин торжественно выкашивал полосу, барыня свивала снопы – крестьянскую работу они знали и ей не гнушались никогда. Первый сноп, связанный барыней, вносили в господский дом и торжественно ставили в красный угол, под иконы. Но теперь здоровье не дозволяло хозяйке выйти в поле, а наследник всего имения смысла в этом не видел, остался дома, как мать ни настаивала, как ни увещевала его. Пульхерии Ивановне же без мужа не было разрешено ехать в поля. Так и вышло, что хозяева не благословили первый день страды личным примером, не выкосили полоску и не свили снопа.

Ваньку, как никогда не бравшего в руки косу, сначала вообще не хотели ставить в ряд, но Архип замолвил за него словечко, поручился, что парень толковый, рукастый, хоть и дворовый, и косу ему всё же вручили, показали, как правильно её отбить, держать, как делать взмахи, на каком расстоянии от впереди идущего косаря идти. Теорию он усвоил. Заутро пришло время практики. Поднялись очень рано, ещё затемно, чтоб не потерять ни секунды времени, собрались у края нивы. Один из старожилов, самых уважаемых в деревне, седобородый Анисим, сорвал колосок, расшелушил его, положил зёрна в рот, пожевал, прислушался к чему-то и кивнул головой:

– Пора!

Крестьяне загудели, взяли косы, выстроились в ряд. Священник отслужил небольшой молебен, окропил поле и работников святой водой и благословил на жатву. Ваньку поставили за опытным косарём, здоровым мужиком Фролом, а позади него стоял молоденький парнишка, Савка, голубоглазый и русоголовый, которому на той неделе стукнуло шестнадцать, и отрок первый раз косил в ряду со взрослыми. Ваньке было страшновато, что не сдюжит, но он положил себе умереть, а не дать слабины. «Вот хошь режь меня, ешь, а не сдамся!» – упрямо подумал он, сдвинув брови.

Светало, нива колыхалась, словно дышала, росный свежий воздух веселил грудь.

– Ну, с Богом! – выкрикнул кто-то, и косари пошли. Ванька, с замиранием сердца сделал первый шаг, махнул косой и положил первый ряд спелой ржи. Потом второй, третий и дальше думал лишь о том, как бы не отстать от Фрола, который шёл так размеренно, так одинаково двигал рукой, укладывал такие похожие ряды, что парень удивился: а человек ли он вообще или какой-то механизм?

– Широко берёшь! – не оборачиваясь, вдруг сказал Фрол. – Савкин ряд захватываешь! Устанешь скоро.

– Ага, – пробормотал Ванька и постарался уменьшить размах, делать шаги одинаковыми и не пропустить ни колоска – это было бы самым позорным. Ему казалось, что только он должен полностью контролировать себя – ширину шага, замах косы, держать инструмент тоже надо было правильно – слишком много всего! Остальные и внимания на это не обращали: шли и шли себе, мерно взмахивая косой. Даже Савка, казалось, шёл без особого труда. Через пятьдесят шагов стала болеть спина и плечо. Через сотню – Ванька почувствовал, что машет из последних сил, пот заливал глаза, несмотря на то что солнце ещё не встало и приятный ветерок холодил промокшую спину и грудь. Было стыдно просить Фрола остановиться, тем более что отрок сзади махал как заведённый, но парень уже был готов обратиться к мужику и даже приоткрыл рот, как Фрол остановился, тяжело вздохнул и вытер мокрый лоб. Достал лопатку из дуба и начал точить. Ванька с трудом разогнул спину, рукавом отёр пот с лица и тоже начал точить лезвие, как его учили. Сзади пыхтел Савва. Маленько передохнули, считаные минуты, и пошли дальше.

Во второй переход всё повторилось. Парень чувствовал, что спасует, тело ломило, мужик впереди не выказывал никаких признаков усталости, а Ванька уже еле косу держал. Пот капал с носа, заливал глаза, даже ноги дрожали. Только он подумал, что ни шагу более сделать не сможет, как Фрол стал и двумя руками начал массировать поясницу. Сзади послышался смешок:

– Что, дядя Фрол, умаялся? – смеялся белозубый Савка. Волосы отрока были повязаны жгутом из свежей травы, пот заливал щёки, рубаха спереди была мокра наскрозь, но он смеялся и вовсе не падал духом.

