Служили Прометею. Премия им. Ф. М. Достоевского

Бальмонт-замечательный переводчик, чувствовавший душу авторов, он сопровождал статьями и комментариями таких авторов, как Эдгар По, Лопе де Вега, Гауптман. Славились его переводы с грузинского («Витязь в тигровой шкуре»), болгарских поэтов, индийских авторов: «Жизнь Будды» Асвагоши, «Сакунтала» древнеиндийского автора Калидасы. Он автор стихотворного перевода «Слова о полку Игореве», а его перевод Кальдерона признан непревзойдённым до сих пор.

Революция опрокинула жизнь большого поэта, оборвала на высокой ноте магию слов. Вот как вспоминает другой выдающийся представитель Серебряного века, изгнанник Борис Зайцев о жизни Бальмонта после революции и его отъезд: «В 1920 году мы провожали Бальмонта за границу. Мрачный, как скалы, Балтрушайтис, верный друг его, тогда бывший литовским посланником в Москве, устроил ему выезд законный и спас его этим. Бальмонт нищенствовал и голодал в леденевшей Москве, на себе таскал дровишки из разобранного забора, как и все мы, питался проклятой пшёнкой без сахара и масла. При его вольнолюбии и страстности непременно надерзил бы какой-нибудь „особе“ – мало ли чем это могло кончиться. Но, слава Богу, осенним утром в Николопесковском (через дом от дома А. А. Грушки, такого дорогого для поэта – авт.) мы – несколько литераторов и дам – прощально махали Бальмонту, уезжавшему на вокзал в открытом грузовике литовского посольства. Бальмонт стоя махал нам ответно шляпой» (Зайцев Б., «Далёкое», Вашингтон, 1965, стр.45—46).

Никто не знал тогда, какая горестная жизнь ожидает спасённого поэта. Борис Зайцев продолжает: «Этим ранний Бальмонт и кончается. Эмиграция прошла для него уже под знаком упадка. Как поэт он вперёд не шёл, хотя писал очень много. Скорее слабел – лучшие его вещи написаны в России. Он горестно угасал и скончался в 1942 году под Парижем, в бедности и заброшенности, после долгого пребывания в клинике, откуда вышел уже полуживым» (там же, стр. 46). Голос поэта отныне звучал кротко, грустно, прощально, до слёз:

Хоронили К. Бальмонта в осенний день. Прощально блеснул поэту луч солнца, которому он слагал гимны.

Из воспоминаний очевидца: «Шел дождь, и когда гроб опустили в яму, наполненную водой, гроб всплыл, и его пришлось придерживать шестом, пока засыпали землёй могилу». (Тропиано Ю., «Встречи», Нью-Йорк, 1953, стр. 21).

Потеря Родины стала для Бальмонта потерей самого себя. «Вы спрашиваете, как я живу, что делаю. Трудные вопросы, но постараюсь дать полные и точные ответы. Живу ли я точно или это лишь призрак, – остаётся для меня самого не совсем определённым. Моё сердце в России, а я здесь. Бытие неполное», – писал поэт (Седых А., «Далёкие, близкие», Нью-Йорк, 1962, стр. 33).

Заметим, однако: не все в эмиграции его понимали, особенно в последние годы жизни, когда поэт был беден, одинок. По словам одного из них «Бальмонт «жил в выдуманном им мире музыки и ритма, в мире солнца и огненных заклинаний, в несколько искусственном нагромождении красок и звуков» (там же, стр. 68).

Душа не соглашается с этим мнением. Думается, Бальмонт мысленно продолжал жить тем, что ему было дорого в России, что было в его естестве, – солнце, мир музыки и ритма, и не мог расстаться с этими образами на закате жизни. Помните, как он писал в счастливые годы в России: