Дороги изнанки. Хроники затомиса

– Что «хотя», – подозрительно посмотрел на нее брат.

– Да так, – убрала Аня глаза, – сон один приснился, будто мы с мамой грибы собирали, а потом я ее потеряла. Каждую ночь после смерти мамы я хотела ее во сне увидеть, и только вот сейчас увидела. Я думала она мне что-то важное расскажет, но ничего не рассказала.

– Мне бы твои заботы снисходительно посмотрел на нее брат, я по-моему вообще никаких снов не вижу. Ну, может и вижу, только не запоминаю. И что тебя так зациклило маму во сне увидеть? Образы сна – это то, что в подкорке спрятано, и никакого отношения к маминой душе не имеют. Так что ничего эта, так сказать, мамина душа тебе сообщить и не могла, а если бы и рассказала, то это было бы то же самое, что ты сама себе что-то поведала, то есть только то, что ты и без того знаешь. Ладно, поехали, а то я только на два часа отпросился, так что я тебя до диспансера довезу, с доктором познакомлю и сразу обратно. Ты сама ему все расскажешь, а я ему уже все рассказал, что знал о твоем случае.

– Постой, постой, – вдруг встрепенулась Аня, – до какого диспансера?!

– До психоневрологического.

– Что?! – возмутилась девушка, – до какого психоневрологического?! Ты мне ничего об этом не говорил, я думала, это будет частный визит, а так ни в какой диспансер я не поеду! Я не шизофреничка какая-нибудь, не хватает чтобы меня еще на учет взяли!

В этот момент Аня припомнила муссировавшиеся в то время в стране слухи об использовании комитетом госбезопасности психиатрической службы для расправы с диссидентами и как после подобного лечения здоровые и активные люди превращались в тихих дурачков и зомби.

– В общем, – оборвала она свою гневную тираду, – ни в какой диспансер я не поеду, я психиатрам не доверяю, они в нашей стране не столько душевнобольных лечат, сколько со всякими диссидентами расправляются.

– Ты соображаешь, что говоришь, – возмутился Юра, – ты понимаешь, в какое дурацкое положение меня ставишь?!

– Все я прекрасно понимаю, а про их методы мне еще папа вскользь упоминал. А уж он-то был в курсе, сам знаешь, кем он до войны работал!

– Успокойся, успокойся, – быстро остыл Юра, – ты что ж, всерьез вообразила, что я родную сестру сдам психиатрам, которые занимаются политзаключенными? Сколько же в твоей головке намешано! Не беспокойся, я прекрасно знаю об их методах, и смею тебя уверить, получше тебя. Во-первых этими вопросами занимаются только специальные отделения психиатрии, и обычный районный диспансер, куда я собираюсь тебя отвезти, к подобным службам не имеет никакого отношения. А во-вторых я тебя и не собираюсь через тамошнюю бухгалтерию проводить, мне это так же, как и тебе не нужно, Мы ко Льву Матвеевичу частным образом приедем, во внерабочее время, у него официальный прием во второй половине дня. Просто это место самое удобное. Дело в том, что он на нашу фирму только консультировать приезжает по вопросам… ну, кое-каких экспериментов, я о них тебе пока ничего сказать не могу. Туда тебя никто не пропустит, даже со мной, там специальный допуск нужен. Я сначала думал, он тебя дома примет или к нам приедет, я, честно говоря, ожидал такую твою реакцию на диспансер, но он сказал, что это ему неудобно, что у него на месте (а его основное место работы – как раз тот самый диспансер бабушкинского района) все необходимое для работы и аппаратура разная, которую он не может с собой таскать. Да и вообще, – Юра поглядел на Аню насмешливо, – ты слишком много о себе возомнила, если думаешь, что представляешь какой-то интерес для КГБ, что они готовы на тебя свои силы, средства и специальные службы тратить. Им больше делать нечего, чем со всякими сопливыми девчонками заниматься, у них и без тебя дел предостаточно.

«А ведь и правда, – подумала Аня, – чего это меня понесло, тоже мне революционерка-правозащитница выискалась!»

