Сказки из старых тетрадей

Впервые я увидела его на какой-то выставке. Там было много людей, много движения, много разговоров. Но почему-то (до сих пор не понимаю, почему) я быстро заметила и выделила его из толпы. Он мне не особо понравился тогда – только его мальчишеская ясная улыбка и показалась красивой, на нее невозможно было не ответить. Да, он не понравился мне, и тем более странной и шальной стала невесть откуда взявшаяся мысль о том, что наши с ним жизни тесно переплетутся. У меня в то время было хорошее настроение, и мои дела шли на удивление успешно, я была довольна и собой, и окружающим, и потому эта мысль при всей ее несерьезности и даже нелепости была как глоток шампанского, который придал еще большую остроту и красочность ощущениям.

Я не смотрела на него, но спиной почувствовала, когда он подошел ко мне, и почти не удивилась этому. Первая наша беседа вышла неожиданно глубокой и интересной. Я все с большей симпатией и вниманием смотрела на него, слушала и отвечала. Игривые мысли быстро испарились из моей головы. Взамен им пришла радость от понимания того, что я обрела хорошего друга.

Именно дружбой я это считала долгие месяцы. Но однажды он, на полуслове прервав какие-то свои рассуждения, вдруг схватил меня, обнял, крепко прижал к себе, зарывшись лицом в мои волосы. Сопя в его шею и лихорадочно собирая в кучку рассыпавшиеся мысли, совсем уж было решила обратить все в шутку. И в этот миг четко осознала, как я хотела и как ждала этого объятия. Я поняла, какое это счастье – быть с человеком, который по-настоящему близок и нужен тебе. Ощущать его дыхание, теплоту его тела, надежность и нежность его рук. И я поцеловала его.

Несколько лет были освещены любовью. Постепенно я все лучше узнавала его самого, его особенности и привычки. Это узнавание не сделало наши отношения скучными и будничными для меня. Напротив, любовь и страсть, оставаясь все такими же яркими и свежими, как в первые дни нашей близости, обогатились нежностью, глубоким пониманием, какой-то сродненностью. По утрам, просыпаясь и еще находясь между сном и явью, я уже думала о нем. Засыпая, я посылала ему свою улыбку и благословение, даже если мы находились далеко друг от друга. Мы знали, что каждый из нас думает или чувствует, и если поначалу нас это приводило в изумление, то очень быстро стало казаться самой естественной вещью на свете – ощущать друг друга. Светлое счастье заполняло мою душу, и никакие проблемы, которые появлялись в то время, не могли омрачить его.

Может быть, я слишком сильно его любила, слишком полно и открыто отдавала ему свою любовь. Может быть, стала для него чем-то само собой разумеющимся, и ему стало не хватать игры, остроты, напряжения. Может быть… Как бы там ни было, у него появилась другая женщина.

Я почуяла неладное сразу же. Не было никаких определенных причин для этого, он был по-прежнему внимателен, заботлив и страстен. И ничем невозможно было объяснить то тошнотворное, тягучее, как деготь, выматывающее душу чувство, что все чаще стало мучить меня. Что это было за чувство? Ревность? Тоска? Предчувствие беды? Наверное, все это было смешано воедино. Конечно, я старалась очиститься от этой гадости, и то ругала себя за мнительность и недоверчивость, то смеялась над собой, то уговаривала себя, что мне все только кажется, что нет и не может быть ничего плохого, связанного с ним. Но все чаще я погружалась в тревогу и смятение. Несколько раз приходила вполне сформированная мысль: он влюбился в другую женщину. Но я не сумела принять эту мысль всерьез, до такой степени невероятной и абсурдной она мне казалась

И все-таки я пыталась откровенно и спокойно поговорить с ним. Но в ответ на первые же слова о моих тревогах я встречала такие нежные ласки, что замолкала, чувствуя себя подозрительной глупышкой, и на какое-то время в моей душе снова воцарялся мир. А потом все начиналось сначала.

Я любила его по-прежнему сильно и преданно. Но через несколько месяцев таких взлетов и падений я была измучена до невозможности. Я жаждала правды. Казалось, менее мучителен будет окончательный разрыв с ним, чем неопределенность. Но он все также молчал в ответ на все мои мольбы. Я понимала, что он измучен не меньше меня. Видела, как он внутренне терзается. И даже наши объятия стали напоминать прощание, когда двое в отчаянии цепляются друг за друга перед вечной разлукой, пытаясь запомнить, впитать в себя каждый вздох, каждую самую маленькую родинку, каждое крошечное движение любимого человека. Несколько раз я явственно видела, что он сдерживает слезы.

