Слепой. Волчанский крест

Слушая генерала, Ирина Андронова испытывала странное, двойственное чувство. Дело было вовсе не в излишне, с ее точки зрения, подробном описании неаппетитных частностей происшествия в «Эдеме» – за время своего знакомства с Потапчуком и Сиверовым она уже успела привыкнуть к подобным разговорам. Некоторое, и притом вполне законное, недоверие вызывали сами подробности, которые казались не просто невероятными, а невозможными. Можно было подумать, что Федор Филиппович не то разыгрывает их с Глебом Петровичем, не дожидаясь наступления первого апреля, не то пересказывает бабьи сплетни – опять же с непонятной целью. Позабавиться, что ли, решил? Какие-то вооруженные антикварными стволами налетчики с Северного Урала, какие-то кинематографические полеты сквозь витрину, и все это – в центре Москвы, в двух шагах от пересечения Тверской и Садового кольца.

С другой стороны, это, как ни крути, был генерал ФСБ Потапчук, Ирине хорошо знакомый и до сих пор не выказывавший склонности ни к дешевым розыгрышам, ни к азартным пересказам глупого чужого вранья. Несомненно, любой офицер спецслужб, не говоря уж о генерале, просто обязан быть мастером по части лжи и дезинформации. Ирина не сомневалась, что за время знакомства и совместной работы Федор Филиппович лгал ей тысячу раз, но ей ни разу не удалось не то что поймать его на лжи, но даже и научиться различать, когда генерал искренен, а когда – не совсем. Он был настоящим профессионалом и вряд ли стал бы, давая задание своим агентам, пичкать их непроверенной информацией. Но пока что рассказ его казался басней.

И при чем здесь все-таки «волчанский крест»?

Ирина посмотрела на Сиверова, борясь с желанием задать вопрос, который, она знала, прозвучал бы глупо и неуместно. Тут она сообразила, что ждет этого вопроса от Глеба – ждет, что он в своей обычной манере примется теребить генерала ироническими замечаниями, вызовет огонь на себя и в ходе неизбежной перепалки ситуация как-нибудь прояснится. Но Глеб Петрович, вопреки обыкновению, не стал ничего говорить. Он сидел вытянув ноги, в позе полного расслабления, и сосредоточенно наблюдал за интимной жизнью пестрых тропических рыбок в просторном аквариуме, устроенном в тумбе стеклянного стола. В аквариуме негромко журчала вода, рыбы плавно помахивали развевающимися, как флаги сказочных королевств, хвостами, подсвеченные скрытыми лампами пузырьки воздуха сверкали, как капельки расплавленного серебра, длинные ленты и плети подводных растений медленно струились, ни на мгновение не прекращая движения и при этом всегда оставаясь на месте. Подвижные блики отражались в темных стеклах очков, которые, как всегда, мешали до конца разглядеть и правильно оценить выражение лица Сиверова, придавая ему сходство с бесстрастным манекеном из магазина готовой одежды. Как обычно в таких случаях, Ирина попыталась угадать, о чем он думает, и, как всегда, нисколько в этом не преуспела.

– Дальше события развивались стремительно, – продолжал Потапчук. – Из такси, стоявшего напротив магазина, выскочили двое. Свидетели утверждают, что так могли быть одеты только провинциалы, и открывшиеся впоследствии обстоятельства этому не противоречат. Таксист немедленно дал тягу, однако его удалось найти. Он заявил, что один из этих двоих сел к нему в машину недалеко от Казанского вокзала и велел отвезти к «Эдему», причем явно очень торопился. Возле магазина попросил подождать, пообещал двойную оплату и кому-то позвонил. Тогда из расположенного поблизости кафе вышел второй и тоже сел в машину. Из их разговора таксист понял, что они следят за кем-то, кто находится в данный момент в «Эдеме», и замышляют явно что-то не слишком хорошее.

– Следят? – встрепенулся Сиверов.

– Так сказал таксист. Ему показалось, что пассажиры говорили о своем земляке без особой нежности, наоборот, весьма недоброжелательно. Им почему-то очень не понравилось, что тот забрел именно в ювелирный магазин, а не в пельменную или, скажем, ГУМ. Таксист, конечно, мог ошибиться, – поспешно добавил Федор Филиппович, предвосхищая возражение Сиверова, – но вот какая штука, Глеб Петрович: из восемнадцати пуль, которые патологоанатомы извлекли из трупа Сохатого, одна была выпущена из винтовки Мосина старого образца. вернее, как ты сам понимаешь, из обреза такой винтовки. Да, это могло произойти случайно. В магазине творился ад кромешный, там, по-моему, до сих пор не навели порядок, да и вряд ли скоро наведут. В общем, поймать шальную пулю было немудрено. Вот только эта самая пуля от винтовочного патрона 7,62 старого русского образца была выпущена Сохатому в затылок с очень близкого расстояния, почти в упор.