Трудно сказать, почему, но у Ани очень рано выработалось резко негативное отношение к существующему режиму, при любви к своей родине в целом. И это несмотря на сдержанную лояльность в отношении советского строя в ее доме, хоть и с долей скепсиса и критики отдельных недостатков, как в любой интеллигентной семье. Родители при разговоре с детьми старались обходить эту тему, тем более, что никто из ближайших родственников в годы репрессий не пострадал, да и вообще, ничем конкретным советская власть семью не обидела, ну, разве тем, что до 64 года все они ютились в коммуналке. Аня сама себе не могла объяснить, почему так не любила советскую власть, правда, слава Богу, в силу замкнутости ни с кем своими политическими убеждениями не делилась, поэтому об этом ее скрытом дисиденстве так и не стало известно в школе.

– Ладно, – примирительно сказала она брату, – это у меня, наверное, был какой-то неосознанный импульс. Разумеется диссиденты, подвергающиеся психиатрическим репрессиям, не имеют к моему случаю никакого отношения, это, наверное, у меня подсознательный страх к твоему психиатру, тем более я краем уха слышала, что любой человек хоть раз оказавшийся в псих-заведении, на всю жизнь попадает под наблюдение. Его ставят на учет и даже если он в дальнейшем совершенно нормальный, его и не на всякую работу берут, и за границу не пускают.

– Начнем с того, – сказал Юра, раздраженно поглядывая на свой новенький, сияющий кварцевым стеклом «Ориент» – труднодосягаемая мечта любого советского обывателя, – что ты уже лежала в соответствующем заведении в 8 лет после этой злополучной лаборатории, а значит и на учет поставлена. И я не припомню, чтобы тебе это где-то как-то мешало. Насчет твоего провала в ВУЗ – не беспокойся, там сбой по другой причине произошел, я специально узнавал. Все это – не тебе в обиду, просто я констатирую факт. Во-вторых я уже объяснял, что это неофициальный прием, сколько можно! И в-третьих, чтобы закончить этот ненужный разговор: Лев Матвеевич не психиатр, а психоаналитик, использующий в своем арсенале не столько лекарства, сколько аналитические метода Фрейда, Юнга, Хайдеггера и еще Бог знает кого, я не запомнил. На западе, между прочим, любой мало-мальски состоятельный человек имеет своего психоаналитика, к которому обращается по любому психотравмирующему поводу. Сама понимаешь – потогонная система, хронические стрессы…

– У нас же Фрейда не признают, – сказала Аня, – и тех остальных, по-моему, тоже.

– А, – махнул рукой Юра, – у нас много чего не признают по идеологическим соображениям, а неофициально для определенного круга используют, по-другому это называя, чтобы идеологическую невинность соблюсти. Как известно, Фрейд считал, что причина практически всех психических – да и не только психических – отклонений скрыта в сексуальной сфере человека, в его тщательно скрываемых комплексах. Естественно, наши идеологи такого безобразия пропустить не могли, у нас, как известно, в стране секса нет. Тем не менее – система-то его работает, вопреки Марксу, Энгельсу и Ленину, а значит можно, закрыв глаза на последнее, использовать ее для строго ограниченного и сознательного контингента, не называя сексуальную сферу сексуальной, а психоаналитиков – психоаналитиками. Думаю, со временем к власти придут более прагматичные люди, которые отменят всякое идеологическое кокетство, и назовут вещи своими именами. В нынешнем среднем управленческом звене давно уже немало здравомыслящих, незашоренных людей, и их время придет, когда вымрут наши мастодонты из политбюро. Так вот, все это те так важно, а важно то, что Лев Матвеевич, числясь официально у себя на работе психоневрологом, на самом деле является психоаналитиком, и обучался этому методу в Швейцарии, что, как сама понимаешь, немногим удается. Я знаю, что он там даже принимал участие в работах, связанных с применением ЛСД, пока этот препарат не запретили, как наркотический. Говорят, тогда особенно интересные результаты получались, правда, я не знаю, какие. Но, наверное, дело не в ЛСД, навряд ли он что-то подобное тебе предложит, за это немалый срок можно схлопотать,, наверное дело в том, что метод психоанализа и прочих продажных девок империализма – уж не знаю каких – он получил из первых рук, так что можно поручиться за достоверность. К тому же, говорят, он уникальный гипнотизер, а в твоем случае, как он говорил, после того, как я о тебе подробно рассказал, очевидно без гипноза не обойтись. Если бы ты знала, какие у него боссы лечились, разумеется инкогнито! – добавил Юра несколько не по теме – и ничего, все очень неплохо сочеталось с «единственно верным учением на земле», о котором они с официальных трибун долдонят.