«А я что ж?! – подумал Ванька. – Чуть потруднее – и скуксился сразу?! Нет уж, не буду просить о пощаде!»

Снова пошли. И когда добрались до противоположного края поля, парень был в полном изнеможении, но знал, что он сможет выдержать вместе с деревенскими мужиками, привыкшими к труду, сдюжит, не смалодушничает. Когда пошли обратно, закинув косу на плечо, Ванька шагал широко и смело, глядел вперёд и тут понял, что за всё это время ни разу не вспомнил о Пульхерии и не предавался грустным мыслям.

«Вот и хорошо!» – спокойно подумал он.

Жатва продолжилась. Бабы и девки так же весело вили снопы, заводили песни, протяжные, лирические, никто не жаловался на тяжесть труда, не охал, не стонал, общее одушевление охватило крестьян.

Косцы пошли второй ряд. Он оказался так же труден для Ваньки, потому что он должен был по-прежнему контролировать каждое своё движение. Сцепив зубы, махал и махал косой.

– Ты упрям, да и я не прост, – бормотал он, чтобы подбодрить себя. Приходилось напрягать все силы, чтоб не отстать от Фрола и не опозориться перед Савкой, в голове не было никаких мыслей, лишь вожделенная пустота.

Следующие ряды оказались чуть полегче, может, потому что он начал потихоньку втягиваться, а ещё в такт движениям шептать вирши:

– Вы – мах – ле – мах – тите – мах-мо – мах – и – мысли,

К той, котору я люблю

И в мечтах могу лишь мыслить,

Как я крепко обниму!

Это помогало, но сознание совершенно перепуталось, он вообще не соображал, сколько сейчас времени и сколько они уже косят. Казалось, это не закончится никогда, но вот Фрол, дойдя до края поля, положил косу, махнул рукой и крикнул:

– Шабаш!

– Сколь мы косили? – просипел Ванька.

– Четыре часа, пора завтракать.

– Пора-пора! – весело крикнул Савка. – Живот уж подвело!

Они уселись в тени рощицы, прямо на мягкую зелёную травку и стали вынимать припасы. У Ваньки был только хлеб, он не догадался взять питьё и корил себя почём зря, как Савка протянул ему жбан:

– На-ко, кваску, Ваня! Сестрица принесла!

Ванька глянул: девочка лет десяти держала за руку мальчишку от силы шести лет и с любопытством смотрела на него. Вереница детишек тянулась и к другим работникам, кое к кому шли тяжко беременные молодухи, которых мужья в поле не взяли, пожалели. Ванька отхлебнул холодного кваску и почувствовал, что заново родился.

– Много не пей, застудишься! – посоветовал отрок и протянул парню жгут из травы. – Повяжи, жечь глаза не будет!

Он разложил на чистой тряпице принесённую детишками снедь и пригласил Ваньку разделить с ним завтрак. Парень отнекивался, но от Саввы было не отвязаться, и тогда Иван, изо всех сил стараясь сдержать порывы голода, взял огурчик и кусочек сала, положил на хлеб и начал жевать. Желудок тут же издал громкое урчание, дети прыснули от смеха, Ванька покраснел, а старший брат шикнул на них:

– Цыть! Не смущайте человека!

После завтрака всё повторилось, косили вплоть до солнца в зените. Когда стало совсем уж невмоготу, объявили перерыв на обед. Пошли в тень, где сидели детишки с обедом и ждали косарей. Невдалеке журчал ручей, и молодые ребята с удовольствием пошли обмыть упревшие тела.

Ванька разделся и полез в воду. Ноги дрожали, но прохлада снимала усталость как рукой.

– Экой ты белый! – с удивлением сказал Савка. – Словно барич!

– В одёже всё время хожу, – смутившись, пояснил Ванька, потому что слова мальчишки привлекли внимание других мужиков, и они тоже стали рассматривать его.

– Шея сгорит, – сказал Фрол. – Сметаной помазать бы надо, чтоб не горела.

– Да где ж он сметану возьмёт? Опосля уж, – откликнулся Савва.

