«Дело» Нарбута-Колченогого

Согласно распоряжения Г. Старшего Инспектора Тихоновича СТО экземпляров конфискованных и опечатанных книг «Аллилуйя» автора В. И. Нарбута».

Ещё три недели спустя приговор по уничтожению книжки стихов Владимира Нарбута был приведён в исполнение:

«В Главное Управление по делам печати.

Вследствие отношения от 8 ноября 1912 г. за № 14871, имею честь уведомить Гл<авное> Упр<авление> по дел<ам> печ<ати>, что 30 янв<аря> с<его> г<ода> в типографии Спб. Градоначальства в комиссии уничтожены посредством разрывания на мелкие части арестованные экземпляры брошюры «В. Нарбут. Аллилуия. Стихи». Два экземпляра этой брошюры при сем прилагаются».

Похоже, что произошедшее на наших глазах коловращение официальных бумаг, судебные заседания и торжественно произошедший финальный аккорд в виде разрывания на мелкие части книжки «Аллилуйя» представляет собой полную и недвусмысленную профанацию. Нарбут, начавший раздаривать экземпляры ещё в апреле 1912 года (к примеру: «Другу моему дорогому – Сереже Судейкину – на память долгую – Владимир Нарбут. Спб. Апрель. СПб»), продолжил дарение и в мае («Дорогому Георгию Ивановичу Чулкову – Владимир Нарбут в знак дружбы искренней. Спб., май 912»), а также не останавливался и в следующие месяцы, организовав, в частности, летом масштабную рассылку по редакциям. Известны экземпляры с посвящениями, кроме участников «Цеха поэтов», – Ф. Батюшкову, А. Ремизову, Вяч. Иванову и др. Интересна надпись поклоннику немецких романтиков Василию Гиппиусу – «Небесняку от земняка». По мнению Михаила Зенкевича, Нарбут «успел разослать по журналам 80 экземпляров книги». Трудно сказать, насколько точны эти данные – можно лишь отметить, что Нарбут, видимо, имел в своём распоряжении достаточное количество экземпляров: кроме литераторов и многочисленных рецензентов, экземпляр книги получил в подарок даже дальний родственник (или однофамилец) поэта.

Владимир Нарбут

Издатели «Гиперборея», где Нарбут постоянно печатался, в каждом номере журнала сообщали о новых книгах и неизменно писали: «Нарбут В. Аллилуйя. Конфискована». В результате его стихами интересовались всё больше и больше.

Собирательский опыт демонстрирует, что книга Владимира Нарбута хотя и встречается сегодня нечасто, но всё-таки совсем не так редко, как можно было бы ожидать от стоэкземплярной, тем более – полностью уничтоженной книги.

Так или иначе, публикация «Аллилуйя» вызвала скандал нелитературного свойства, который предшествовал критическим откликам на книгу. Если первый сборник «Стихи» находился в поле зрения рецензентов и критиков примерно с конца 1910 до середины 1911 года, то об «Аллилуйя» критика продолжала писать и в 1914 году, часто сравнивая эти две книги, как правило – не в пользу последней. В целом же тональность статей, посвященных «Аллилуйя», показывает, что скандализированы были не только власти, но и многие критики: «Хотелось бы умолчать о Владимире Нарбуте», – писал в 1914 году бывший вне литературных партий Владислав Ходасевич – «Зачем было поэту, издавшему года два назад совсем недурной сборник, выступать теперь с двумя книжечками, гораздо более непристойными, чем умными». Схожее мнение высказал и Брюсов: «У г. Нарбута в прошлом есть стихи гораздо более удачные, нежели его “Аллилуйя”». В рецензии Брюсов остановился лишь на одной из стилистических особенностей сборника: «Книжка г. Нарбута содержит несколько стихотворений, в которых желание выдержать «русский стиль» приводит поэта к усердному употреблению слов, в печати обычно избегаемых. «Залихватски жарит на гармошке» – так начинается одно из стихотворений, и этот стих можно поставить эпиграфом ко всему маленькому сборнику.