– Контрольный?

– Судя по всему. И это при том, что, как только в магазине завязалась драка, земляки поспешили Сохатому на помощь. Именно на помощь! Потому что, пробегая мимо джипа, на котором приехали бандиты, один из них, почти не останавливаясь, прямо на бегу, перерезал глотку водителю. Просто махнул рукой – и человека не стало. А потом выхватил из полиэтиленового пакета обрез и с воплем кинулся в бой.

– Значит, – задумчиво сказал Глеб, – этот Сохатый действительно не был их другом. По-моему, он что-то такое знал, чего не следует знать посторонним, и те двое из такси старались не столько его выручить, сколько гарантировать его молчание. Видимо, дырок в нем под конец оказалось слишком много, чтобы оставалась хоть какая-то надежда вытащить его оттуда живым, и слишком мало, чтобы быть уверенными в его молчании. Вот они и приняли, так сказать, радикальное решение. Вы сказали, что они были его земляками?

– Так точно, – сказал Потапчук. – Это можно считать установленным фактом, потому что тело одного из них тоже осталось в магазине и при нем также обнаружился паспорт и железнодорожный билет, – вся эта компания, видишь ли, вовсе не собиралась надолго у нас задерживаться. Некто Макарьев Захар Иванович, уроженец и житель поселка Волчанка, что на Северном Урале. Как и Сохатый.

У Ирины Андроновой перехватило дыхание: она вдруг поняла, зачем ее сюда позвали, к чему весь этот разговор и что будет сказано далее. Поселок Волчанка на Урале. «Волчанский крест»! И тайна, ради сохранения которой кто-то, рискуя собственной жизнью, кинулся в неравный бой со свирепыми, как голодные зимние волки, московскими бандитами, а потом недрогнувшей рукой застрелил земляка. «Волчанский крест»! Ну конечно. Вот оно что.

Федор Филиппович между тем пел дифирамбы Сиверову, утверждая, что, не будь тот таким хорошим оперативником, его непременно следовало бы перевести в аналитики, поскольку он схватывает все буквально на лету и делает правильные выводы из фрагментарной и довольно противоречивой информации. На Ирину генерал при этом не смотрел вовсе, из чего следовало, что это лирическое отступление должно помочь ей немного прийти в себя.

– Не желаю в аналитики! – дурачился Глеб Петрович. – Хочу в начальники! В генералы желаю!

– Ишь чего захотел, – ворчливо вторил ему Потапчук. – Ты на себя полюбуйся, генерал! К твоим черным окулярам да еще и генеральские погоны – получится вылитый Пиночет!

– И давно пора! – с энтузиазмом подхватил Сиверов. – Я не социолог, но сдается мне, что добрая половина россиян давно уже скучает по хорошей, основательной хунте. Да меня же на руках носить станут, особенно если я для начала шлепну парочку министров – принародно, где-нибудь возле памятника Минину и Пожарскому.

Они беседовали в таком стиле еще минуты две или три, а потом Сиверов вдруг снова сделался серьезным. Произошло это именно в тот момент, не раньше и не позже, когда Ирина разобралась наконец в своих мыслях, более или менее разложила все по полочкам и немного успокоилась. Такое странное совпадение (совпадением скорее всего не являвшееся) ее немного рассердило: она всегда считала, что умеет владеть собой, и то обстоятельство, что Сиверов – не генерал, не полковник даже! – читает ее мысли, как детскую азбуку, естественно, обрадовать ее не могло.

– Сейчас я вам докажу, что вполне созрел для генеральского мундира, – обращаясь к Потапчуку, заявил Глеб. – Сейчас, Федор Филиппович, я блесну своей интуицией и аналитическим складом ума. Что мы имеем? Некто Сохатый приезжает сюда из какой-то богом забытой Волчанки и направляется, что характерно, не на Черкизовский рынок, не в ГУМ и даже не на Красную площадь, а в «Эдем», который хорошо известен в определенных кругах Москвы, но вряд ли популярен среди обитателей Волчанки. При этом за ним по пятам следует парочка его земляков, о чем он, похоже, не догадывается. Все трое вооружены – далеко не по последнему слову истребительной техники, но вполне солидно, как будто затеяли разборку или крупный налет. Следовательно, все они если не ждут неприятностей, то, как минимум, имеют их в виду. Сохатый заходит в «Эдем», и буквально через несколько минут туда прибывает полный джип братвы. Мирные переговоры длятся секунды две-три, после чего начинаются военные действия. Кстати, вы так и не сказали, чем все кончилось.