И от этого мне становилось еще хуже: подозрения мои усиливались, а острое сострадание к нему, желание, чтобы он был счастлив, восхищение им смешивались с гневом, ревностью и тоской.

Я хотела правды – и я получила ее. Однажды вечером позвонила одна из тех, кто в то время называла себя моей подругой. Разговор с самого начала пошел странный: странные интонации, странные лукавые вопросы, странное молчание после моих старательно-бодрых ответов… Я не подавала вида, что мне тяжело и что этот разговор еще больше удручает меня. Похоже, подругу это задевало. Наконец, она взорвалась. Говорила и говорила о том, что я, умница и красавица разэтакая, никому не нужна, что мой мужчина давно любит другую, которой я и в подметки не гожусь, что я удерживаю его и порчу жизнь ему и его прекрасной молодой избраннице, которая, между прочим, не прочь родить от него ребенка.

Я знаю теперь, что выражение «рушится мир» не так уж преувеличено. Уронив телефон, я много часов сидела неподвижно, не в силах пошевелиться. Иногда вскользь мелькал проблеск удивления: неужели мое сердце еще бьется, еще не разорвалось от невыносимой боли? К утру смогла встать, добрести до кухни, выпить стакан воды. Случайно увидела себя в зеркале: осунувшееся, желтое, мертвое лицо. Мне было все равно, как я выгляжу и что со мной будет.

У меня не получилось разозлиться на него или его избранницу. Знала, что к нему, как к солнцу, невозможно не тянуться. Так что если кто и виноват во всем, так это я сама, моя проклятая любовь. Я ненавидела себя за то, что позволила себе любить. За то, что моя любовь оказалась ненужной, уродливой, унижающей и меня, и его.

Собрав все оставшиеся у меня крохи самообладания, я оделась, тщательно причесала волосы и вышла на улицу. Мне казалось важным сделать что-то привычное, оставшееся от той еще неизломанной жизни, которая закончилась меньше суток назад.

В тот день я бесцельно бродила по городу, погруженная в тягостные, убивающие меня мысли. Незаметно для себя я оказалась около озера в городском саду.

Внезапно почему-то вспомнилось: когда-то мой прадед утопился в этом озере. Что-то такое произошло у них с прабабкой, о чем молчат семейные предания. Похоже, об этом никто толком ничего и не знал. Известно только, что она не была замужем за ним. И после его смерти никогда не вышла за другого мужчину, всю свою жизнь посвятив воспитанию их сына.

Вода сверкала под солнечными лучами. Глубина и тайна. И покой. Я подошла к самой кромке воды. Мне страстно захотелось разом оборвать все муки. Освободить и себя, и моего любимого человека. Я надеялась, что не буду слишком отвратительной, когда меня найдут. Сняла туфли, пальто.

И вдруг мозг мой словно взорвался. Мелькали бешеные всполохи света. На несколько секунд появилось мужское лицо с большими серыми тоскующими глазами, протянулась в отчаянном жесте чья-то рука. И тут же между мной и окружающим миром как будто опустился стеклянный шатер, до меня не доносилось извне ни единого звука, ни единого дуновения ветерка. Кто-то невидимый крепко, почти больно держал меня за плечи и быстро-быстро, горячо говорил, говорил, говорил что-то, что я никак не могла разобрать. Я явственно услышала лишь последние слова: «Любить…». Раздался звон разбивающегося стекла, и веселый рокот большого города охватил меня, почти оглушив в первую секунду.

Я отшатнулась от воды. Схватила свою одежду. Мысли мои стали невероятно ясными, выпуклыми, быстрыми. Не знаю, рождались ли они в моей голове или были нашептаны невидимым существом, удержавшим меня.

Как не могла я понять то, насколько важна в мире любовь? Разве можно, ни разу не любя живого человека, человека из крови и плоти, чье несовершенство и слабость понимаешь и принимаешь, ощутить смысл и радость бытия? Разве можно без любви найти постижение души творца и его творения, их великолепной живой радости созидания, единения и бытия? Ведь способ познания души (всего ли мира, или его творца, или даже своей собственной) для человека один – через любовь к другому живому человеку. И лишь только постижение души творца может приблизить нас к пониманию его неразрывной связи со своим творением, пониманию непреодолимости его потребности как в акте, так и в результате творения, пониманию того, что и человек также способен и сопричастен к творению. А без этого рано или поздно исчезает смысл в жизни, и жизнь становится не мила.