Писатель Аркадий Бухов представляет читателю книгу Нарбута просто как скверную шутку. Характерно, что отзыв, сам по себе предельно краткий, состоит главным образом из наиболее «хлёстких» цитат из Аллилуиа; а завершает Бухов свою заметку стихотворной пародией – стихами «в стиле» Владимира Нарбута:

Месяц плыл – размерзавец и гадинаВоздух ласков, как вздох подлеца…Раз у музы пристойность украдена,Чем же лучше поэт жеребца?

Странным образом, уничтоженная судом книга стихов Владимира Нарбута стремительно распространялась по России, вызывая в печати пародии, рецензии, отзывы и другую реакцию. Поэтому кажется, что с самого начала было задумано изготовить две части тиража: одну – легальную, насчитывающую сто обязательных экземпляров и предназначенную для цензурного аутодафе, и вторую – экземпляров в 100 или больше – заблаговременно вывезенную со склада до того, как первый экземпляр прибудет в Главное управление по делам печати. Расчёт был очевиден: как было уже известно из книготорговой практики, слухи о запрещении (активно распространяемые, в частности, дружественной прессой) поднимают продажи и крайне способствуют привлечению читательского внимания. На этом фоне искупительная жертва, не грозившая, по сути, ничем ни автору, ни издателю, казалась вполне маркетингово оправданной.

Однако не видится никакой необходимости в бегстве Нарбута в центральную Африку, поскольку из представленных выше документов вытекает такой вывод, что уголовное дело в отношении автора и типографа даже вообще не было открыто.

Поэтому никто из друзей не имел представления о том, куда уехал Нарбут, по каким делам и когда он должен возвратиться. А через короткое время его друзья стали получать письма с марками и штемпелями Абиссинии, в которых он расписывал своё пребывание в этой далёкой африканской стране. Правда, буквально за три недели характер писем изменился, и Владимир стал жаловаться на скуку и сообщать, что императорская дочь вовсе не так уж очаровательна, как показалось ему вначале…

Начиная с 1912 года и по сегодняшний день, в литературных кругах курсирует в основном утверждение, что Владимир Иванович Нарбут бежал из России с подвернувшейся экспедицией в Абиссинию и Сомали, чтобы спрятаться там от зловещей руки петербургского суда, грозившего ему крутым наказанием. Информация о его отъезде из страны распространилась не только по слухам, но и в ряде изданий, возвестивших подписчиков о пребывании Нарбута в Абиссинии. Так, например, в феврале 1913 года журнал «Светлый Луч» опубликовал в разделе «Почтовый ящик» в виде ответа одному из читателей (реальному или воображаемому) следующую краткую заметку:

«Петербург, Доброжелателю. Почему не печатаем стихов Вл. Нарбута? Потому что он уехал в Африку. Мы не шутим, он действительно уехал вдвоём с одним своим знакомым и, если не женится на африканке, то вернётся и вновь красивыми стихами будет воспевать природу.

В.Б. 1913, 8».

По слухам, основанием для столь поспешного отъезда Нарбута в Африку послужило постановление суда, которым в соответствии со статьёй 1001 царского уложения законов он был осуждён и приговорён к году тюремного заключения, а весь тираж сборника «Аллилуйя» должен быть арестован и уничтожен путём «порватия на мелкие части». Но отсиживать целый год в кутузке Владимир, вроде бы, не хотел, и чтобы избежать своего ареста, он в октябре 1912 года с коротким заездом домой к себе в Нарбутовку уезжает с подвернувшейся экспедицией в Абиссинию, откуда потом вернулся домой только 21 февраля 1913 года, дождавшись общей амнистии, объявленной в честь 300-летия дома Романовых.