– Ну, чем. – Потапчук пожал плечами. – Эти сибиряки оказались на диво ловкими ребятами. Они почти отбились, но тут подкатил второй джип – видимо, кто-то успел позвонить и предупредить, что дело намного серьезнее, чем ожидалось. Как бы то ни было, вторая группа оказалась вооружена автоматами. Крыть сибирякам было нечем, на такой горячий прием они наверняка не рассчитывали, а то бы, наверное, притащили с собой какой-нибудь «гочкис», «льюис» или «максим». Сохатый и Макарьев погибли на месте, а вот третьему – тому, что был с обрезом, – как-то удалось уйти. Его ищут, но до сих пор не нашли.

– Значит, уже не найдут, – констатировал Сиверов. – Сколько прошло – двое суток? Ну, так он уже, наверное, к родным местам подбирается. Засядет на какой-нибудь заимке и будет сидеть, пока пыль не уляжется. А скажите, Федор Филиппович, там, в магазине, не нашли чего-нибудь такого-этакого. не совсем обычного? Заметьте, – пояснил он без видимой необходимости, – это была демонстрация аналитического склада ума. Ну как, удалось мне блеснуть?..

– Считай, что удалось, – помолчав, признал Потапчук. – Хотя, если бы этот третий оказался чуточку проворнее, и тебе, и мне оставалось бы только строить догадки. Впрочем, виноват. Если бы эта штуковина не осталась на месте преступления, мы с тобой узнали бы обо всем из газет, в крайнем случае – из милицейской сводки. А так. Понимаешь, на полу за конторкой, где убитый эксперт обычно изучал и оценивал принесенные клиентами на продажу украшения, нашли одну не совсем обычную вещицу. Кое у кого возникло предположение, проверить которое я попросил Ирину Константиновну. Вы можете нам что-нибудь сказать? – обратился он к Ирине.

– Думаю, что могу, – сказала Андронова и полезла в сумочку за фотографией.

* * *

Бандитский джип Горка Ульянов бросил в нескольких кварталах от магазина. Джипа было жаль, Горке он понравился – в самый раз для Волчанки машина! У Макара Степаныча, конечно, тоже джип, но поплоше, пожиже, да и годами постарше, самое меньшее, вдвое. Эх! Кабы не это дело.

Бензина в баке было чуть ли не под пробку, машина перла, как паровоз, и отлично слушалась руля, но Горка понимал, что далеко на этом роскошном американском драндулете уехать ему просто не дадут. Братва – она и в Африке братва. Сами станут искать, ментов подключат обязательно, и – амба. Хорошо, конечно, что вот этот «шевроле» с ключом в зажигании и с работающим двигателем так удачно, вовремя подвернулся под руку. Но удача удачей, а головой думать тоже надо. Потому что, как говаривал Горкин прадед, Евграф Евстигнеевич Ульянов, шибко хорошо – тоже нехорошо. Пытаться вырваться из города на этой машине было все равно что прилепить себе на лоб бумажную мишень из школьного тира, вернуться к развороченному магазину и, дергая прохожих за рукава, объяснять: дескать, вот он я, моя работа!

Настроение у Горки было поганое. Жаль было джипа, жаль обреза – проверенного, прадедовского, надежного. Это было не просто оружие, а что-то вроде семейной реликвии. Как принес его прадед с Первой мировой, так он в семье и прижился. Четыре поколения Ульяновых холили его и лелеяли. Вырезать охотничьим ножом незатейливые узоры на ложе еще прадед начал. Дед тоже резал, и отец, и Горка руку приложил, так что московским ментам не железка простая досталась, которой давно пора было ржавым прахом рассыпаться, а настоящее, чтоб ему пусто было, произведение искусства. Тут – листики, травка всякая, там – зверушки разные, зайчики да медведи, а на шейке приклада, которая после знакомства с прадедовой пилой превратилась в рукоятку, – зарубочки. Аккуратные такие зарубочки. Которые постарше, потемнее да помельче, те прадедовы: зарубка – комиссар, зарубка – комиссар. Потом дедовы пошли, до- и послевоенные, за ними отцовы, а с самого краешка, где еще место оставалось, Горкины пять штук. Если б не вся эта галиматья, он бы после сегодняшнего дела еще три вырезал, да, видно, не судьба. Эх!..