Я осознала, что не все могут порождать и принимать любовь. Кто-то с цинизмом, кто-то с усталостью провозглашает, что ее нет вовсе, кто-то принимает за любовь все, что угодно, кроме нее самой. Для меня в то время, пока не появился в моей жизни, любовь была лишь символом, неким абстрактным переживанием, нужным лишь для того, чтобы под его влиянием глубже, интенсивнее и изощреннее проявлял некий абстрактный человек свою внутреннюю суть. И какая это огромная удача – испытать живую, истинную любовь, поскольку проще заставить видеть слепого и ходить разбитого параличом, чем человеческое сердце искренне любить; и недаром никто никогда, даже сын божий, не повелевал «Люби!», как повелел он мертвому встать и идти.

Искренняя любовь не может принести вред никому, не может унизить. Это великая драгоценность и честь для обоих. Любовь – это не зависимость, это свобода.

Произошло чудо, которым полна наша жизнь: моя боль ушла. И такое облегчение испытала я, такое блаженство, что готова была нежно взять в ладони и прижать к груди весь мир.

Походя к дому, я увидела, как он встает со скамьи, и быстро идет ко мне, протягивая руки, и мальчишеская ясная улыбка освещает его лицо. И я побежала, с легким сердцем побежала к нему навстречу.

Русалка

Они приходили сюда почти каждый день – мальчик и его мать. Река протекала глубоко в ущелье. Чтобы достать воду, нужно было тащить с собой длинную веревку, на которую они привязывала ведро. И все их соседки неодобрительно провожали их взглядами, а иной раз – и едкой насмешкой. И все-таки мать упрямо брала воду только в реке, и никогда – в колодцах или протекающих мимо селения красных ручьях.

Мальчик вперед матери вбежал на узкий мост, висевший меж скал. Остановился ровно посередине, просунув голову между толстыми канатами, привычно поздоровался с рекой, что серебрилась внизу. Острым, как у орленка, взором он разглядывал траву, что послушно и мерно шевелилась в воде. Радостную игру сверкающих бликов и глубоких теней. Разноцветные камешки на дне.

Вот подошла мать. Ловким движением перебросила привязанное к веревке ведро через перила, улыбнулась, глядя на сына и явно любуясь им. Она сама иной раз удивлялась, как, такая слабая и тоненькая, смогла выносить и родить этого подвижного, сильного, красивого ребенка. Невольно закралась мысль об его отце. Десять лет назад, когда их сын был еще совсем крохотным и только-только начинал ходить, ее юный муж ушел на войну, что длилась уже не одно десятилетие.

Ни один человек не знал, с кем и за что воюют их народ. Но все привыкли к той страшной дани, что платили они неведомым злым силам, к тому, что не оставалось среди них ни одного здорового и сильного мужчины. Только юнцов да изуродованных болезнями калек и можно было увидеть в селах и городах. Все меньше становилось детей, поскольку не от кого было женщинам рожать. Не было ни одного старика, поскольку некому было стариться. Не было ни одного человека, возвратившегося с войны, пусть бы и покалеченным, искореженным, но живым. Не было и ни одного тела воина, которое бы вернули родственникам, чтобы те могли его оплакать и похоронить с честью.

Если когда-то давно война велась на дальних окраинах страны, и не доносилось до жителей ни одного ее звука, то теперь все меньше оставалось мирных земель, все плотнее сжималось кольцо нескончаемой битвы.

С тех пор, как началась она, вода стала красной, густой и сладковатой на вкус. Поначалу, как говорили старухи, а им рассказывали их матери, люди боялись брать эту воду. Но долго ли может человек сопротивляться жажде, когда рядом есть источник? Да и жрецы объявили воду, смешанную с кровью воинов, священной и единственной пригодной для добронравных граждан. Постепенно к ней привыкли. И если где изредка еще и встречалась прозрачная вода, ее брезгливо обходили стороной, считая скверной.