Так ли всё было на деле или нет, но с мечтами об университете пришлось расстаться, и в октябре 1912 года Владимир Иванович прибыл в составе этнографической экспедиции в далёкую жаркую Абиссинию. По тем временам – фантастическое приключение! «Скитался я по раскалённой, глинистой пустыне с её змеями, скорпионами, миражами и духотой, – рассказывал Нарбут позднее в очерке «Рождественская ночь в Абиссинии», – перевалил потом через полуторавёрстный кряж, обогнул сплошь усеянное дичью озеро Харананго и спустился, наконец, со слугами и кряжистыми мулами в хотя и грязный, но всё же располагавший некоторыми удобствами город Харар».

В другой заметке Нарбут упомянул об одном из своих отечественных предшественников по освоению Абиссинии: «Память о полковнике Леонтьеве жива до сих пор, и, право, надо удивляться непопулярности, близорукости и бездеятельности теперешнего российского представительства в Аддис-Абебе, упорно не желающего расширять наше влияние в стране чёрных христиан».

А в своём письме к Н.Н. Сергиевскому от 2 декабря 1912 года Нарбут писал: «Вот уже почти 2 месяца, как я в Абиссинии. Страна эта – очень интересная, хотя без знания арабского или абиссин<ского> языка – почти недоступная. Объедаюсь бананами и, признаться, страшно скучаю по России…»

Однако какая-то причина заставила Нарбута некоторое время отсиживаться в далёкой Африке, и, судя по всему, это была вовсе не угроза петербургского суда. Вот как писал в своей повести «Петербургские зимы» известный поэт Георгий Иванов о появлении второй книги стихов Владимира Нарбута и последующих событиях:

«Синодальная типография, куда была сдана для набора рукопись «Аллилуйя», ознакомившись с ней, набирать отказалась «ввиду светского содержания». Содержание, действительно, было «светское» – половина слов, составляющих стихи, была неприличной. Синодальная типография потребовалась Нарбуту по той причине, что он желал набрать книгу церковнославянским шрифтом. И не простым, а каким-то отборным. В других типографиях такого шрифта не оказалось. Делать нечего – пришлось купить шрифт. Бумаги подходящей тоже не нашлось в Петербурге – бумагу выписали из Парижа. Нарбут широко сыпал чаевые наборщикам и метранпажам, платил сверхурочные, нанял даже какого-то специалиста по церковнославянской орфографии… В три недели был готов этот типографский шедевр, отпечатанный на голубоватой бумаге с красными заглавными буквами, и портретом автора с хризантемой в петлице, и лихим росчерком.

По случаю этого события в «Вене» было устроено Нарбутом неслыханное даже в этом «литературном ресторане» пиршество. Борис Садовский в четвёртом часу утра выпустил все шесть пуль из своего «бульдога» в зеркало, отстреливаясь от «тени Фаддея Булгарина», метрдотеля чуть не выбросили в окно – уже раскачали на скатерти – едва вырвался. Нарбут в залитом ликёрами фраке, с галстуком на боку и венком из желудей на затылке, прихлебывая какую-то адскую смесь из пивной кружки, принимал поздравления.

Городецкий (это он принёс венок из желудей) ухаживал за «юбиляром» деятельней всех. Он уже выпил с ним на «ты» и теперь, колотя себя в грудь, пророчествовал:

– Ты… ты… я верю… вижу… будешь вторым… Кольцовым.

Но Нарбут недовольно мотнул головой.

– К-кольцовым?.. Н-н-нехочу…

– Как? – ужаснулся Городецкий. – Не хочешь быть Кольцовым? Кем же тогда? Никитиным?

Поэт Сергей Городецкий

Нарбут наморщил свой изрытый, безбровый лоб. Его острые глазки лукаво блеснули.

– Не… Хабриэлем Даннунцио…

Славы «Хабриэля» Даннунцио «Аллилуйя» Нарбуту не принесла. Книга была конфискована и сожжена по постановлению суда.