Захара тоже было жалко, ну, да куда ж попрешь против автоматов? Срезали, суки, прямо под корень, без малого пополам перерубили человека. Хорошо хоть неженатый он был, Захар-то. Не придется, по крайней мере, с вдовой объясняться, сиротам в глаза смотреть не придется.

Вот кого Горке не было жалко, так это Сохатого. И пулю ему, лежачему, в затылок Горка влепил, прямо скажем, с превеликим удовольствием. Давно Сохатый на это напрашивался, вот и дождался своего часа. Одна беда – побрякушку, которую он сюда из Волчанки, не подумавши, привез, пришлось там, в магазине, оставить. Цена ей, конечно, немалая, но Макар Степаныч, поди, тоже человек. Должен понять, что не было у Горки другого выхода. Ну, не было! Сунулся бы он обратно за этой цацкой – ни цацки не было бы, ни Горки, ни вестей, которых Макар Степаныч в Волчанке дожидается. Ничего бы не было, кроме еще одного покойника.

Сказать по правде, Горка до сих пор не мог взять в толк, как ему удалось выбраться из этой передряги не просто живым, а невредимым, без единой царапины. И ведь, казалось бы, за спины чужие не прятался, первым в пекло нырнул, прямо на стволы бандитские. Двоих наповал уложил, не считая Сохатого, а самого – ну хоть бы разочек задело! Видно, сказки насчет таежного духа, какими в Волчанке детишек стращают, не такие уж и сказки. Сберег Горку Большой Хозяин, от неминуемой смерти сберег! Значит, так надо было. Значит, имелись у него насчет Горки какие-то свои, хозяйские планы.

Перестрелку Егор запомнил плохо. Помнилось только, как запрыгнул в магазин через выбитую витрину и пальнул из обреза в чье-то оскаленное, широкое, с полной пастью золотых зубов, бледное рыло. Потом – провал, а дальше сразу же – лежащий на полу мордой вниз в луже собственной крови Сохатый, нацеленный ему в затылок обрез с последним патроном в стволе и четкая, как афиша на стене поселкового клуба, мысль: надо валить, пока не пришили. Вокруг грохотало, звенело и лязгало, на голову, за шиворот, в лицо сыпалось стекло пополам со штукатуркой; по магазину слоями плавал вонючий пороховой дым, на полу, среди осколков, мусора и кровавых пятен, блестели рассыпанные золотые побрякушки. Горка увидел, как от Захара во все стороны полетели какие-то кровавые клочья. В звенящей, черной пустоте проплывали обрывки каких-то смутных впечатлений: далекий вой милицейских сирен, выстрелы, матерные вопли, тусклый блик на испачканном кровью лезвии.

Горка загнал джип в какой-то двор, аккуратно поставил его на стоянку перед подъездом типового шестнадцатиэтажного дома, заглушил двигатель, вышел и на всякий случай, засунув руки в карманы, с независимым, хозяйским видом попинал носком грязного ботинка передний скат. Скат был черный, мокрый, оскаленный стертыми металлическими шипами и твердый, как дерево. Горка продул «беломорину», четко осознавая при этом, что папироса очень слабо вяжется с дорогим джипом, ловко прикурил от спички, сунул обтерханный коробок обратно в карман и, стараясь не спешить, зашагал прочь. Потом все-таки не выдержал, обернулся и еще раз поглядел – да нет, не на джип, черт с ним, с джипом, а на дом. Это ж надо, какую махину отгрохали! И ведь не одна она тут такая, а столько, что и не сосчитаешь. Елки-моталки! Ведь в один такой дом, ну от силы в два, вся Волчанка войдет, и еще, гляди, место останется! И чего людям спокойно не живется? Так и норовят в кучу сбиться, да потеснее, чтоб ни вздохнуть, ни охнуть.

Города Егор не знал, и это была еще одна причина, по которой ему лучше было даже не пытаться выехать отсюда на чужой машине. Да хоть бы и на своей! Все равно такая езда – до первого перекрестка, до первого, мать его, постового мента. Это все равно как если бы какой-нибудь москвич, всю свою жизнь, с пеленок, проживший в такой вот шестнадцатиэтажной дурище и не умеющий елку от березы отличить, приехал бы в Волчанку и один, без провожатого, подался в тайгу. Или, того хлеще, решил бы на лодке прокатиться – сначала вниз по ручью, через который поселок свое название получил, и дальше, по Вишере. Далеко бы он уплыл? А? То-то.