После обеда в гостеприимной берёзовой рощице и продолжительного отдыха с перекуром и разговорами, а то и со сном, косьба возобновилась с тем же усердием и старанием. Останавливаться было нельзя, пока стояло вёдро, надо было скосить всё подчистую, чтоб ни зёрнышка не пропало. С удивлением Ванька обнаружил, что усталость пропала, осталось только желание работать и работать, чтоб дело было сделано. Не только у себя, у всех крестьян он обнаружил подобный раж: песни лились звонче, косы взмахивали чаще, косцы шли быстрее, перекрикиваясь и перешучиваясь меж собой. Словно какая-то волшебная сила одолела разом всех и придала новых сил.

Наконец, уже затемно Фрол и ещё несколько мужиков, посовещавшись, решили закончить на сегодня.

– Кончай работу! – раздались крики, и косари, прихватив инструмент и котомки, заторопились по домам. Всех пришедших из имения разобрали по дворам, всех, кроме Ваньки: он в деревне никого не знал, а навязываться было не в его характере.

«Ничего, – подумал он, – погода хорошая, переночую под кустом, а там посмотрим». Не тут-то было.

– Вань, а Вань! – Савка дёрнул его за рукав. – Айда ко мне в избу спать! Мамаша у меня добрая, не заругает.

– А отец?

– Умер он три года назад, – отрок на мгновенье загрустил. – Айда! Не под кустом же ты будешь ночевать?

– Ну… – замялся Ванька. Но Савва уже схватил его за рукав и потащил за собой:

– Идём!

Изба, в которой жил Савка, стояла почти на околице деревни, обнесённая разваливавшимся тыном.

– Маманя! – громко возвестил о своём приходе отрок. – Я здеся!

Навстречу старшаку из избы выкатился горох: девочка и мальчик, которых Ванька уже видел, и ещё девочка и мальчик поменьше, лет четырёх, настолько похожие, что парень даже протёр глаза от удивления. Савка засмеялся и схватил обоих малышей на руки:

– Это Пашка и Дашка, двойняши! И не отличишь! А это Аксютка и Стёпушка, ты их уже видел.

Малыши уставились на Ваньку, вытаращив одинаковые голубые глазёнки. Аксютка, сощурившись, спросила:

– А ты к нам что ли? На постой?

– Ну, если ваша матушка дозволит, – нерешительно сказал парень.

– Дозволит! – махнул рукой Степан. – Не боись! Айда!

Он взял Ваньку за руку и повлёк в дом:

– Маманя! – заорал мальчишка. – Мотри, кого-то я привёл! Не спотыкнись об порог! – это он адресовал уже парню. Ванька, конечно же, споткнулся да ещё стукнулся макушкой о притолоку: не пригнулся как следует, и оказался в тёмной курной крестьянской избе, слабо освещаемой лучиной.

– Кого же? Да не ори, оглашенный! – из запечья выглянула невысокая и нестарая ещё женщина, больше парень ничего не смог разглядеть. Он нашёл глазами божницу, перекрестился, отвесил поясной поклон и лишь потом поздоровался:

– Доброго вам здоровья, хозяюшка!

– И тебе поздорову! – откликнулась она. – А ты кто такой будешь?

– А это, маманя, – вмешался Савва, спуская малышей на пол, – дворовой из барского имения, в помощь пришёл. Первый раз, а здорово наблашнился! От дядьки Фрола не отставал! Переночевать ему негде, я и позвал.

Женщина молчала и разглядывала гостя. Ванька чувствовал себя очень неловко, переминался с ноги на ногу:

– Ежели вам в тягость, я пойду…

– Да куда ты пойдёшь, Ванятка! – возмутился Савка. – Не под кустом же ему ночевать, как зайцу! Маманя, он со мной ляжет, я потеснюсь! Вишь, худой какой!

Худым Ванька точно не был, женщина усмехнулась:

– Ладно, идите, работники, умойтесь во дворе, а я на стол соберу.

Во дворе, аккуратном и прибранном, был хлев, сарай, курятник и прочая нехитрая крестьянская постройка, в хлеву было слышно движение и шумное дыхание скотины.

«Они не бедняки», – подумал парень.

– А где баня? – спросил он.

– Баню ветром сильным повалило, всё никак не отстрою, – словно оправдываясь, сказал Савка. – Мыться будем за сараем.

Там они и помылись, поливая друг друга из ковша и стараясь беречь воду.

– А где же твоя матушка моется и сестрёнки?

