Погоня за двойником. Хроники затомиса

И все же, с чего-то надо было начинать, и Андрей решил обзвонить своих бывших друзей из группы непортального пути. К его удивлению, первый же звонок оказался удачным, и после нескольких гудков, в трубке раздался почти не изменившийся голос Вадика Крюкова, с которым у Андрея из всех бывших непортальщиков в свое время завязались самые дружеские отношения.

– Вадим? – Полувопросительно сказал Андрей, услышав знакомый голос.

– Да, а кто это?

– А ты не узнаешь?

– Простите, не узнаю….

– А имя Андрей Данилов тебе ничего не говорит?

– Андрюха?! – На какое-то время в трубке воцарилось молчание, очевидно Вадик переваривал неожиданную информацию. – Так ты жив?! А я слышал…. – Он снова запнулся, не зная, очевидно, как закончить фразу.

– Звонок с того света! – Сострил Андрей. – Нет, слухи о моей смерти оказались несколько преувеличенными. Кстати, а с чего ты взял, что я умер?

– Ну, во-первых, ты пропал на столько лет, во вторых, в наших кругах всякие слухи пошли, что тебя без сознания где-то в Подмосковье обнаружили – никто толком ничего не знал, ты так и не объявился, и о твоем существовании тихонечко забыли. Я много раз звонил тебе, но трубку никто не брал, пробовал и заходить, но квартира каждый раз была пуста, и я решил, что тебя действительно нет в живых. Так, куда ты подевался? Почему никакой весточки не посылал?

– Между прочим, слухи оказались недалеки от истины, – сказал Андрей, – я действительно десять лет был чем-то вроде мертвеца.

– Как это «вроде мертвеца»? – Не понял Крюков.

– А так, спал летаргическим сном.

– Да, ты что? С чего это вдруг?! – Не поверил Вадик.

– Ты что, о летаргии не слышал?

– Да нет, слышал, конечно, но это же так редко случается! И потом – десять лет! Неужели такое бывает?

– Я тоже, пока не заснул, думал, что не бывает, а выяснилось, – бывает.

– Ладно, – сказал Вадик, – по телефону говорить о таких вещах как-то даже стремно. Давай встретимся. Ты сейчас свободен?

– Не только свободен, но на ближайшие годы даже понятия не имею, чем заниматься. Давай я к тебе приеду, мне кажется, нам лучше у тебя встретиться, а то я после летаргии, кроме больницы и своей квартиры, ничего толком не видел, а дух жаждет новых впечатлений. Может, за десять лет у людей какие-то другие квартиры стали.

– Да, нет, – усмехнулся Крюков, – такие же. Ну, разве что электроника слегка подновилась: цветные телевизоры, видики, касетники…. Ты дорогу-то найдешь?

– Найду, память вроде бы полностью восстановилась.

– Ну, давай, жду. Да, кстати, тебе алкоголь-то потреблять можно? По такому поводу грех не выпить!

– А ты поддаешь разве? – Удивился Андрей. – Ты же, когда мы еще к Балашову ходили, только мухоморы для раскрытия третьего глаза пил!

– А сейчас бывает, – ответил Крюков, – не злоупотребляю, но бывает. Это мы по молодости считали, что мясо и алкоголь духовной практике мешают, а позже я убедился, что нисколько не мешают, если, конечно, это дело контролировать.

– Ну, жди, – сказал Андрей. – Ты, кстати, в магазин не бегай, я сам по пути прихвачу, с меня причитается.

Андрей повесил трубку и начал собираться. Голос Крюкова словно бы вернул его к жизни, снова впереди замаячил какой-то свет, хотя, почему, собственно, было не понятно. И тем не менее появился зыбкий мостик через зияющую пропасть между прошлым и настоящим, Андрей словно бы нащупал какую-то точку опоры, а до этого болтался в пустоте без всяких ориентиров. Первым таким мостиком была мама, появление которой вернуло Андрею память, но затем этот мостик стал, по-видимому, для него слишком узким.

Вадик жил на Ленинградском проспекте, недалеко от Белорусского вокзала. Андрей забежал по пути в винный магазин, в надежде увидеть, что ассортимент напитков заметно изменился. Увы, ни ассортимент, ни внутреннее убранство, ни наличие очередей не претерпели заметных изменений за эти годы, только заметно выросли цены, а легендарные сорта водки по 3—62 и 4—12 и вовсе исчезли с прилавков. Подумав, что для такого важного события негоже жмотничать, Андрей разорился на бутылку марочного коньяка Тбилиси почти за тридцать рублей, благо мама снабдила деньгами, хотя в его время покупать пусть даже хороший коньяк за такие деньги казалось безумием.