Вот и Горка сейчас очутился в похожем положении. Все кругом было чужое, незнакомое и опасное. Да только не такой человек был Горка Ульянов, чтобы бояться и. как это у городских называется?.. нервничать, вот. Город все-таки не лес дремучий – авось не заблудимся!

Вообще, снаряжая их с Захаром в дорогу, Макар Степаныч очень хорошо все объяснил. Дескать, если не знаешь, куда забрел, спроси дорогу до ближайшей станции метро. Нашел метро – считай, что ты дома. Там везде, на каждой станции, схемы висят. Читать умеешь? Ну вот! Это ж проще, чем в карте разобраться, тут даже компаса не надо. Ты на станции такой-то, а нужна тебе станция такая-то. Проложи по схеме маршрут, запомни, где пересадка, и езжай себе спокойненько до самого вокзала.

Только на вокзал Горка ехать не собирался. Еще чего! Захар с Сохатым в магазине остались, и у каждого – паспорт с пропиской, билет обратный. Менты – это ладно, это еще куда ни шло. А вот если местная братва через ментов узнает, откуда к ним такие веселые да озорные гости пожаловали, тогда Горку на вокзале подстерегут всенепременно – высмотрят в толпе, отволокут в сортир и кончат там по-тихому. Кому это надо?

Поэтому из Москвы Горка решил выбираться, как из чужого, незнакомого леса – по сторонам света. Ехать ему надо было более или менее на восток и по возможности так, чтобы пореже засвечивать свой паспорт с волчанской пропиской.

Начал он, как и велел Макар Степаныч, с метро. На лотке Горка приобрел плохонькую карту города и по ней определился с направлением. Из трех возможных вариантов он выбрал четвертый, а именно Каширское шоссе, которое вело на юго-восток, почти на юг, то есть совсем не туда, куда ему было надо. На Северный Урал по Каширскому шоссе не бегают, а значит, и искать Горку Ульянова на этом шоссе никто не станет. Не такая он важная птица, чтоб из-за него брать в оцепление двенадцатимиллионный город, да и кому это под силу? Шерстить будут самые вероятные направления – вокзалы, Ярославское шоссе, Щелковское, шоссе Энтузиастов. Да и будут ли еще? Но во избежание неприятных сюрпризов Горка решил считать, что – да, будут, и, спустившись в метро, проложил по схемке курс до станции «Домодедовская».

Снова выбравшись из душного подземелья на волю, в ненастные послеполуденные сумерки пополам с сырой метелью, Горка первым делом купил себе хот-дог и употребил его с пивом, потому что не знал, когда у него в следующий раз будет возможность пожрать – хоть как-нибудь, не говоря уж о том, чтобы поесть по-человечески.

Здесь же, возле станции метро, Горка взял такси. На вопрос, как далеко согласен везти, таксист, пожав плечами, ответил, что ехать готов хоть во Владивосток, лишь бы у клиента было чем расплатиться.

– Деньги – говно, – сообщил ему Горка и в подтверждение своих слов продемонстрировал перетянутый аптечной резинкой тугой бумажный цилиндрик – свою долю от их с Захаром общих капиталов. – Поехали в эту. как ее, суку. в Каширу!

– Дорого обойдется, – заметил таксист, запуская двигатель.

– Деньги – говно, – повторил невозмутимый Горка, и машина тронулась.

На окраине Каширы таксист разбудил задремавшего пассажира. Тот сладко потянулся, протирая кулаками заспанные глаза, и тупо заморгал на косо летящий в темноте, подсвеченный фарами снег.

– В Кашире куда? – спросил усталый таксист. Горка огляделся, крутя головой и поскрипывая старенькой турецкой кожанкой, зевнул, показав плохие зубы и, продувши «беломорину», равнодушно заявил:

– Да вот тут вполне сойдет.

После чего, как был, с папиросой в зубах, пырнул таксиста в бок своим самодельным охотничьим ножом, кованым, закаленным по особому рецепту, острым как бритва и не боящимся ничего – ни костей, ни гвоздей, ни других лезвий. Хороший был нож, и в таксиста он вошел, как в мягкое масло, по самую рукоятку, – у того только глаза выпучились да челюсть отвисла. Из открытого рта выплеснулась струйка темной крови, стекла по подбородку, и таксист молча повалился грудью на баранку.