Не знаю, подействовала ли на Нарбута эта неудача, или на «Аллилуйя» ушёл весь запас его изобретательности.

…Нарбут не пьёт. Нарбут сидит часами в Публичной библиотеке…

Нарбут ходит в Университет…

Для знавших автора «Аллилуйя» – это казалось невероятным. Но это была правда. Нарбут – «остепенился».

В этот «тихий» период я встречал его довольно часто, то там, то здесь.

Два-три разговора запомнились. Я и не предполагал, как крепко сидит в этом кутиле и безобразнике страсть, наивная «страсть к прекрасному…»

Постукивая дрянной папироской по своему неприлично большому и тяжёлому портсигару (вдобавок украшенному бриллиантовым гербом рода Нарбутов), морща рябой лоб и заикаясь, он говорил:

– Меня считают дураком, я знаю. Экая скотина – снял урожай, ободрал мужиков и пропивает. Пишет стихи для отвода глаз, а поскреби – крепостник. Тит Титыч, почти что орангутанг. А я?..

Молчание. Пристальный взгляд острых, маленьких, холодных глаз. Обычная плутовская «хохлацкая» усмешка сползает с лица. Вздох.

– А я?.. Какой же я дурак, если я смотрю на Рафаэля и плачу? Вот… – он достаёт из бумажника, тоже украшенного короной, затрёпанную открытку. – Вот… Мадонна… Сикстинская… Был за границей. Берлин там. «Цоо», тигра икрой кормил, – ничего, жрёт, ещё просит, – видно, вкусней человечины, Винтергартен какой-то. Ну, дрянь, пошлость. Коньяк отвратительный, зато дешёв – дешевле водки. Пьянствовали мы, пьянствовали, и попал я как-то в Дрезден. Тоже по пьяной лавочке, с компанией. Уж не помню, как и оказались в этой, как её… Пинакотеке… Нет, это в Мюнхене – Пинакотека. Ну, всё равно, идём, – глядим, ну, известно, – музей, картины, голые бабы, дичь…

Идём, галдим – известно, из кабака по дороге в кабак – зашли случайно. И вдруг, у какой-то двери сторож, старенький такой немец, делает нам знак: здесь, мол, кричать запрещено. Мы удивились, однако прикусили языки – может быть, в той комнате Вильгельм или какой-нибудь Бисмарк тоже осматривает…

Входим осторожно. Никого в комнате нет. Так себе зальца, небольшая. И на стене эта… Сикстинская Мадонна.

– Полчаса, должно быть, я стоял перед нею, сволочь свою отослал – что она понимает, – сам стою, слёзы так и текут. До вечера, может быть, так простоял – сам себя заставил уйти – довольно с тебя, и так на всю жизнь хватит! Такая красота, такая чистота, главное! Сторожу дал двадцать пять марок – не тебе, говорю, даю, в её честь даю… Понял, кажется…

Нарбут молчит минуту. Его маленькие бесцветные глазки затуманиваются.

Две слезы появляются на красных веках без ресниц…

– …Да, это – красота, это – искусство. Полчаса глядел, – а на всю жизнь хватит. На сто жизней! Запил я после этого отчаянно – дым коромыслом. Весь Дрезден вверх дном. Чуть под суд не попали – какого-то штатсрата смазали по морде, с пылу, с жару. Ничего, откупились… Да, это искусство!..

В период остепенения Нарбут решил издавать журнал.

Но хлопотать над устройством журнала ему было лень, и вряд ли из этой затеи что-нибудь вышло бы, если бы не подвернулся случай. Дела дешёвого ежемесячника – «Новый журнал для всех» – после смены нескольких издателей и редакторов стали совсем плохи. Последний из редакторов этого ставшего убыточным предприятия – предложил его Нарбуту. Тот долго не раздумывал.

Дело было для него самое подходящее. Ни о чём не нужно хлопотать, всё готово: и контора, и контракт с типографией, и бумага, и название. Было это, кажется, в марте. Апрельский номер вышел уже под редакцией нового владельца.