Андрей присматривался к людям: конечно, десять лет не такой уж большой срок для того, чтобы произошли какие-то разительные перемены в облике города, но мода, пожалуй, заметно изменилась. Ушли клеши, и на смену им явились какие-то мешковатые штаны или джинсы аналогичного покроя. Позже Андрей узнал, что такие штаны назывались «бананами». Заметно уменьшилось количество длинноволосых парней, зато иностранных шмоток стало гораздо больше, и джинсы, в его годы бывшие экзотикой, теперь носили повсеместно, словно от них ломились прилавки в магазинах. Изменилась и обувь: на смену платформам пришли кроссовки, которые в семидесятые годы считались большой редкостью.

«Надо будет подстричься и прикид сменить», – подумал Андрей, недовольно ощупывая свою хиповую шевелюру, – «а то я как-то в нынешний стандарт не вписываюсь».

Вадик, как и в те далекие годы, жил один в однокомнатной квартире, и после дружеских объятий и радостных возгласов: «Ну, ты все тот же; да ты совсем не изменился»! Старые приятели уселись за стол на кухне, и разлили благородную ароматную жидкость по пузатым коньячным бокалам.

– Ну, – поднял свой бокал Крюков, – за возвращение с того света! Честно говорю, безумно рад тебя видеть. Я когда твой голос услышал, подумал: «Мистика, наверняка у меня крыша поехала»! Давай, рассказывай, что люди в летаргическом сне ощущают, ведь не бесчувственным же бревном лежал ты все эти годы, наверняка были какие-то переживания, или сны особенные. И вообще, как тебя угораздило, не на пустом же месте, наверняка это к твоим занятиям йогой какое-то отношение имеет.

– Давай сначала о тебе, – сказал Андрей, отхлебывая ароматный коньяк. Он решил рассказать Вадику обо всех странных подробностях своей жизни, предшествовавшей летаргии, и о своем еще более странном путешествии в детство – носить этот груз уже не было сил, а Крюков, будучи увлеченным эзотериком не запишет в сумасшедшие. – Знаешь, мой рассказ будет долгим и странным, а мне не терпится узнать, как ты, как ребята, как Балашов?

– Ну, что тебе сказать, – грустно ответил Вадик, ставя рюмку на стол и задумчиво взяв дольку лимона. – Как-то странно все это рассказывать, ведь все это происходило так давно, все уже быльем поросло. Начну с Бориса Александровича. Увы, его уже девять лет, как нет в живых. Через год его из дурдома выпустили, после того, как он там тяжелейший инфаркт перенес: какой-то гадостью его закололи, сволочи! Думаю, ему и инфаркт специально сделали, наверняка в арсенале КГБ такие препараты разработаны. Я его после выписки навещал – он физически совсем плох был, но разум сохранил ясный. Вообще, он мне каким-то удивительно просветленным запомнился. В нем ведь до дурдома все же хватало светскости: и с известностью своей он, как с писаной торбой носился, и звание «гуру» ему очень нравилось, да и экзальтированностью женской пользовался – чего греха таить – любил молоденьких старик. Ты ведь, наверное, в курсе: и Тамарочка Фирина, и Любочка Царенкова не раз в его постели побывали «для инициации». А тут, – Вадик задумался, – не знаю даже, как это словами передать. Вроде бы он ничего особенного не делал и ничего такого не говорил, рассказывал только как он этот год в психушке провел, и каких там интересных людей встретил. Но держалось впечатление, словно все внешнее, все наносное с него как ветром сдуло, и остался только самосветящийся дух. Мне все время казалось, что он – шар света, хотя физически он совсем плох был – ходил только по квартире, на улицу выбирался только на лавочке посидеть, и умер от повторного инфаркта ровно через месяц после того, как его из дурдома выпустили. Кстати, что жить ему осталось последние дни, он прекрасно знал, и когда мы прощались в последний раз, он так мне и сказал: «Видимся в последний раз», и перекрестил меня напоследок, чего раньше никогда не делал: он ведь к христианству достаточно сдержанно относился.