– Что-что? – усмехнулась Аня, – я от тебя таких неправильных речей никогда не слышала! Ты ж бывший комсомольский лидер, ты ж с трибуны всякие бодрые речи и идеологически выверенные программы вещал!

– Подумаешь, – хмыкнул Юра, – мало ли что я с трибуны вещал! Если бы ты была на моем месте, и ты бы вещала, что начальство прикажет. Что ж я из-за такой ерунды, как несогласие с тем, что с трибуны говорю, буду себе карьеру портить?! Запомни, сестренка, что в нашей стране добивается успеха только тот, кто думает одно, говорит другое, а делает третье. Это ты у нас блаженная, ничего для себя лично не надо.

– А по-моему, – пожала Аня плечами, – как раз – наоборот, твоя формула успеха в нашей стране напоминает басню Крылова «Лебедь, рак и щука». Как известно из басни, результат подобной ситуации в том, что «воз и ныне там».

– Это, может, во времена Иван Андреича никого не устраивало, – нисколько не обиделся Юра, – а в наше время вышестоящие инстанции больше всего и заинтересованы, чтобы воз всегда был там, а тот, кто это торжественное топтание на месте обеспечивает, сам может неплохо продвигаться по службе, главное – видимость создавать. Ладно, мы так до бесконечности можем в острословии соревноваться, а мне еще сегодня на работу надо, так что давай, собирайся. По поводу оплаты можешь не беспокоиться, я этот вопрос на себя беру, у тебя все равно нет ничего…

– Да я, собственно, готова, – вздохнула Аня, уязвленная справедливым Юриным замечанием, что у нее «нет ничего», – что-нибудь брать с собой?

– Да он, вроде ничего не говорил… ах, да, сказал, что неплохо бы было принести выписки из больницы, где ты в восемь лет лежала.

– По-моему, ничего не сохранилось, – сказала Аня, – по крайней мере, я о них ничего не знаю, Может, пропали при переезде, а может и папа их уничтожил по старой памяти, он всегда старался улики уничтожать…

– Это точно, – согласился с ней Юра, – в том числе и полезные.

Брат и сестра вышли из дому, сели в машину (те, кто видел их впервые, никогда не признавали, что они брат и сестра – ни внешне, ни по характеру) и Юра поехал по проспекту Мира от центра, затем свернул в районе ВДНХ и припарковался около достаточно характерного четырехэтажного заведения, со всех сторон окруженного весьма захламленным лесопарком, который в своей более культурной части был известен, как ботанический сад им. Цицина. На здании висела стандартная табличка, отозвавшаяся неприятным эхом в Аниной памяти: Психоневрологический диспансер №11 Бабушкинского района Минздрава РСФСР.

Юра решительно прошел мимо регистраторши, исполняющей, очевидно, и роль охранника, он, в отличие от Ани, держался всегда очень уверенно и нагловато и мог ногой открыть дверь в кабинет любого начальника, когда того требовала необходимость. Очевидно сказывался навык бывшего комсомольского функционера.

– Эй, мужчина, – кинула им в спину худая, злобного вида регистраторша, почему-то обращаясь только к Юре, – вы по какому вопросу? У нас, между прочим, положено верхнюю одежду снимать и талончик на посещение брать. Вы к какому врачу?

– Мы к доктору Левину, – многозначительно обернулся к злой тетке Юра, – он нам назначил.

– Ах, ко Льву Матвеевичу! – неожиданно заулыбалась церберша. Голос ее стал ласковым, – так бы сразу и сказали, – добавила она, словно выясняла цель визита долго и упорно, – он в 24 кабинете, на втором этаже.

– Мне это известно, – ледяным тоном сообщил Юра, – еще вопросы есть?