Вероятно, подписчики «Нового журнала для всех» были озадачены, прочтя эту апрельскую книжку. Журнал был с «направлением», выписывали его сельские учителя, фельдшерицы, то, что называется «сельской интеллигенцией». Нарбут поднёс этим читателям, привыкшим к Чирикову и Муйжелю, собственные стихи во вкусе «Аллилуйя», прозу Ивана Рукавишникова, а отделы статей от политического до сельскохозяйственного «занял» под диспут об акмеизме с собственным пространным и сумбурным докладом во главе. Тут же объявлялось, что обещанная прежним издателем премия – два тома современной беллетристики – заменяется новой: сочинения украинского философа Сковороды и стихи Бодлера в переводе Владимира Нарбута.

Подписчики были, понятно, возмущены. В редакцию посыпались письма недоумевающие и просто ругательные. В ответ на них новая редакция сделала «смелый жест». Она объявила, что «Новый журнал для всех» вовсе не означает «для всех тупиц и пошляков». Последним, т. е. требующим Чирикова вместо Сковороды и Бодлера – подписка будет прекращена, а удовлетворены они будут «макулатурой по выбору» – книжками «Вестника Европы», сочинениями «Надсона или Иванова-Разумника».

Тут уж по адресу Нарбута пошли не упрёки, а вопль. В печати послышалось «позор», «хулиганство» и т. п. Более всего Нарбут был удивлён, что и его литературные друзья, явно предпочитавшие Бодлера Чирикову и знавшие, кто такой Сковорода, говорили почти то же самое. Этого Нарбут не ожидал – он рассчитывал на одобрение и поддержку. И получив вместо ожидавшихся лавров – одни неприятности, решил бросить журнал. Но легко сказать бросить. Закрыть?

Тогда не только пропадут уплаченные деньги, но придётся ещё возвращать подписку довольно многочисленным «пошлякам и тупицам». Этого Нарбуту не хотелось. Продать? Но кто же купит?

Покупатель нашёлся. Нарбут где-то кутил, с кем-то случайно познакомился, кому-то рассказал о своём желании продать журнал. Тут же в дыму и чаду кутёжа (после неудачи с редакторством Нарбут «загулял вовсю») подвернулся и сам покупатель – благообразный, полный господин купеческой складки, складно говорящий и не особенно прижимистый. Ночью в каком-то кабаке, под цыганский рёв и хлопанье пробок – ударили по рукам, выпив заодно и на «ты». А утром, не выспавшийся и всклокоченный, Нарбут был уже у нотариуса, чтобы оформить сделку – покупатель очень торопился.

Гром грянул недели через две – когда вдруг все как-то сразу узнали, что «декадент Нарбут» продал как-никак «идейный и демократический» журнал Гарязину[1] – члену союза русского народа и другу Дубровина[2].

После истории с Гарязиным Нарбут исчез из Петербурга. Куда? Надолго ли?

Никто не знал. Прошло месяца три, пока он объявился.

Объявился же он так. Во все петербургские редакции пришла краткая, но эффектная телеграмма:

«Абиссиния. Джибутти. Поэт Владимир Нарбут помолвлен с дочерью повелителя Абиссинии Менелика».

Вскоре пришло и письмо с абиссинскими штемпелями и марками, в центре которых красовался герб Нарбутов, оттиснутый на лиловом сургуче с золотой искрой. На подзаголовке под штемпелем «Джибутти. Гранд-Отель» – стояло:

«Дорогие друзья (если вы мне ещё друзья), шлю привет из Джибутти и завидую вам, потому что в Петербурге лучше. Приехал сюда стрелять львов и скрываться от позора…»