Так вот, веяло от него вселенским покоем и полной умиротворенностью, словно он самый счастливый и самодостаточный человек на земле. Ни о каких высоких сферах не рассказывал, никаких чудес не демонстрировал, но когда я с ним сидел и просто чай пил, держалось ощущение, что я беседую с Буддой. Наверное, я в этот момент что-то вроде Нирваны испытывал, просто от его присутствия, от того, как он смотрит, как чашку берет: все его действия наполнялись каким-то сакральным смыслом, хоть и не было в них ничего особенного. Как это Дзен буддисты бы сказали – он стал совсем пустым, и за этой пустотой стояла вселенная. Он так, ненароком сказал, что в дурдоме в Шунью вошел, но ничего не объяснял, не рассказывал, просто я чувствовал, что это так и есть. К сожалению, удержать это состояние мне так и не удалось и после его смерти все это прошло. Правда, когда его кремировали, со мной видение случилось – наверное самое сильное жизни – ты же знаешь, с эдейтизмом у меня всегда плохо было. А тут, когда я в крематории стоял, пока над ним всякие парадные речи произносились, над нами словно бы купол раскрылся, и прямо из воздуха соткались три фигуры в белоснежных одеждах. Одно сверху – я так понял, что это был Иисус Христос, – а две немного ниже – Борис Александрович и старик – по-видимому его гуру – с вишнуитским знаком в межбровье и с венком цветов на шее – почти до колен, как у Кришны. Я от этой картины, наверное, на минуту дар речи потерял – и как раз через минуту они исчезли, а по крематорию словно бы аромат от индийских благовоний разлился. Я потом спрашивал – его все почувствовали, даже тетка-администратор растерянно начала носом шмыгать – но зримых образов ни у кого, кроме меня, не возникало.

Да, чуть не забыл: он в последнюю встречу сказал, что благодарен КГБистам за то, что они упекли его в дурдом и устроили – возможно и не специально – инфаркт. Он сказал, что этим он полностью развязал карму нашего совместного праведного убийства, что в дурдоме он заново переосмыслил свою жизнь, искренне раскаялся в ошибках, и теперь полностью свободен от земного мира, поэтому его смерть не имеет значения. Жалко только родственников: они-то этого не знают и будут переживать.

– Про меня он не вспоминал? – Несколько ревниво спросил Андрей.

– Не помню, – смутился Крюков, – может и вспоминал, но не помню. Сказал только, что в трудную минуту он ко всем нам, непортальщикам, будет приходить на помощь. Я не придал тогда этим словам особого значения, я не думал, что он так быстро умрет, а теперь понимаю, что он имел в виду свою посмертную нам помощь. Кстати, по поводу нашей группы он сказал, что сделал много ошибок, и теперь обучал бы нас совсем по-другому. Ну, ладно, давай – за память о нем: светло жил человек и еще светлее умер!

Друзья выпили, не чокаясь, до дна и на какое-то время замолчали.

– А как у остальных наших судьба сложилась? – Спросил Андрей, прожевав лимон. – Удалось вам снова группу сколотить, или каждый сам по себе.

– Знаешь, – грустно ответил Крюков, – после всей этой истории с КГБ между нами как черная кошка пробежала. Не то, чтобы я очень боялся КГБ, хотя за других не ручаюсь, но как-то встречаться и, тем более, вести совместную энергетическую работу, ни у кого желания не возникало. Было такое ощущение, что Борис Саныч за всех нас расплатился – за это энергетическое убийство, будь оно неладно – и почему-то всем стало стыдно в глаза друг другу смотреть. В общем я связь с ребятами потерял, хотя первое время созванивались, даже иногда о встрече договаривались – но все какие-то непредвиденные обстоятельства мешали. Наверное, никто, по большому счету, и не хотел остальных видеть. Короче, виделись последний раз на похоронах Борис Саныча, а потом и вовсе общение на нет сошло.

Чечик, насколько я знаю, все еще целительством занимается, Костя Майоров в какую-то закрытую лабораторию в Питере подался, евреи наши – Гриша Фейгин и Юра Хронопуло – в Израиль уехали, Тамара и Марина к кришнаитам ушли, Танечка и Любочка – в Белое братство…. Где они сейчас – не знаю.

– Ну, а ты сам?