Поскольку вопросов больше не последовало, он решительно двинулся к лестнице, а следом за ним прошмыгнула и Аня, так и не вызвавшая никакого охранного рефлекса у злобной работницы регистратуры. Пройдя по коридору мимо нескольких небольших группок, как показалось Ане пришибленных, испуганных пациентов, терпеливо дожидавшихся своей очереди у кабинетов, брат с сестрой вошли в просторный холл, заставленный горшками с разнообразными комнатными растениями, и Юра без стука вошел в одну из дверей, около которой не было народа. Они оказались в светлом, чрезвычайно стильно обставленном помещении, обстановкой мало напоминающем стандартный медицинский кабинет. С порога сразу же шибануло сладким сандаловым запахом индийских благовоний (в те годы известный далеко не всем), при этом дверь задела прилаженное над косяком незамысловатое китайское устройство из нескольких разной длинны латунных трубочек, издавших тончайшую трель, затихающую по мере успокоения колебаний на ниточках. Сам кабинет так же навевал мысли о востоке: на полках перед книгами во множестве виднелись разной величины и материалов фигурки индуистских и буддийских божеств, на стенах висели китайские и японские пейзажные и бытовые акварели на рисовой бумаге и шелке, над потолком были прилажены бамбуковые штыри на которых висели несколько декоративных японских фонариков из той же рисовой бумаги с акварельными пейзажами. Соответствующий антураж придавали и расписанные шелковые веера на стенах и особое внимание привлекали большие замысловатые квадратные орнаменты, напоминающие сложнейшие лабиринты, словно бы нарисованные цветной гуашью. Под ними значились какие-то подписи то ли на санскрите, то ли другом каком языке со схожими буквенными обозначениями, и лишь под одним таким лабиринтом имелась подпись от руки на русском языке – очевидно перевод: Кала-чакра – мандола времени.

Ни эти образы, ни названия Ане ничего не говорили, тем не менее, глядя на них, она тут же почувствовала, что ее сознание словно бы втягивает внутрь этих изображений.

Так же нетипичным для стандартного медицинского кабинета тех времен были и большие плакаты с изображением полураздетых и раздетых древних китайцев (судя по прическам и глазам) в разных проекциях с нанесенными на них разноцветными неправильными линиями с точками и иероглифами. Отдельно можно было обратить внимание на несколько портретов бородатых и безбородых мужчин, среди которых попадались фотографии и рисунки как европейцев, так и китайцев с индусами – все Ане неизвестны, кроме разве что, Конфуция, портрет которого Аня видела в какой-то исторической книге. В общем кабинет выглядел весьма экзотично по тем временам, включая импортный телевизор Sony с какой-то приставкой и стереоустановку Pioneer – почти неосуществимая мечта советского обывателя семидесятых – рядом с которой стояла пластмассовая полочка с многочисленными кассетами. Большинство кассет имели подпись «Релаксация» и дальше следовали неизвестные Ане фамилии и названия. На отдельном столе стоял громоздкий, непонятного назначения агрегат – судя по окулярам – то ли микроскоп, то ли что-то офтальмологическое. Угол кабинета перегораживала шелковая ширма, явно японского происхождения, судя по Фудзияме, сакурам и гуляющим средневековым японцам.

Сам Лев Матвеевич восседал за массивным столом, инкрустированным карельской березой (вряд ли такой стол могла предоставить ему хозяйственная часть диспансера), и облик его мало ассоциировался как с явно восточным антуражем кабинета, так и с сионистскими образами, навеваемыми его фамилией. Был он без халата, одет в элегантную серую тройку, явно привезенную из-за границы, худощав, спортивен, с тоненькими усиками и прилизанными прямыми, явно накрашенными в радикальный черный цвет волосами, скрывающими начинающуюся лысину. Внешность его больше ассоциировалась не с врачом и не с раввином, а с итальянским или французским режиссером. О его профессии свидетельствовали только черные, острые глаза, которые цепко впивались в пациента и, казалось, прощупывали насквозь.

– Здравствуйте, Юрий, – расцвел улыбкой Лев Матвеевич, поднимаясь из-за стола и протягивая Юре руку, – давайте знакомиться, – продолжил он, протягивая руку и Ане, при этом очень внимательно вглядываясь в ее лицо. Аня тут же поймала себя на мысли, что, помимо остроты, взгляд этот какой-то липкий и оставляет после себя не очень комфортное ощущение, словно впечатываясь в кожу. Впрочем, это был весьма характерный взгляд для молодящегося мужчины, которому за пятьдесят и который разглядывает молодую, привлекательную девицу. Она попыталась светски улыбнуться и представилась.

– Ну вот, – заторопился Юра, – я совсем в цейтноте, передаю сестренку в ваше полное распоряжение и надеюсь на успех… нашего абсолютно безнадежного предприятия, – добавил он зачем-то, но Аня знала, что у брата достаточно часто выскакивают шаблоны, не всегда уместные к обстоятельствам.