– Четыре сбоку, ваших нет, – сам не вполне понимая, что, собственно, имеет в виду, сказал ему Горка и погасил в салоне свет, а потом, дотянувшись, выключил фары и габаритные огни.

Под монотонный шорох бьющего в окна снега он спокойно и методично, никуда не торопясь, обобрал мертвеца, присвоив выручку и, главное, документы – права, техпаспорт и прочую макулатуру. После этого Горка закурил и вышел из машины.

Кругом было темно, хоть глаз коли, и в темноте падал снег – уже не такой мокрый, как днем, но не менее противный. В отдалении сквозь косую сетку метели тускло светились окна каких-то пятиэтажек, горели фонари – еле-еле, вполнакала. Дымя папиросой и озираясь, Горка обошел машину спереди, открыл дверцу и, взяв за воротник, выбросил тело водителя на дорогу.

В Серебряных Прудах он заправил машину, а в Михайлове бросил ее и пересел на рейсовый автобус, которым без проблем добрался до Рязани. Оттуда продолжил свой путь на северо-восток – где на электричках, где на попутках, – и, только добравшись до Нижнего и вконец вымотавшись от такой езды, позволил себе сесть в поезд, который шел в его родные края.

Жить Горке Ульянову оставалось совсем недолго, но, окрыленный удачей, он об этом даже не подозревал.

Глава 3

Негромко постучав и, как всегда, не дожидаясь ответа (которого никто давать и не собирался), в кабинет вошла секретарша – пожилая, некрасивая, но зато толковая и внушающая доверие. Доверие она внушала всем без исключения, начиная с крикливых местных теток, явившихся на прием к мэру качать права и толком не представляющих, чего они, собственно, хотят, до проверяющих всех мастей и рангов, даже правительственных чиновников из самой Москвы. Упомянутые тетки (а заодно и дядьки) немедленно проникались к секретарше теплыми чувствами и видели в ней свою заступницу (каковой она действительно являлась, но только изредка, когда дело того стоило), а проверяющие, бросив на нее один лишь взгляд да перебросившись парой ничего не значащих слов, сразу понимали, что при такой секретарше и начальник, то бишь мэр, непременно должен быть человеком солидным, значительным, компетентным и уважаемым – именно таким, какой требуется поселку Волчанка для дальнейшего развития и процветания. Наличие в приемной вместо длинноногой вертихвостки этой пожилой, благообразной, неизменно внимательной и вежливой дамы сразу расставляло все точки над «i», убеждая посетителей в том, что официальное лицо, занимающее кресло главы поселковой администрации, – это именно официальное лицо, а не какой-нибудь сластолюбец, привыкший разводить шуры-муры на рабочем месте.

Помимо редкого умения внушать доверие не только к себе, но и к своему начальству, секретарша обладала целым букетом иных, не менее ценных достоинств. Она, к примеру, прекрасно заваривала чай и кофе, а также пекла отменные пироги со всякой всячиной, которыми регулярно и безвозмездно потчевала не только своего начальника, но и весь личный состав поселковой администрации. К этому все давно привыкли и воспринимали как должное. Да и чему тут было удивляться? Алевтина Матвеевна была бездетной вдовой, и заботиться, кроме своих сослуживцев, ей было не о ком.

В прошлом была она не просто баба, мужняя жена, а матушка. В смысле, попадья. Привез ее сюда, понятное дело, супруг, отец Андрей. как же, дай бог памяти, была его фамилия? Ну вот, уже и не вспомнить. Хотя, если подумать, фамилия Алевтины Матвеевны – Карташова. Паспорт после смерти мужа она вроде не меняла, так что и батюшка скорее всего был Карташов. А, да кому теперь до этого какое дело? Неважно, как его фамилия, важно, что был он, прости господи, дурак набитый. А уж упрямый!..

Принесла его сюда нелегкая лет десять, если не все пятнадцать тому назад откуда-то из центра, из цивилизованных мест – из Ярославля, что ли, а может, и из Пскова. Батюшка, человек немолодой, солидный и, по слухам, пользовавшийся в кругах священнослужителей очень неплохой репутацией, с благословения чуть ли не самого московского патриарха прикатил в здешние места по собственному почину, обуреваемый сумасбродной, фантастической идеей – возродить к жизни Волчанскую обитель. Это ж надо было такое придумать!