Мать мальчика перестала пить красную воду, когда однажды в полночь болезненно заныла ее душа, и она поняла, что ее муж погиб, и его кровь тоже смешивается теперь с водами ручьев, рек и питающих колодцы родников. Взяв сына и самое необходимое из скарба, перебралась она в соседнее селение, где в горах текла река, не смешанная с кровью воинов. Там поселилась на отшибе, в небольшой заброшенной хижине. Через несколько лет эта хижина уже не казалась убогой – такое количество красивых цветов и пышной зелени окружало ее.

Но вот люди не любили их. У мальчика не было ни одного друга, с кем бы можно было просто поиграть или поболтать о том о сем. Кто знает, то ли он уродился таким, то ли любовь к матери сделала свое дело, только он почти никогда не грустил о том, что одинок, не держал в душе ни обиды, ни злобы к кому бы то ни было. Было хорошо уже и то, что никто не обижал их, что зажиточные селянки давали матери работу и платили за нее по справедливости, не меньше, чем другим женщинам. Так не по годам мудро рассуждал про себя мальчик.

Сейчас он уже совсем готов был броситься к матери, чтобы помочь ей вытащить ведро, наполненное совсем прозрачной водой. И вдруг его внимание привлекло что-то внизу. В темном затоне около правого берега увидел он тонкий силуэт: на дне, положив голову на сложенные руки, лежала женщина. Было видно, как отливает перламутром кожа на ее плечах и спине, как стелятся по течению ее длинные, темного шелка, волосы. Мальчик заметил даже, как мимолетная дрожь пробежала по стройному телу – от нежных рук до рыбьего хвоста с бронзовой чешуей. Женщина спала.

Мальчик тихо позвал мать. Она подошла и встала рядом. Молча любовались они чудесным существом.

– Кто это? – шепотом спросил мальчик.

– Русалка, – так же тихо мать, – Я думала, что они остались лишь в сказках. Есть старинная легенда о том, что они могут очищать от всего злого одним лишь своим прикосновением. Сейчас-то считают их исчадием ада, несущим проклятие той воде, где они живут. Только мне не верится в это. Больше верю я древним преданьям.

Снова замолчали мать и сын, тихо улыбаясь явленному им чуду. Но вот обычную здесь тишину прервал тревожный звук боевого рожка. Он был еще далек и едва слышен, но словно черный камень упал в куст белоснежных лилий. Мать встрепенулась, прищурив глаза, взглянула вдаль. Потом быстро схватила сына за плечи.

– Надо идти, Нэд. Надо очень быстро уходить отсюда – сказала она, – И, боюсь, совсем скоро мы не сможем брать воду из этой реки тоже. Придется искать новый дом. Я слышала, в нескольких милях от нас есть городок, где бьет прозрачный ручей.

Она тянула сына за собой. Но тот словно прирос к месту.

– Русалка, – проговорил он, – она спит, она совсем беззащитна. Разве можем мы оставить ее вот так, одну? Может быть, она последняя. И уже никто никогда не увидит ее. И никто в мире не сможет больше очищать от зла одним своим прикосновением.

Мать всплеснула руками.

– Ах, Нэд! Что же мы можем поделать? Смотри, разве возможно спуститься по этим скалам к реке?

Нэд оценивающе взглянул на почти отвесные каменные стены. Понял, что мать права, пожалуй. Но тут его взгляд упал на веревку. Мать догадалась, что он задумал.

– Нет, это невозможно! Ты можешь сорваться и разбиться о выступающие из воды камни. Или утонуть. Да и ты просто не успеешь. Слышишь, как быстро приближается битва?

И правда, слышны были уже свист пуль, взрывы и крики многих тысяч голосов, сливавшихся в один непрерывный стон, полный злобы и смертельной тоски.

Но Нэд уже наклонился, поднял веревку, отбросив в сторону ненужное ведро. Протянул матери. Она поняла, что ее мальчик не уйдет отсюда, пока русалка не будет в безопасности.

«Ну, что ж, – подумала женщина, – Он хочет спасти чудо, может быть, единственное оставшееся в этом темном, наполненном страданием, мире. Мне ли мешать ему?». Она взяла лицо сына обеими руками, с любовью посмотрела в его светлые – отцовские – глаза, убрала непослушную прядь с его лба. На миг прижав к своей груди, отпустила. Взяла веревку, обвязала ее вокруг своего запястья.

Нэд с совсем взрослой серьезностью и жалостью поглядел на нее. Как будто впервые увидел, какой хрупкой и нежной она была и какие мозоли покрывали ее маленькие ладошки. Мальчик уверенно развязал узел на ее руке, привязал веревку к перилам моста, дернул посильнее, проверяя на крепость. И вот он уже заскользил вниз. Мать молча стояла рядом, только глаза выдавали ее напряжение и страх.