– Зачем же так мрачно? – улыбнулся доктор, – я, напротив, рассчитываю на успех, иначе не предложил бы свои услуги. Разумеется, если мы имеем дело не с органикой, но, учитывая давность проблемы и молодость Анечки, вероятность органики ничтожна. Конечно, сознание и подсознание – наиболее сложные структуры человеческого индивидуума, и положа руку на сердце, ни один специалист не сможет сказать, что знает, как работает мозг. А те, кто говорили, что знают – будь то Бехтерев или Павлов – откровенно лукавили. По сути мы имеем дело с черным ящиком, где известно, что на входе и на выходе, а что происходит внутри – загадка. Однако если долго наблюдать эти известные исходящие и входящие факторы, то можно подметить определенные закономерности и научиться ими в какой-то мере управлять. Конечно, есть всякие теории, что в этом ящике происходит, но не одна из них не описывает весь скрытый процесс в целостности, разве что верно отражают какие-то частности. Иногда угадывание частностей, как это сделал Фрейд – вполне достаточно для успеха лечения определенных видов патологии. Ладно, не буду морочить вам голову, можете ехать на службу, тем более с Анечкой нам лучше побеседовать тет-а-тет: наличие постороннего человека – пусть даже родного брата – может исказить ответы, а мне нужны именно непосредственные реакции.

– Последний вопрос, Лев Матвеевич, – сказал Юра уже держась за дверную ручку, – что такое «органика» в медицинском смысле? Вы сказали, что в случае органики не стоит рассчитывать на успех.

– Это довольно широкое понятие, – развел руками доктор, – сюда можно отнести и различные опухоли, и инсульты, и коллагенозы, и тяжелые травмы с гибелью каких-то участков мозга… как вы, наверное, знаете, нервные клетки не восстанавливаются.

– Ясно, – хмуро кивнул головой брат, – надеюсь, к Анютке это не относится.

– Более, чем уверен, что нет, – улыбнулся доктор, – думаю, тут мы имеем дело с функциональными, обратимыми нарушениями, а какими – предстоит выяснить.

Итак, Юра покинул кабинет, а Аня осталась наедине с доктором Левиным. Она по-прежнему робела, но, тем не менее, с интересом разглядывала кабинет необычного специалиста. Почему-то ее особенно заинтересовали два портрета: один из них – цветная фотография в рамке какого-то средних лет, очень смуглого, почти чернокожего мужчины, скорее всего, индуса, с шарообразной, курчавой шапкой волос в оранжевом одеянии (в последствии Аня узнала, что такая одежда называется «педжаб») с огромной, до земли гирляндой цветов на шее. Мужчина загадочно улыбался и держал между пальцев какой-то блестящий предмет, напоминающий золотое перепелиное яйцо, словно демонстрируя его невидимой публике.

Другой портрет представлял собой совершенно неопределенного возраста и пола лицо с длинными, ниже плеч прямыми темными волосами и огромными глазами инопланетянина. Это была явно фотография с рисунка, причем у Ани создалось впечатление, что художник никогда не видел этого человека и рисовал по описанию, либо по очень плохой фотографии – слишком уж обобщенным выглядело это не совсем человеческое лицо.

– Что, заинтересовал мой кабинет, – усмехнулся доктор Левин, – разумеется, обстановкой занимался я сам, на свои средства и, если бы не звонок высокого покровителя, администрация мне бы такого безобразия не позволила. Зато теперь все довольны, мой кабинет хозрасчетный, и часть вырученных мною средств идет в нищенский бюджет диспансера. Но на это мне особые разрешения потребовались, не в Америке живем…

– Да, красиво, – туповато отреагировала все еще робеющая Аня, – а кто это, – указала она на два портрета, которые привлекли ее внимание, хотя на стене их висел с десяток. Очевидно, в свободное от пациентов время Лев Матвеевич любил мысленно пообщаться с Великими и спросить у них совета и помощи.

– А почему вас именно эти лица заинтересовали, тут же много портретов, – внимательно посмотрел на нее Левин.

– Сама не знаю, – пожала плечами Аня, – а это важно?

– Считайте, что это первый тест для диагностики вашего психо-эмоционального состояния.

– Они какие-то другие, отличающиеся от остальных, – попыталась объяснить свой выбор девушка.

– Тем, что они по виду индусы? – поинтересовался Левин.

– Я не думала об этом, тут другое. Такое впечатление, что за ними стоит что-то очень- очень большое, гораздо большее, чем просто внешняя оболочка… но я не могу сказать, что именно, я не нахожу нужных слов.