– Я-то? Женился, развелся, теперь, как ты видишь, снова холостякую. В плане работы – нигде долго не задерживался. Из НИИ ушел, надоело делать вид, что наукой занимаюсь, серьезно увлекся ювелирной работой. Сейчас в одной артели камешки обрабатываю: серьги, кольца, кулончики делаю, амулеты всякие. Продукция идет нарасхват, так что материально не бедствую. А целительство биоэнергетическое забросил, у меня это лучше через камушки получается, они меня любят, слушаются. Ну, и каждый год в летне-осенние сезоны в экспедиции за камнями езжу – предпочитаю их сам добывать. А в холодное время года – в артели, придаю камушкам товарный вид. Так что я свой диплом физика-теоретика похоронил, и в науку возвращаться на 150 рублей – не собираюсь. Если же говорить о духовной практике – то тут у меня тоже интересные искания происходят. В частности, несколько лет назад с одним шаманом-алтайцем познакомился, и теперь стараюсь почаще на Алтай за камушками ездить – в район Белокурихи, и к нему в гости заглядываю.

– Надо же, – усмехнулся Андрей, – не случайно, выходит, ты в бытность Балашова мухоморами баловался.

– А что, – серьезно посмотрел на Андрея Вадик, – меня, можно сказать, дух мухомора в шаманство и привел.

– То есть, как это привел?

– А так это, что шаман берется обучать не каждого, тем более – русского, это – вообще нонсенс. Но, когда меня с ним познакомили, он сказал, что я духом мухомора отмечен….

– И чему он тебя обучает?

– Да, так, детали я не могу непосвященному раскрывать, в общих чертах – камланию, общению с духами природы, путешествиям в верхние и нижние миры….

– Ну, – сказал Андрей, допивая последнюю рюмку коньяка, – все это и многое другое, мы у Балашова проходили, только он пользовался более современной терминологией.

– Все это верно, – Крюков тоже прикончил последнюю рюмку, – но с Балашовым у меня как-то хуже получалось. Может, у меня к стихиям природы особая расположенность, может, Горный Алтай – место особенное, ведь и Дон Хуан Кастанеду не в Вашингтоне обучал. А Силавун – так шамана зовут – смелее использует практику галлюциногенов, Балашов-то вообще только различными вариантами групповых медитаций пользовался.

– Ну и что же он такого особенного делает, чего мы у Балашова не видели? Разве что в бубен колотит, вокруг костра скачет и мухоморы тоннами жрет?

– Во-первых, – не обиделся за своего нового учителя Вадик, – Балашов был в чистом виде Раджа йог, и физическим телом совершенно не занимался. Ну, так он и помер поэтому в шестьдесят два года. Все это в истории уже проходили: раджа йоги и другие мистики, игнорирующие физическое тело и слишком грубые животные энергии, в основном умирали рано – возьми того же Вивекананду, Рамакришну, Шанкара – в 32 года ушел – да и вообще, все они серьезно болели. Вот Силавун – совсем другое, если бы его в психушку поместили и начали транквилизаторами закалывать, он бы только посмеялся и попросил дозу в десяток раз увеличить. Хотя, может, в Москве он бы все это и не выдержал, он на прямую от местных духов зависит, а в тех краях все настоящие шаманы (там, естественно, как и везде, полно шарлатанов) – долгожители, хотя, в нашем понимании, чистой воды наркоманы. Кстати, водку Силавун на дух не переносит, хотя там все местное население – поголовно алкоголики. А он так и говорит: Алтайцу водка смерть! Алтайца водка не любит, она русского любит. Кстати, мне одному он водку пить разрешал, хотя всем остальным своим ученикам – запрещал категорически. Так, к чему я это… ах да, Силавун со своим телом такие вещи проделывает – подстать индийским факирам: и по раскаленным углям ходит, и по стеклу, и спицей язык протыкает, и мухомора может столько выпить, что десяток окочурится. Или, например, может сам себе рану нанести, и тут же на глазах ее затягивает. Да я уж всего и не припомню, сам то я далеко не все его возможности видел, он очень неохотно все это демонстрирует, но люди говорят, что он и в животных может превращаться, и невидимым становиться.

– Все это, конечно, здорово, – сказал Андрей, достаточно начитавшийся о подобных трюках, – может, если бы я своими глазами видел, я бы тоже в его почитатели подался, только какая людям польза от всего этого?