Савка вздохнул:

– Тута. А в баню к тётке Федосье ходим. Я никак всё…

– А что же помочи не попросили? У мира? – поинтересовался Ванька.

– Я сам! – вскинулся отрок. – Я могу, вот опосля страды и отстрою!

Ваня почувствовал в парнишке гордый нрав и усмехнулся. Чем-то Савва напомнил ему его самого. Вытерлись полотенцем, Савка убежал в избу, Ваня потянул из котомки чистую рубаху переодеться, а вот пропревшую насквозь надо было постирать. Он оглянулся в поиске какой-нибудь лохани и услышал шаги: к нему подошла хозяйка дома.

– Как вас звать-величать, матушка? – спросил парень.

– Ариной Тимофеевной люди кличут. Тебе надобно ли что?

– Да вот рубаху замыть… Нет ли лохани какой?

– Давай, – протянула она руку. – Сыну стирать буду и твою заодно.

– Не надо, Арина Тимофеевна, я сам…

– Сам с усам! – засмеялась она. – Давай, говорю! Да в избу иди, ужин на столе!

Вся семья собралась за длинным выскобленным столом, во главе посадили гостя, хоть он и сопротивлялся. Арина Тимофеевна произнесла молитву, и начали вечерять. Немудрёная еда была: картоха варёная, репка печёная, хлеб, запивали всё молоком.

– Маманя, ему надо шею сметаной помазать, обгорел сильно, – не забыл сказать Савка, когда ребятишки выбежали из-за стола, а она стала убирать посуду.

Арина Тимофеевна осмотрела шею, принесла какое-то снадобье и стала осторожно его втирать.

– Тебя, значит, Иваном зовут? – уточнила она.

– Да, матушка, – Ванька попытался встать.

– Сиди пока. Из дворовых? Прислуга?

– Да, но я и всякую работу знаю, плотничать и столярничать могу, бочки делать… даже печь сложить! – чуть похвалился он.

– А годов-то тебе сколь? – она села напротив него и подперла подбородок рукой, в тёмных глазах отражалась лучина.

– На Ивана-молчальника уж двадцать три стукнет!

– Уж! – засмеялась она. – Вон как тебя родители сладили, прямо на Великий пост и наказания не побоялись! Видно, любили крепко друг дружку! Как зовут-то их?

Невинный вопрос вновь разбередил застарелую рану:

– Матушка умерла, когда мне четырнадцать было, Татьяной звали, а отца своего я не знаю… кто угодно мог им быть… вор, душегуб… Не знаю! Надо мне было сказать вам об этом, – вскинул он на женщину глаза, – прежде, чем вы меня за стол усадили… не побрезговали…

– Сирота, значит… Что ж ты на матушку-то свою напраслину возводишь? – мягко сказала Арина Тимофеевна. – Что ж решил, что она могла с каким нечестивцем сойтись? Верно, он уж больно хорош собой был да весел, что она с ним пошла. И сынка такого же захотела, ясноглазого, румяного… – женщина погладила парня по волосам. – Мужа моего покойного Иваном звали… На тебя похож был…– после этого она замолчала и как будто перестала обращать внимание на гостя. Ванька потихоньку вышел из избы.

Ребятишек уложили на полати, хозяйка постелила себе на сундуке, Савка и Ванька ночевали в клети. Сразу не уснули, конечно, мальчишка был любопытен, всё выспрашивал, как живут люди при господском дворе, да что они едят, да где работают. Ванька как мог удовлетворял его интерес, пока не уснул на полуслове.

Проснулся оттого, что кто-то брызгал в лицо водой.

– Вставайте, сони! Всю работу проспите! – смеялась хозяйка.

Ванька попытался подняться и понял, что это невозможно: тело еле двигалось, руки-ноги словно заржавели. Он перевернулся на живот, встал на четвереньки и лишь потом распрямился. Савка беззлобно подсмеивался над ним:

– Ничё, Ванятка, разомнёшься, опосля легче будет!

Светало. Парни выпили молока, Арина Тимофеевна собрала им немудрёную еду, кувшинчик с квасом, потом посмотрела на Ваньку и сказала:

– Погодите, – ушла в дом, вернулась с нарядной рубахой в руках. – Надень, – сказала она. – Покос – это праздник, а ты как замарашка. Скидавай свою, я её тоже отстираю.