По лицу доктора Левина пробежала тень одобрения и чувство типа: «вот ты какая! Не ожидал»:

– В общем-то, Анечка, за каждым из нас стоит нечто большее, чем внешняя оболочка, и каждая фотография несет в себе невидимою простым глазом голограмму, отражающую нашу скрытую природу и даже болезни. Но что касается этих двух фотографий – с натуры, не трудно догадаться только одна – то это действительно очень необычные люди, хотя тут у меня, разумеется, все великие. Дело в том, что каждый из них является по индийской традиции аватаром высшего божества. Этот, совсем темный, в оранжевом педжабе – Сати Саи Баба – аватар Шивы, а тот, на снимке с рисунка – Бабаджи – аватар Вишну.

– А что такое «аватар», – поинтересовалась Аня, – Шива и Вишну – это я знаю, это индийские божества. Вишну – хранитель, Шива – разрушитель вселенной… не хватает только Брахмы, творца.

– Аватар означает воплощение божества в человеке… впрочем, не только в человеке. Согласно индийским традициям, в каждом личном я в какой-то степени проявлен Бог, но в каждом – в разной. Понятие «аватар» означает максимальное проявление этого божественного я в личности. Если проводить известные аналогии, то аватаром был Иисус Христос.

– Но ведь в Евангелии говорится, что Иисус был сыном Божьим, причем единственным…

– Что такое, Сын Божий? – снисходительно улыбнулся доктор Левин, – каждый из нас в какой-то мере сын Божий. Индийская традиция не ограничивает Бога возможностью иметь одного сына, это – принижение божественного всемогущества. Индусы дают этому понятию несколько иной аспект, не чисто родительский. Аватар подразумевает максимальное проявление Божественного сознания в ограниченном и хрупком человеческом теле. Он так же подразумевает и определенные Божественные Силы и Энергии, присущие такому человеку. Ведь вы не атеистка? – неожиданно прервал он свою вдохновенную речь.

– Я верю в Бога, – просто сказала Аня, – хотя в моей семье все неверующие… были, – добавила она с усилием, – папа умер семь лет назад, а мама… не прошло и двух недель… но это к делу не относится. Правда, наверное, я плохая верующая, на службу не хожу, посты не соблюдаю, не исповедуюсь, не причащаюсь. Захожу только иногда в церковь, чтобы просто постоять, иконы посмотреть, духом этим, что ли, проникнуться. А как вы догадались, что я не атеистка?

– Научился по внешнему виду определять, – усмехнулся доктор Левин, – психоаналитик должен с порога видеть некоторые основополагающие характеристики пациента. Разумеется, для более глубокого анализа нужны более объективные и более трудоемкие методики… но возвратимся к вашему первому вопросу. И тот и другой, изображенные на портретах – реальные исторические фигуры, причем Саи Баба наш современник, ему что-то около пятидесяти и он живет на юге Индии в маленьком городке Путапарти близь Бангалора, где он основал ашрам для своих преданных и учеников. И постоянно удивляет мир всяческими чудесами. Что же касается Бабаджи, то сколько ему лет не знает никто, считается, что около тысячи, время от времени он то пропадает, то появляется вновь и сейчас, якобы живет со своими учениками где-то в горах Дрангири недалеко от города Ранихета. Согласно индийской традиции его называют учителем учителей или Махамуни и более подробно об этой загадочной фигуре можно прочитать в книге свами Йогананды «Жизнь йога».

– Вы верите во все это? – с интересом спросила Аня. В той жизни, о которой она помнила ей не приходилось ни с кем беседовать на тему восточной эзотерики, и ее религиозные представления, помимо веры в сверхъестественное, ограничивалось весьма поверхностным знакомством с Ветхим и Новым заветом, которые в свое время раздобыл Юра, когда держать Библию на книжной полке стало престижным. При этом поверхностное знакомство с этими великими книгами объяснялось не отсутствием интереса к тематике, а весьма неприятным ощущением, которое возникало у Ани особенно при чтении Евангелия: обычно не очень сильное чувство чего-то забытого – то ли фактов, то ли знакомств, присущее ей постоянно, при попытках читать священное писание усиливалось многократно и становилось мучительным. Тогда появлялась навязчивая мысль, что ни вспомни она сейчас – чего – непонятно, случится какая-то катастрофа, а вспомнить что-то конкретное никак не удавалось. И еще, держалось такое чувство, словно некто неведомый не желает, чтобы Аня ознакомилась с этими документами.