– Как ты понимаешь, внешние эффекты – не главное, главное, чтобы шаману верили, психологический момент также сбрасывать со счетов нельзя. Ну, а если говорить о конкретной пользе, так он и лечит успешно – и травками и камланием, может и погодой управлять: дождь, там, наслать, или наоборот, тучи разогнать. Потом, Бог знает по каким мирам он во время камлания путешествует….

– А ты с ним путешествовал?

– Пока только в самые ближайшие: он меня там оставлял на некоторое время, а потом обратно забирал.

– Ну, – сказал Андрей с некоторым скепсисом, он не особенно верил в существование какого-нибудь Дон Хуана среди советских шаманов, пусть даже и на далеком Алтае, – во всякие миры мы и с Балашовым летали, а лично я и без него немало попутешествовал. Если хочешь, могу тебе кое-что сегодня рассказать.

– Да я не спорю, – сказал Вадик, – просто Силавун совсем другой, и мистический опыт он другой предлагает. И потом, Балашов был от природы оторван, а тот наоборот – самое, что ни наесть дитя природы, и живет с ней в гармонии, и других в такой же гармонии жить обучает. Ладно, не буду тебя за шаманизм агитировать, но мне этот путь по-настоящему близок. Может поэтому я с детства камнями интересовался и во всякие экспедиции ездил.

– Да я не спорю, – сказал Андрей, – здорово, что ты до сих пор все это не забросил и нашел своего учителя. Ты-то даром время не терял и жил интересной жизнью. А я – как бревно, десять лет.

– Ну, Андрюха, – сказал Крюков, – ты тут, наверное, не прав. Никогда не знаешь, в чем именно нужное тебе духовное испытание заключается. Как бревно – тело твое лежало, а дух не мог как бревно лежать. Если ты даже и не помнишь чего, наверняка, душа твоя с пользой это время провела.

– Да, наверное, так. Просто у меня после летаргии утрата всех ценностей произошла. Какая-то растерянность: не знаю, куда идти, чем заниматься, что впереди светит. Раньше такого никогда не было, хотя в депрессию я нередко впадал – но всегда впереди маячок виднелся. Ладно, расскажу, что со мной случилось после того, как Балашова в дурдом забрали, и мы общаться перестали.

И Андрей поведал Вадику долгую историю, описанную в третьей книге первого романа. Рассказ затянулся, и Крюков, дабы поддержать оживленность беседы, вытащил из бара бутылку «Пшеничной», и Андрей, к своему удивлению не отказался от «продолжения банкета», хоть раньше никогда не пил в таких количествах. Алкоголь и задушевная беседа сняли напряжение с души нашего героя, и жизнь показалась ему вовсе еще не законченной в тридцать лет.

– Вот такая история, – заключил Андрей, чувствуя, что язык совсем заплетается. – Кстати, ты о Лиане ничего не слышал? Я ей звонил – очень уж мне хотелось парадокс выпадения событий разъяснить, но она куда-то съехала. Может какие слухи в наших сенситивных кругах ходили?

– Насколько я знаю, – сказал Вадик, – она куда-то в министерство, в большие начальники подалась, а целительство забросила. Правда, я с ней лично не знаком, это я так, краем уха слышал. Но, может, все и к лучшему, я бы к ней после подобной истории на пушечный выстрел не подошел…, ну, разве чтоб поквитаться….

– Да, Бог с ней, – сказал Андрей, – кого надо, Господь и так накажет. Может, и слава Богу, что не удалось с ней связаться. Не будем больше об этом.

– Да, – сказал Вадик после долгого молчания, – подобных историй от очевидца мне раньше слышать не приходилось. Выходит, из твоего прошлого для внешних наблюдателей выпал приличный кусок времени! Как этот Варфуша сказал? Энергия личного времени была преобразована в энергию, необходимую для возвращения этой девочке ее второй половинки? Ничего не слышал о таком! Кстати, а мы с тобой в этот период, по твоим воспоминаниям, не общались?

– Да, нет, не общались к сожалению. Я в тот период только с Лианой общался – собственно это я и хотел у нее выяснить. Но, как видно, не судьба. Ну как тебе моя история?

– Знаешь, Андрюха, – сказал Крюков заплетающимся голосом, – по пьянке это, наверное, не стоит обсуждать, давай лучше, на трезвую голову. Я, честно говоря, даже не знаю, что сказать, уж больно все фантастично…. Если бы я тебя не знал хорошо, решил, наверное, что твоя история, мягко говоря, придумана…. Кстати, ты чем на ближайшую перспективу заниматься собираешься?