Нэд погрузился больше чем по пояс в ледяную воду. Течение так и подхватило его, унося еще дальше от затона, где спала русалка. Ему не оставалось ничего другого, как только отпустить веревку.

Мать, не дыша, смотрела на то, как в волнах мелькает темная мальчишеская голова и руки. Но слишком быстрой была река. Нэда относило все дальше и дальше. Женщина вскрикнула, увидев как ее сын скрылся под водой. Вот вынырнул он, уже почти не борясь, понесся по течению, к каменной глыбе, что возвышалась посреди реки. С силой ударило мальчика о блестящий черный валун. Собравшись с силами, превозмогая боль во всем теле, он вскарабкался повыше, и замер, лежа на животе, тяжело дыша.

– Нэд! – позвала его мать. Он только мотнул головой, показывая, что слышит, но не открыл глаза, не откликнулся. То ли боль и усталость не давали ему пошевелиться, то ли обида и горе от бесплодности попытки спасти русалку, от собственной беспомощности. Женщина лихорадочно пыталась сообразить, что же им теперь делать, и все-таки готова была смеяться от облегчения: сын жив, это главное.

Но тут до ее сознания дошло, что звуки битвы за ее спиной стали совсем близкими. Она быстро оглянулась: да, уже видна масса людей, черная, шевелящаяся, ежесекундно меняющаяся, издающая пронзительный рев. Словно страшное чудовище ползло по скалам, разбрасывая вокруг, как сгустки кровавой слизи, изуродованные тела. Уже сбегали в реку красные ручейки.

– Нэд! – перегибаясь через перила моста, с мольбой и ужасом позвала она сына. Нэд зашевелился, сел на камне. Бросил мимолетный взгляд вдаль. Встал на ноги.

– Мама, мамочка, беги, беги отсюда! – закричал он, – Пожалуйста, ну, пожалуйста, спасайся! Прости меня, у меня ничего не вышло.

Женщина метнулась на другую сторону моста. Схватилась за привязанную веревку и почти спрыгнула вниз. Синим колокольчиком взметнулась синяя юбка. Обожгла холодом вода. Захлебываясь, судорожно взмахивая руками, плыла она к сыну. Он быстро спускался в воду, чтобы успеть перехватить ее, не дать ей удариться о камень. Поймал ее. Помогая друг другу, вскарабкались они подальше от воды. Мальчик, забыв о том, что он взрослый, бросился к матери на грудь, и затих там, обнимая ее изо всех своих сил за шею. Мать крепко прижимала к себе свое дитя.

Черно-кровавое чудовище приближалось, изрыгая смертоносный огонь. Но, как бывает у некоторых людей в минуты опасности, самое главное, казалось бы – желание выжить, спастись, животный страх смерти – не появились у этих двоих, крепко обнимавших друг друга. Почти радость и умиротворение испытывали они от того, что смогли быть рядом в этот миг.

Мальчик вдруг оторвался от матери. Не выпуская ее рук, повернулся, пытаясь разглядеть русалку. «Странный мой малыш, – думала с нежностью женщина, – вот смотрит он, горюя о том, что может исчезнуть чудо. А то, что мы сами скоро умрем, он как будто бы не принимает в расчет. Мой добрый малыш, тебе было бы тяжело жить в этом мире. А скоро, совсем скоро тебя бы оторвали от меня и отправили на эту бойню, что сейчас поглотит нас. Так, может, даже лучше, что ты погибнешь невинным, славным, чистым ребенком, не успевшим хлебнуть настоящего горя, погибнешь не среди измученных, чужих людей, а в объятиях матери, что любит тебя больше всех на свете. А я? Как жила бы я без тебя? Меня минует самое страшное: жить, потеряв свое дитя».

Нэд как будто услышал мать. Обернул к ней лицо, ласково и задорно улыбнулся: «Я знаю, мама, русалка не погибнет. Она спасется. Ее уже, наверное, и нет в том затоне. И она обязательно очистит весь мир от зла. Правда ведь, мама?». Мать уверенно кивнула в ответ: «Да, сынок. Когда-нибудь вода во всем мире будет прозрачной. И будет царить тишина, если только птица защебечет, дождь зашуршит или русалки запоют красивую песню, играя в солнечных лучах». И они тихонько засмеялись, снова обнимая друг друга.