(Но, если в основе нарбутовского побега в Африку лежало наказание за созданную им книгу, то какой же тогда мог быть позор в выпуске собственноручно им написанной, подготовленной и разосланной всем друзьям книжки стихов, которая вызвала среди читателей хотя и не единодушный восторг, но всё-таки довольно широкий отклик? «Аллилуйя» принесла Владимиру славу, сделав его известным на всю Россию. А вот действительно позор, по мнению самого Нарбута, мог оказаться в распространении информации о том, что он продал свой журнал не кому-нибудь, а именно журналисту консервативного толка – черносотенцу Гарязину, что уличало его в глазах интеллигенции в полной беспринципности. Это означало кардинальное изменение ориентации журнала и вызвало переполох среди подписчиков, вылившийся в широкое общественное осуждение, перетекающее в презрение. Пришлось выдержать малоприятные объяснения в печати, а впоследствии уезжать не только из Петербурга, но и из самой России куда подальше.)

«…Но львов нет, и позора, я теперь рассудил, тоже нет, – писал в своём письме далее Нарбут, объясняя причину своего побега в Абиссинию именно сотрудничеством с Гарязиным, – почём я знал, что он – черносотенец? Я не Венгеров, чтобы всё знать. Здесь тощища. Какой меня чёрт сюда занёс? Впрочем, скоро приеду и сам всё расскажу.

…Брак мой с дочкой Менелика расстроился, потому что она не его дочка. Да и о самом Менелике есть слух, что он семь лет тому назад умер…»

Приехал Нарбут из Африки какой-то жёлтый, заморенный. На «приёме», тотчас же им устроенном, – он охотно отвечал на вопросы любопытных об Абиссинии, – но из рассказов его выходило, что «страна титанов золотая Африка» – что-то вроде русского захолустья: грязь, скука, пьянство. Кто-то даже усумнился, да был ли он там на самом деле?

Нарбут презрительно оглядел сомневающегося.

– А вот приедет Гумилёв, пусть меня проэкзаменует.

… – Как же я тебя экзаменовать буду, – задумался Гумилёв. – Языков ты не знаешь, ничем не интересуешься… Хорошо – что такое «текели»?

– Треть рома, треть коньяку, содовая и лимон, – быстро ответил Нарбут. – Только я пил без лимона.

– А… – Гумилёв сказал ещё какое-то туземное слово.

– Жареный поросёнок.

– Не поросёнок, а вообще свинина. Ну, ладно, скажи мне теперь, если ты пойдёшь в Джибутти от вокзала направо, что будет?

Вл. Иванович Нарбут

– Сад.

– Верно. А за садом?

– Каланча.

– Не каланча, а остатки древней башни. А если повернуть ещё направо, за башню, за угол?

Рябое, безбровое лицо Нарбута расплылось в масляную улыбку:

– При дамах неудобно…

– Не врёт, – хлопнул его по плечу Гумилев. – Был в Джибутти. Удостоверяю…»

В цитированном выше романе Елены Афанасьевой «Колодец в небо» срамное учреждение в Джибути упоминается гораздо конкретнее, нежели в пересказе Георгия Иванова, чтобы всем тем, кто там никогда не был, было понятно, о чём идёт речь. Нарбут его, кстати, отыскал там довольно быстро:

«В Абиссинии он впервые узнал платную любовь. Любовь за деньги. Когда рассудок всячески противится такого рода непотребству, а истомлённое тело ведёт направо от вокзала в Джибути в тот притаившийся за садом и башней презренно-вожделённый дом. И снова, как некогда на топкой перине мадам Пфуль, стыд и наслаждение сливаются воедино, ужасая и лёгкостью своего слияния, и подозрением – неужто наслаждение не можно без стыда?..»

Но Георгий Иванов продолжает вести рассказ о своём поэте-товарище к финалу:

«…Вскоре оказалось, что Нарбут вывез из Африки не только эти познания, но ещё и лихорадку. Оттого-то он и приехал такой жёлтый. К его огорчению, и лихорадка была вовсе не экзотическая.

– В Пинске, должно быть, схватили? – спросил его доктор.

Нарбут уехал поправляться сначала в деревню, потом куда-то на юг. В 1916 году он был ненадолго в Петербурге. Шинель прапорщика сидела на нём мешком, рука была на перевязи, вид мрачный. Потом пошёл слух, что Нарбут убит. Но нет, – в 1920 году в книжном магазине я увидел тощую книжку, выпущенную в каком-то из провинциальных отделов Госиздата: «Вл. Нарбут. Красный звон» или что-то в этом роде. Я развернул её. Рифмы «капитал» и «восстал» сразу же попались мне на глаза. Я бросил книжку обратно на прилавок…»

Однако Владимир писал стихи, украшенные не только такими примитивными рифмами, как подмеченные Георгием Ивановым. Примерно в то же время он пишет своё знаменитое стихотворение «Совесть», в котором бесстрашно обнажается как его душа, так и судьба поэта:

Жизнь моя, как летопись, загублена,киноварь не вьётся по письму.Я и сам не знаю, почемумне рука вторая не отрублена…Разве мало мною крови пролито,мало перетуплено ножей?А в яру, а за курганом, в поле – досамой ночи поджидать гостей!Эти шеи, узкие и толстые, –как ужаки, потные, как вол,непреклонные, – рукой апостолаСавла – за стволом ловил я ствол.Хвать – за горло, а другой – за ножичек(лёгонький да кривенький ты мой).И бордовой застит очи тьмой,и тошнит в грудях, томит немножечко.А потом, трясясь от рясных судорог,кожу колупать из-под ногтей.И – опять в ярок, и ждать гостейна дороге, в город из-за хутора.Если всполошит что и запомнится, –задыхающийся соловей:от пронзительного белкой-скромницейдетство в гущу юркнуло ветвей.И пришла чернявая, безусая(рукоять и губы набекрень)Муза с совестью (иль совесть с Музою?)успокаивать мою мигрень.Шевелит отрубленною кистью, –червяками робкими пятью, –тянется к горячему питью,и, как Ева, прячется за листьями.

Ну и, конечно же, им были написаны несколько стихотворений, в которых воплотились впечатления от поездки и пребывания Нарбута в Абиссинии зимой 1912-1913 года. Таковы стихотворения «В пути» («Утро в горах»), «Пустыня сомалийская» и «Аримэ». Что интересно, стихи Нарбута были написаны раньше абиссинских стихов Гумилёва, появившихся в поэтическом сборнике «Шатёр» (1918). В Абиссинии Нарбут обратил внимание совсем не на те явления, которые отметил в своих стихах Николай Гумилёв. Взгляд Нарбута привлекали не охота и не экзотика этих мест, а страшные явления здешнего быта, он не мог пройти мимо прокажённых, которые сидели «на грудах обгорелых», и в его абиссинских стихах возникли их образы. Вот, например, стихотворение «Пустыня сомалийская», несущее в себе все черты африканского быта:

По-звериному, не по-людски,Чернокожие люди живутВ этой дикой стране, где пескиТолько к тлену да смерти зовут.Зноем выжжена всюду трава:Пастухи гонят в горы овец,Но природа и там не жива,Но и там смотрит в очи мертвец.В шалаше духота. А вода,Словно жидкая муть, – в бурдюках.Никогда, никогда, никогдаЗдесь не встретишь ключа на песках!Как виденье кошмарного сна,В небе пыльное солнце – бельмо,Будто проклята Богом странаИ несёт отверженья клеймо!..

Вернувшись в марте 1913 года после амнистии в связи с 300-летием дома Романовых в Россию, Владимир опять поселился на своей малой родине и принял активное участие в работе Глуховского Совета, а одновременно с этим начал печататься в газете «Глуховский вестник» и ряде столичных изданий. Одновременно со своими стихами Нарбут напечатал несколько прозаических вещей, которые до сих пор остаются ещё как следует не изученными.