Комбыгхатор, или Когда люди покинули Землю

Это была самая счастливая и самая запомнившаяся ночь в моей жизни. Дядя Мир и дядя Кап крепко спали, храпели на разные голоса, а я сидела у костра, подкладывала дрова и смотрела, как их лижет огонь.

В темноте за рекой перекукукивались кукушки. Одна куковала правильно: «ку-ку, ку-ку», но другая была очень нервная и каждый раз будто только что встрепенувшаяся: «Ук-ку-ку! Ук-ку-ку!» Словно и не кукушка. Дятел тоже был не один, но эти были похожие. Они так быстро стучали по дереву, что стук их казалось почти музыкальным скрипом. Так бывает, когда одно дерево навалится на другое и водит по нему веткой, будто смычком по скрипке. «Тат-та та-ра-ра-а-а» – доносилось из-за реки. «Тат-та та-ра-ра-а» – отвечал у меня за спиной другой скрипач-барабанщик. А потом я услышала и других птичек. Одна свистела, словно кто-то ивовым прутиком рубил воздух, а другая кричала очень тоненьким, очень высоким голоском «цыпа-цыпа-цыпа-цыпа-цыпа» и снова «цыпа-цыпа-цыпа-цыпа-цыпа».

Костер мешал мне рассмотреть в небе звезды, тогда я встала и отошла, а потом забралась на насыпь. Звезды висели неподвижно, и это было так непохоже на текущую звездную реку, которую я видела в воде днем. Что была даже обидно. Как медленно мы живем, тогда подумала я. И тут мне стало казаться, один край неба светлеет, и я стала ходить по шпалам туда и сюда, чтобы деревья не мешали увидеть выходящее солнце. Но это было не солнце, это была луна, и через нее мне открылось, что весь луг залит тонким слоем тумана.

Лучше всего луг был виден с моста. Я сама плохо поняла, как там очутилась. Меня тянуло туда. Но еще сильнее манил черный лес на том берегу и просека железной дороги, которая врезалась в него как тоннель. Там меня ждали россыпи светлячков, их было много. Они сидели в мелкой кучерявой траве по обе стороны от рельсов и между шпалами тоже. Ими была усеяна насыпь на протяжении сотен метров, и это было так здорово, что даже высокий лес, смыкающийся над моей головой, нисколько меня не пугал. Не знаю, куда бы я так ушла, зачарованная бесконечным свечением, если бы не появилось желание поднять и рассмотреть одного светлячка.

Тот вовсе не походил на жучка, какого рисуют в сказках – в ночном колпаке и с фонариком в руке. Он был вообще не жучок. Маленькая кругленькая головка, хилое тельце с цепкими цапучими лапками и непомерно большое, длинное уплощенное брюшко, снизу разделенное на сегменты. Последние три сегмента светились ярко-зеленым светом. Если приглядеться, можно бы увидеть, что в каждом находится по несколько прямоугольных ячеек, а если приглядеться еще, то можно было увидеть бактерии, которые там светились. Тогда я еще не знала, что способна видеть бактерии и микробы, а поэтому особо не удивилась. Только тайна отчего-то пропала, и тогда я пошла обратно.

Дядю Мира я увидела на мосту, он на самом его краю, смотрел вниз и не шевелился. Я вдруг испугалась, что он неожиданно покачнется и свалится вниз, ведь у моста не было перил, и тоже встала неподалеку и тоже не шевелилась, пока меня не начали кусать комары. Тогда дядя Мир услышал, как я чешусь. Он не ругался и даже не схватил меня за руку, а только махнул, чтобы я шла за ним. Но я сперва дождалась, когда он уйдет совсем, спустится к костру, а потом и сама на минуту замерла там, где только что стоял он. И снова ничего не случилось. Я не упала.

Потом мы с ним грели и пили чай, и он тоже рассказывал, как они с дядей Капом плавали весной на катамаране и как, доплыв до моста, понимали, что никогда не смогут пробиться вверх по стремнине, по той бурной воде, которая с ревом протискивалась меж двух бетонных опор, едва не унося на хребте многотонный железный пролет. Белый пенный язык заканчивался скрытым водоворотом, который, впрочем, иногда проявлялся, и тогда открывшаяся воронка с хлюпом засасывала смытые в воду и подхваченные потоком деревья.

«Вы так и не сумели добраться до своего потаенного моря?»

«Нет», – сказал дядя Мир.

«Потому что не смогли пройти под мостом?»

«Нет, – сказал дядя Мир. – Однажды я прошел под мостом».

И он рассказал, как однажды, уже встав постарше, прошел-таки под мостом, разломав свой катамаран, прошел на одной только плоскодонке, без мачты и без рулей, цепляясь руками за неровности сверху, там, где железный пролет лежал на бетонных опорах. Мне стало страшно. Я легла, закрыла глаза и представила дядю Мира подростком, как он, держа лодку ногами, проталкивает ее всё вперед и вперед, наперекор всей рвущейся навстречу реке, и мне совсем стало страшно, и я уже больше не спрашивала про их потаенное море.

Потом дядя Мир уснул, но мне не спалось, я часто открывала глаза и смотрела, как в северной части неба, высоко-высоко, появляются тонкие серебристые облака. Они занимали собою почти треть неба, расстилаясь холодною белою полупрозрачной пеленой. Было очень похоже на бескрайнюю заснеженную равнину, опрокинутую вверх дном, – такие же плавные длинные волны снега. И только звезды какое-то время просвечивали сквозь этот снег. Я видела, что эти высотные облака подсвечивает Луна, потому что чем выше она поднималась, чем плотнее, белей, серебристые они становились. Намного ярче и намного светлее, чем зарождающийся восточнее грязно-розоватый рассвет. Зато когда солнце поднялось, облака растворились бесследно – вместе с последней, прятавшейся за ними звездой. Тогда я еще не знала, что вижу звезды и днем, а ночью могу отличить шаровую галактику от квазара. Правда, в тот раз я даже не видела колец у Сатурна. Наверное, потому, что Сатурна в ту ночь на небе не оказалось.

Я проснулась под вздохи. Они вздыхали по поводу невезения – из-за того, что утром река не проснулась. