Слава России

– Вчера хан хотел убить меня, и, если бы не заступничество ханши, то тебе, батюшка, уже не застать бы меня в живых…

Лицо отца потемнело, и он с силой привлек княжича к груди.

– Злодеи! Звери! Они ни перед чем не остановятся, чтобы извести нас!

– Ах, батюшка, и зачем ты только приехал?! – воскликнул Константин, поднимая на родителя полные слез глаза. – Ведь они не помилуют тебя! Они крови твоей хотят! Хан теперь в лютом гневе и поверит всякому навету против тебя!

– Что же я должен был делать? Если бы я не приехал, хан тем более счел бы, что я виновен перед ним, а потому не являюсь ему на глаза, что я крамолу кую против него.

– Ты мог бы не ехать сам, а прислать еще кого-нибудь из братьев.

Отец покачал головой:

– Сын мой, не тебя требует хан, но меня. Моей головы он хочет. Во Владимире меня встречал ханский посол Ахмыл. Он предупредил, что если я не явлюсь в Орду через месяц, то хан пойдет на Тверь войной. Если бы я уклонился от поездки к хану, то отчина наша была бы опустошена, и множество христиан избито. Да и сам я не избег бы тогда смерти. Не лучше ли положить мне свою душу за многих?

В ясных очах отца Константин прочитал спокойную и непреклонную решимость принять, если потребуется, мученичество. Это был человек, готовый к борьбе, но в то же время уже отрешившийся от мира и всецело предавший себя Божией воле. В этом самоотвержении черпал князь спокойствие и ясность духа.

Хан принял его с честью, не спеша по совету Баялун творить бессудную расправу. Однако, суд, назначенный им, оказался равносилен приговору, ибо и главным судьей, и обвинителем Узбек поставил одного человека: Кавгадыя. Горько плакал, узнав о том, Константин, а отец сохранял спокойствие, укрепляя силы чтением Святого Писания и молитвой.

Недолог был неправедный «суд». Все измышленные Кавгадыем и другими лжесвидетелями вины были признаны «судьями»-соумышленниками за истину и объявлены всемогущему хану.

– Ты был горд и не покорялся хану, срамил его посла и бился с ним; побил многих татар и не давал хану дани; собирался с казною бежать к немцам; посылал казну папе; уморил княгиню Юрия, – такие обвинения возвели они на свою жертву пред очами грозного хана.

– Хану я покорен, – спокойно отвечал на это отец, прямо глядя на Узбека. – Сколько дани платил хану, на то у меня есть роспись. В бой с послом ханским я вступил поневоле: он пришел на меня с князем Московским; не держал я посла в плену, но с честью отпустил его в Орду. А отравить жену князя Юрия, Бог тому свидетель, у меня и помысла никогда не было. Вспомнил бы брат мой Юрий Даниилович мою дружбу и любовь к нему. Еще отцу его я не раз помогал в бедах и ему не был соперником. Он сам восстал на меня и хотел всем владеть противно нашему обычаю. Судите же меня справедливо и милостиво.

– Не достоин ты милости, а достоин смерти! – в ярости крикнул Кавгадый.

Но не сразу предали смерти оклеветанного… Сомневался ли Узбек в заключении своих «судий» или же, напротив, желал дольше и злее истомить свою жертву? А скорее всего, просто прискучило молодому хану разбирательство, просто спешил он на очередную большую охоту, начинавшуюся как раз в эту осеннюю пору, а потому и отложил окончательное решение.

У отца отняли все имущество, возложили на шею его тяжелую колоду и, разогнав прочь его людей, приставили к нему стражу.

– Слава Тебе, Владыко Человеколюбче, что Ты сподобил меня положить ныне начало мучению моему, удостой же меня и кончить подвиг сей: да не смутят меня слова лукавых, и угрозы нечестивых да не устрашат меня! – воскликнул мученик, принимая свой горький жребий.

На другой день вся Орда двинулась к берегам Терека – в большой ханской охоте, как в войне, неизменно участвовали все татары. С собою гнали и рабов, и пленников. Сердце Константина обливалось кровью, видя, как отец вынужден идти пеш, неся на шее тяжеленную колоду, в которую по ночам заключали и руки его. Кавгадый думал, что такая кладь пригнет русского князя к земле, и тем больше будет унижение последнего, так будет он идти в вечном преклонении перед ругающейся над ним неправедной силой. Но богатырски могуч был князь Михаил, и, как ни тяжела была водруженная колода, а не преклонял он выи, не сгибал стана. Прям и покоен шел он, окруженный стражей и скорбящими о нем боярами и слугами, пел псалмы и утешал ближних. Мученичество и величие сошлись воедино, и Константину казалось, что отец подобен теперь Христу, несущему крест на свою Голгофу…

На ночь княжич по заступничеству Баялун получил разрешение оставаться при родителе и служить ему. Руки князя были закованы в колоду, и Константин переворачивал для него страницы Писания или Псалтири, которые отец, проводящий все дни в посту и страданиях, находил силы читать вслух. Княжич вторил ему иногда срывающемся от рыданий голосом.

– Батюшка-батюшка, не нужно было приезжать тебе! Обесчестили тебя поганые, а теперь и вовсе уморят без жалости! – сокрушался он, приникая к отцовским коленям и лобызая его ноги.

Отец, не имея возможности ни обнять, ни поцеловать сына, лишь отвечал ему исполненным кротости и ласки голосом:

– Не печалься, чадо, и не скорби по мне. Не огорчайся тем, что тот, которого привыкли видеть прежде в княжеском одеянии, теперь закован в колоду. Вспомни, сколько благ я получил в своей жизни, неужели же я не хочу потерпеть за них? И что значит сия временная мука в сравнении с бесчисленными грехами моими? Еще более должен я страдать, чтобы получить прощение за свои грехи. Вспомни, сам праведный и благочестивый Иов, будучи чист, претерпел много страданий. Тебя печалит колода? Не скорби, – скоро ее не будет на вые моей.

«Как и головы», – пронеслась страшная мысль, и еще горше заплакал Константин. Дни напролет он исступленно пытался придумать, как спасти отца, как устроить побег ему. Пусть бы ценой собственной жизни и нечеловеческих мук, но лишь бы отец был спасен! Он даже поделился своими мыслями с Баялун, но та лишь осыпала его своими удушливыми поцелуями:

– Бедный-бедный мой княжич, оставь эту мысль! Твоего отца стерегут люди Кавгадыя, он не сможет бежать! Ты лишь погубишь себя и ваших людей, но не поможешь ему!

Правы были братья, когда корили отца за милость к татарскому шайтану… Права была мудрая ханша, говоря, что стервятник не простит милости и выклюет милующее сердце…

В один из дней Кавгадый вывел своего пленника на торги, где было много народа, велел своим людям поставить его перед собой на колени и долго ругался над ним, оскорбляя поносными словами. А в завершении, вдруг сменив тон на заискивающий, сказал:

– Знай, Михаил, таков существует обычай у хана: если он разгневается на кого, даже из своих родственников, то приказывает держать его в колоде. Но когда гнев его пройдет, тогда он возвращает опальному прежние почести. Так и тебя завтра или послезавтра освободят, и ты будешь в большей чести!

Затем, обратясь к сторожам, шайтан спросил их:

– Почему вы не снимете с него колоды?

Те отвечали с насмешкою:

– Мы снимем ее завтра или послезавтра, как ты сказал!

– Так поддержите теперь колоду, чтобы она не давила ему плеч!

От этого заискивающего, притворно сочувственного тона похолодело дотоле пылавшее гневом сердце Константина. Татарское заискивание страшнее угроз, а кавгадыево «сочувствие» и подавно! Княжич понял, что муки его возлюбленного родителя подходят к концу, и участь его решена.

Измученный князь, меж тем, дождавшись ухода своего мучителя, сел отдохнуть в тени дерева. Вокруг него тотчас собралась разноплеменная толпа. Греки, немцы, литовцы, русские с любопытством разглядывали его и безо всякого смущения обсуждали унижение того, кто еще недавно был великим князем, жил в славе и богатстве. Константин бросился к отцу:

– Батюшка, не лучше ли тебе идти в свою палатку и там отдохнуть? Ты видишь, здесь стоит множество народа, все смотрят на тебя!

Князь поднял взор на собравшихся, точно на ярмарочное представление со скоморохами и медведем, праздных людей, некоторое время смотрел на них, затем проронил:

– «И аз бых поношение им: видеша мя, покиваша главами своими. Но не престану уповать на Тебя, Господи, яко ты еси исторгий мя из чрева, упование мое от сосцу матере моея».

Опершись на руку сына и, найдя в себе силы вновь выпрямиться, он направился к своему шатру. Едва они оказались внутри, как Константин пал перед отцом на колени и взмолился:

– Батюшка! Господин мой! Богом молю тебя, беги в горы, спаси свою жизнь! Кони для тебя готовы, и проводник подкуплен!

Это была сущая правда. Несмотря на отговоры ханши, Константину и верным боярам удалось найти и коней, и проводника. При разграблении княжеского имущества тверичам все же удалось сохранить немногое ценное, и этого хватило для оплаты возможности княжеского побега.

Отец отпил из ковша холодной воды и ответил, положив ладонь на голову сына:

– Нет, чадо, не бывать этому. Я и прежде никогда не бегал от врагов моих, не сделаю сего и ныне. Если я один спасусь, а бояре и слуги мои останутся здесь в беде, то какая мне честь будет за то? Я не могу поступить так. Да будет Господня воля!

– Но батюшка!.. – воскликнул с отчаянием Константин и осекся, понимая, что решение родителя твердо.

– Когда меня не станет, позаботься о наших людях. И всегда помни, как надлежит жить и умирать христианину. Твердо держи православную веру, почитать храмы Божии и служителей их, благотвори странным и нищим. Будь справедлив и милостив. С братьями своими живи в мире, мать почитай и особое имей о ней попечение. Когда же будет у тебя жена, уважай ее, а чад своих наставляй в том же, в чем я тебя наставляю. Может быть, Господь по милосердию своему приведет им жить в лучшие дни, чем досталось нам. А теперь призови всех наших людей и моего духовника… Хочу вперед проститься с ними и исповедаться.

Вскоре шатер наполнился скорбными боярами и слугами, многие из которых не могли сдержать слез. Князь испросил прощения у каждого из них и каждого расцеловал. После чего исповедался и велел подать ему Псалтирь. Раскрыв книгу, он прочел:

– Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя… Что означают слова сии? – спросил отец у священника.

– Государь, – ответил дрожащим голосом, – да не смущается сердце твое словами сими, ибо в том же псалме сказано: Возверзи на Господа печаль твою, и Той тя препитает!

В этот момент в шатер вбежал перепуганный отрок:

– Государь, сюда идут Кавгадый и Юрий со множеством народа!

– Знаю, зачем они идут, – спокойно отозвался князь, вставая. – Убить меня.

Константин бросился отцу на шею:

– Я не оставлю тебя, батюшка! Я буду защищать тебя и умру с тобой!

– Какая польза будет в смерти твоей? – прозвучал ответ. – Нет, мой милый базилевс, сейчас ты исполнишь мою последнюю волю: возьмешь наших людей и уйдешь вместе с ними к ханше Баялун. Она одна сможет защитить вас! Беги же скорее, пока не стало поздно! И да сохранит тебя Господь!

Это были последние слова возлюбленного родителя, которые слышал Константин. С благоговением облобызав его руки и ноги, он выбежал прочь из шатра, понимая, что более никогда не увидит отца живым. Бояре и слуги последовали за ним. А князь, распрямившись и сложив руки на груди, остался ждать своих убийц, своего последнего, самого страшного и безнадежного боя…

4

– Очнись, миленький, очнись! Слышишь? Ну же! Это только сон дурной, очнись!

Испуганный девичий голос с трудом долетал до слуха Константина, и, хотя хрупкие ручки трясли его с изрядной силой, но он долго не мог проснуться от своего кошмара. В последнее время такой глубокий, тяжелый сон сделался для него чем-то сродни болезни, но он не жаловался не нее, как и ни на какое иное недомогание – разве можно доверять московским лекарям? К тому же княжич и сам знал причину своего недуга – неисцелимое душевное страдание. Именно оно изводило его, заставляя чахнуть, гореть, как в жару, проваливаться в подобный смерти сон и… видеть бесконечные кошмары… Точнее – один и тот же кошмар. Убийство отца…

Вот, врываются в княжеский шатер превзошедшие зверей в жестокости убийцы и бросаются на пленника. От первого удара разломилась колода, и поверженный отец успел вскочить, готовый сражаться. Но лютая стая накинулась на него со всех сторон и… растерзала! Растерзала! Они не убили его мечом, не заклали кинжалом, но били и топтали ногами! А затем один из них, русский именем Романцев, выхватил нож и… вырезал мученику сердце! Это сердце преподнесено было Кавгадыю и Юрию…

Те подъехали к разоренному шатру, когда все было кончено. Взглянув на растерзанное и обнаженное тело убитого, с которого убийцы сорвали все одежды, татарин сказал своему московскому подельнику:

– Разве он не старший тебе брат, все равно как отец? Что же тело его лежит без покрова, брошенное на поругание всем? Возьми его и вези в свою землю, погреби в отчине его по вашему обычаю.

Князь Юрий пожал плечами и сбросил свой плащ на тело поверженного врага…

А в это время убийцы преследовали тверичей. Те, кто замедлил укрыться у доброй Баялун, были избиты и закованы в цепи. Много крови и слез пролилось в ту кошмарную ночь. И много вина выпито в веже13 Даниловича, до утра пировавшего со своими боярами, каждый из которых похвалялся тем, какой навет измыслил на невинного.

Шум этого пира нечестивых долетал и до шатра Баялун, в котором почти в беспамятстве лежал Константин. Его терзала горячка, и по временам он начинал бредить и звать отца. Добрая ханша сама ухаживала за ним. Еще ее мать обучила ее искусству врачевания, а с той поры Баялун не упускала возможности умножить свои познания, приглашая к себе заезжих в Орду путешественников, знающих медицине.

Иногда княжич приходил в себя и видел рядом с собой ханшу. Она что-то шептала над ним, а иногда просто напевала, подносила к его устам какие-то отвары, смачивала лоб ледяной водой, жгла неведомые чудодейственные травы с терпким запахом…

– Ты будешь жить, мой княжич, – говорила ханша своим глубоким, мягким голосом. – Ты крепок телом, и хворь не одолеет тебя. Но твоя душа всегда будет страдать, и этому не помогут никакие отвары и заговоры… А Кавгадый мне заплатит за тебя, и за всех заплатит!..

Баялун, как всегда, оказалась права. Она спасла Константина и от его преследователей, и от недуга. От одного не могла спасти ханша: от кошмара, навсегда поселившегося в душе. А еще… от князя Юрия Московского, пленником которого стал Константин.

Пленником посмертно сделался и отец, честное тело которого торжествующий Данилович, получивший ярлык на Владимирский стол, повез в Москву. Уже по ходу пути Господь сподобил мученика прославления. В одну из ночей многие из христиан и иноверных видели, как два облака осеняли то место, где находилось тело убиенного князя. Они то сходились, то расходились и сияли, точно солнце. И на утро зазвучали еще робкие, еще приглушенные, но уже исполненные верой голоса: «Князь Михаил – святой. Он убит неповинно!».

В Маржарах купцы, знавшие князя, хотели покрыть его дорогими тканями и поставить в храме, но безумные бояре князя Юрия воспрепятствовали этому и поместили тело в хлеву под стражей. И всякую ночь поднимался огненный столб от земли до небес над тем хлевом… В городе Бездеже жители видели светлых всадников, паривших над телегой, в которой везли тело мученика.

В Москве его похоронили в Преображенской церкви Спасского монастыря, и всякий день Константин приходил туда плакать на гробе отца и просить его святого заступничества. Однажды, когда он молился, в церковь робко вошла девочка, чуть младше его, и, подойдя бесшумно, также опустилась на колени у гроба. Приглядевшись Константин узнал в ней дочь князя Юрия Софью, которую мельком видел он, когда его и плененных с ним бояр привезли в Москву.

– Что тебе здесь нужно? – вспыхнул Константин, вскочив на ноги.

Девочка покраснела и поднялась также:

– Я лишь хотела помолиться…

– А что, иных церквей нет в Москве?

– Есть, – кротко отвечала Софья. – Но я пришла молиться твоему отцу.

Константин вздрогнул и, не сдержавшись, бросил зло:

– Уйди прочь! Твой отец, лютый зверь, убил моего отца! Ты не должна здесь находиться! Я не хочу, чтобы ты здесь находилась! Уходи!

Он был пленник, он не мог ничего указывать дочери своего пленителя, но слова горькой обиды и негодования сами срывались с уст. Лицо девочки исказило страдание, а из глаз потекли слезы. Княжич осекся. Девочка вдруг опустилась перед ним на колени и поклонилась ему в ноги.

– Ты что это? – отступил Константин.

– Прости меня, – отозвалась Софья, поднимая заплаканное лицо. – Ради Христа прости!

– За что? – смутился княжич.

– За все, что сделал твоему отцу и твоей семье мой отец.

– Я никогда не смогу простить твоего отца! – воскликнул Константин.

– Я не его, а меня простить прошу. Потому что я его дочь, и я вижу, что ты ненавидишь меня за это!

– Я не ненавижу тебя… – тихо ответил княжич. – Ты не виновата в родительских злодействах… Но мне тяжело, чтобы ты была здесь.

– Твой отец – святой, он у Бога прославлен, я знаю, – жарко заговорила Софья, продолжая стоять на коленях. – Я потому и пришла. Его молить о прощении! И о мире, чтобы больше ничья кровь не лилась… – девочка заплакала, и Константин растерялся окончательно. Ему вдруг стало жаль Софью и показалось неловким, чтобы она стояла перед ним на коленях.

– Ну, полно, полно, – торопливо сказал он, поднимая ее. – Не за что мне прощать тебя. А ты уж прости, что груб был. Боль мне сердце помрачила. Кто тебе сказал, что мой отец у Бога прославлен?

– Я во сне его видела.

– Кого?

– Твоего отца… А с ним Архистратига Михаила и ангелов… И так страшно мне сделалось!

– Отчего же страшно?

– А думаешь, не страшно, не тяжело жить, зная, что твой отец – изверг хуже язычника? Что на нем кровь святого мужа лежит? А, стало быть, и на мне… Мне этот грех до конца моих дней замаливать да не замолить!

– Полно блажить, – покачал головой Константин. – Нет на тебе крови моего родителя…

– Значит, и в твоем сердце зла на меня нет?

Княжич внимательно посмотрел на трепещущую девочку. Тоненькая, с русой косицей до пояса, в темно-синем сарафане и такого же цвета платке, бледная, с заплаканными лазоревыми глазами, она неожиданно тронула его душу своим смирением и беззащитностью.

– Нет, Софья, нет у меня зла к тебе, – ответил Константин. – Давай помолимся вместе.

Эта встреча положила начало их дружбе. Неисповедимы пути Господни! Мог ли ожидать пленник встретить во вражеском стане сердце милующее и понимающее, друга верного и искреннего? И чтобы другом этим оказалась дочь заклятого врага его?

Княжна Софья была полной противоположностью своему отцу. Сама кротость, сама чистота и набожность… Даже внешне ничем не походила она на него. Ее участливая, теплая дружба стала для Константина истинным утешением в затянувшиеся месяцы плена. В отличие от ханши Баялун с Софьей было ему необычайно легко. Словно с родной сестрицей, которой у него никогда не было. Вместе читали они святые книги, молились, посещали церковь, а иной раз и предавались беззаботным играм, ненадолго забывая тяготы и тревоги.

Константин тосковал по матери и братьям, практически ничего не зная о них. Лишь Софья, прислушиваясь к разговорам старших, приносила ему столь ожидаемые вести. От нее узнал княжич, что в Твери лишь несколькими месяцами спустя узнали о несчастье, что хан Узбек сохранил Тверское княжество за братом Дмитрием, что мать и братья хлопочут о выкупе у московского князя тела мужа и отца, а также всех пленников.

– Миленький! Голубчик! Очнись же!

Константин с трудом открыл отяжелевшие веки. На миг ему показалось, что он снова в Орде, а над ним склоняется ханша Баялун. Но нет, это не ханша вовсе, а Софьинька, его обмороком-сном до слез перепуганная.

– Слава Богу, ожил! – сплеснула она руками.

– Прости, что напугал, – Константин ласково погладил девочку по щеке. – Ты знаешь, со мной иногда случается такое… Я кричал во сне? Бредил?

– Да… Ты очень страдал…

– Я снова видел гибель моего отца…

– Я поняла это, – откликнулась Софьинька и, прижавшись к княжичу всем телом, крепко обняла его своими хрупкими руками, точно хотела всю боль его исцелить своим теплом, растворить в нем. – Успокойся, это был сон…

– К сожалению, прежде была явь, – отозвался княжич.

– Как бы я хотел взять себе всю твою скорбь! Это было бы справедливо!

– Спасибо тебе, – откликнулся Константин. – Ты, может быть, уже мою душу спасла, не дав ей окаменеть, озлобиться в эти месяцы. Ты кротостью и добротою своей умягчила ее.

– Твой плен к концу идет, – известила княжна, оправляя косу.

– Откуда знаешь?

– Слышала, как отец говорил с дядьями. За тебя выкуп заплачен. Уже завтра в Москву приедут тверские бояре, чтобы забрать тело твоего отца, тебя и всех пленников. Совсем скоро ты сможешь обнять мать и братьев!