– Понятия не имею, – развел руками Андрей, – я же тебе говорил, полная утрата ориентиров. По крайней мере в институте меня не восстановили, но, может, оно и к лучшему. Единственное, чем бы я с удовольствием занялся – это профессиональной литературной деятельностью. Но все мои вещи непечатные, я же читал тебе кое-что. Хотя… в больнице я познакомился с редактором одним, так он сказал, что многое теперь разрешено, и религиозно-мистические вещи вроде бы нынче печатают, и предлагал мне с моими стихами к нему в редакцию прийти. Но все равно, насколько я знаю, на поэтические гонорары, если ты не маститый и не член совписа, особенно не разгуляешься.

– Это точно, – сказал Крюков. – Слушай, а у меня к тебе предложение. Если ты все равно не знаешь, куда в ближайшее время податься – поехали с нами в экспедицию на Горный Алтай, за камешками. Ты, правда, не геолог, и в камнях не сечешь, поэтому могу тебя только разнорабочим зачислить. И будет тебе, чем заняться, и романтика, и заработаешь немного. Эти экспедиции наша артель каждый год организовывает. А теперь еще и от государства освободились, и заработками сами распоряжаемся. Это называется «кооперативное движение».

– А что, – заинтересовался Андрей, – я бы с удовольствием! Давно мечтал в какую-нибудь экспедицию завербоваться. А когда? На сколько?

– Да, буквально через три дня выезжаем – и до середины октября, когда там холода начинаются. Ты ведь очень удачно позвонил, я всего на неделю в Москву приехал: на Урале был – а сейчас, вот, на Алтай. Правда, команда недавно укомплектована, но с начальством я этот вопрос утрясу. Ну, что, по рукам?

– По рукам! – Сказал Андрей. Он чувствовал, что с плеч упал тяжеленный камень: вот и решена проблема, чем заниматься в ближайшее время, а там – будет день – будет пища.

Разговор продлился далеко за полночь, метро было уже давно закрыто, и Вадик предложил Андрею остаться у него. Это предложение Андрей принял с благодарностью, поскольку разговоры и воспоминания очень утомили его, и он сильно хотел спать – по-видимому, потребность в естественном сне начала восстанавливаться в его молодом, здоровом организме. Крюков постелил Андрею на раскладушке, и тот мгновенно отключился, и проспал до утра, как убитый, без всяких сновидений.

На следующий день было похмелье, разговаривать не хотелось, и Андрей, выпив чаю и отказавшись от завтрака, уехал домой, договорившись позвонить после разговора с матерью. Приличие требовало просить у нее разрешения на поездку: Андрей все еще продолжал ощущать себя двадцатилетнем недорослем, и в нем жила потребность чисто формально спрашивать разрешение матери по тому или иному поводу.

Мама вяло попыталась его отговорить, ссылаясь на то, что он, наверное, еще слаб для такой серьезной поездки, но Андрей возразил, что если сидеть дома и плевать в потолок, то вообще никогда не восстановишься, и мама его отпустила. Она чувствовала настроение сына и понимала, что ему необходимо побыстрее втянуться в какую-нибудь интересную деятельность.

После этого формального благословения Андрей с Вадиком смотались на улицу 25 Октября, где находилась бухгалтерия артели (она же по совместительству являлась и отделом кадров) и там оформили все необходимые документы. Андрей был зачислен разнорабочим в экспедицию за производственным сырьем (как значилось в контракте), на время сезонных работ.

Небольшая ювелирная артель, в которой работал Крюков называлась кооператив «Аметист». Поделочные камни добывали сами, и каждый весенне-осенний сезон небольшая партия отправлялась на поиски самоцветных минералов. В Горный Алтай ездили уже не раз, он, как известно славился месторождением яшмы: в горных речках до сих пор находили немало этого красивого поделочного камня самых причудливых рисунков и расцветок. Конечно, гораздо быстрее и проще было бы добывать ее в горах промышленным способом, что подразумевало использование динамита, но это пока запрещалось частным организациям.

В этот раз планировалось обследовать горные речки по примерному маршруту санаторий «Белокуриха» – Телецкое озеро, но возможны были корректировки маршрута на месте. Естественно, как сказал Крюков, попадаться будет не только яшма – в районе Чуйского тракта водилось и золото, но лицензия на добычу касалась только яшмы, и по поводу других, более ценных находок следовало держать язык за зубами.