***

Русалка быстро плыла против течения. Совсем недавно она крепко спала на теплом мелководье после долгого пути, и ее разбудил странный шум, как будто кто-то плескался в воде и кричал тоненьким смешным голоском. Наверное, то был сон, но как вовремя он ей приснился: позади дрожала от взрывов земля. А на дальнем берегу величавого сиреневого моря ее ждали сестры, собравшиеся со всех краешков земли, из самых потайных, не доступных человеку рек и озер. Слишком долго пребывали в обиде на людей и неге беззаботного существования. За это время мир оказался за гранью безумия, почти погиб. Но ничего, ничего! У них есть еще время и силы все исправить. Русалка улыбнулась и поплыла еще быстрее.

Ангел-хранитель на подхвате

Я – ангел-хранитель на подхвате. Когда-то я был человеком. Мне было плохо. И я убил себя. Я не попал в ад за нарушение религиозного табу. Я не попал в рай за страдания. Ада и рая не существует. Кто и зачем их придумал? Почему миллионы людей продолжают верить в эти абсурдные сказки? Тот, кого они называют господом, не настолько глуп и расточителен, чтобы не самое худшее свое творение после нескольких десятков лет существования (которые для него, как верно подмечено, один миг) помещать навечно и бесцельно поджариваться в пекле или умиленно распевать аллилуйю среди лазоревых кущ.

Бытие не ограничивается одной-единственной земной человеческой жизнью. Об этом, впрочем, давно и многие уже знают. Более того, есть проблески идеи существования в разных мирах, причем не обязательно последовательное существование, начинающееся после смерти в одном из миров.

Ну, а кроме того, каждое одухотворенное существо выполняет свою функцию, при этом на каждом этапе своего многомирного существования не прерывается единая бесконечная цепочка смысла. Даже сейчас, когда я не скован узкими рамками человеческой логики, я не могу охватить пониманием всю эту сложно-сочлененную, осмысленно сплетенную ткань духовного бытия, не имеющего границ ни во времени, ни в пространстве, ни в сознании. Но теперь я знаю совершенно точно, что нет окончательного и абсолютного добра и зла, нет окончательно и абсолютно плохого и хорошего, есть лишь разные проявления сознания, как отдельные штрихи в общей картине. И каждое одухотворенное существо не за что награждать или наказывать, оно лишь выполняет то, что ему надо выполнить. Конечно, выполнить свое предназначение можно миллионами разных способов. Именно в этом – в выборе способа, в ежесекундном выборе того или иного движения души, ума и тела – и состоит свобода. И именно свобода выбора определяет состояние человека, которое можно условно отнести к награде или наказанию. Кстати, пару тысяч лет назад толпа людей, перед которыми стояли на возвышении омывающий руки прокуратор и четверо преступников, тоже имела выбор. Спасение многих ведь – не обязательно через распятие одного, поверьте. Спасение могло бы прийти и через милосердное «Помилуй его!».

Мое сегодняшнее предназначение является логическим продолжением моего человеческого существования. Я знаю и помню малейшее движение души и ума самоубийцы – от первой мимолетной мысли до последних пульсирующих образов, совпадающих с предсмертными судорогами тела. Поэтому я и появляюсь там, где человек готов свести счеты с жизнью и где необходимо мое вмешательство. Большинство других моих собратьев незачем обременять этим знанием – знанием того, как именно возникает жгучее, непреодолимое желание уйти от того, что существует, избавиться от себя, каково это – стремиться к уничтожению себя. Ведь, не смотря на то, что все самоубийцы разные (как можно сравнить, например, стоика, холодным рассудком делающим выбор в пользу гордой смерти перед скудной жизнью, и глупую веснушчатую девчонку, страдающую от того, что симпатичный одноклассник не пригласил ее на вечеринку), именно это желание ухода, избавления, исчезновения есть то главное, что их всех объединяет. И не каждое даже мудрое и древнее существо может выдержать без ущерба для собственной целостности те знания и ощущения, которые принадлежат мне, как реализовавшемуся самоубийце. Конечно, самоубийцы были до меня, будут и впредь. Но для большинства «ушедших от себя» благом бывает забыть эти ощущения и это знание, выбросить их вместе с отжившим телом. Я же отличаюсь тем, что могу совмещать принятие и понимание себя и своего места в мире, со знанием того, как это – не принимать себя и свое место в мире.