– Слава Богу! – воскликнул Константин и, упав на колени перед образом, перекрестился. – И тебе, радость моя, слава за такие вести!

Софьинька смотрела на него со счастливой улыбкой, но из глаз ее текли слезы.

– Но почему же ты плачешь? – княжич сел рядом с девочкой и ласково взял ее за руку. – Разве ты не рада за меня?

– Безмерно рада, яхонтовый мой. Но тоскливо мне, что ты уедешь, а я останусь одна… Тяжело мне посреди своих, сам знаешь, как тяжело. А без тебя и того горше будет.

Впервые за все эти месяцы Константин вдруг отчетливо понял, что эта маленькая княжна стала для него много большим, чем подруга или сестра. Что он вовсе не хочет разлучаться с этим чутким, нежным, преданным ему существом. Мысль о предстоящей разлуке с ней омрачила и его радость.

– Не печалься, – сказал он негромко и твердо, сжав в обеих руках ладонь девочки и посмотрев ей в глаза. – Я обязательно вернусь за тобой и увезу тебя. Хочешь ли ты этого?

Софьинька безмолвно кивнула.

– Тогда я даю тебе, княжна Софья Юрьевна, мое княжеское слово, что так и будет! Веришь ли ты мне?

– Как в Царствие Небесное! – выдохнула девочка.

– Будем молиться, радость моя, будем молиться, чтобы мой отец упросил за нас Господа!

На другой день, еще до рассвета, зная о том, что рано поутру прибудут тверские бояре, Константин прошел в Преображенскую церковь, дабы в одиночестве помолиться на гробе родителя. Однако, уединение его было прервано. В церковь по-кошачьи бесшумно ступил брат князя Юрия, Иван Данилович по прозванию Калита, коему было наказано принять тверское посольство, с которым сам Юрий не пожелал даже встречаться.

Константин резко поднялся, досадуя на нежданное явление.

– Прости, Константин Михайлович, что потревожил тебя, – сказал Калита. – Сегодня радостный день для тебя! Скоро ты, наконец, будешь в родной отчине и посреди родных людей! – князь было протянул руку, дабы отечески коснуться плеча юного княжича, но тот уклонился, смерив родственника полным презрения и гнева взглядом.

– Ненавидишь меня? – прищурил Иван Данилович свои и без того небольшие глаза.

– Твоя правда, князь, ненавижу, – не стал отнекиваться Константин.

– Понимаю, – кивнул Калита. – И иного не ожидаю. Но послушай и запомни одно, брат. На Руси может быть лишь один властитель и один стольный град. И градом этим однажды станет Москва. И случится это уже скоро, поверь моему слову. Вокруг Москвы соберется вся Русь, и тогда никакая Орда не будет ей страшна.

– Давно ли тебе стали страшны ваши вернейшие приспешники против ваших же братьев? – запальчиво ответил княжич.

– Не всякая победа с кличем «Иду на вы» достигается, – усмехнулся Иван Данилович. – Не в Святославовы времена живем. Но я и не ищу, чтобы ты понял меня. Я лишь хочу, чтобы ты запомнил мои слова и передал своим братьям. Никогда не пытайтесь идти против Москвы!

– Мой отец не шел против вас, но искал мира! А вы оболгали и убили его!

Калита опустил голову:

– Скоро приедут ваши бояре, можешь дождаться их здесь, я не стану дольше досаждать тебе, – он повернулся к дверям, но на мгновение задержался. – Чуть не забыл! Я полагаю, тебе приятно будет узнать, что хан Узбек казнил недавно Кавгадыя. Ханша Баялун возвела на него столь серьезные обвинения, что приговор ее царственного супруга был скор и беспощаден. Голову Кавгадыя он лично преподнес возлюбленной жене.

С этими словами Иван Данилович удалился. Потрясенный, смотрел Константин ему вслед. Ай да ханша! Прекрасная, мудрая, отважная Баялун! И как не восхищаться тобой, рожденная повелевать?! Как не благодарить тебя, верная слову?! Слава тебе, величайшая из женщин!

Послы тверские явились двумя часами позже в сопровождении духовенства, князя Ивана Даниловича и нескольких московских бояр. Отслужив молебен у гроба убиенного князя, с благоговением вскрыли его. Возглас радости огласил своды Преображенской церкви! Родное, просветленное неизреченным блаженством лицо открылось Константину и всем тверичам! Два года минуло со дня гибели мученика, и, вот, мощи его обретены были нетленными! Пав на колени, тверичи восславили Божие чудо.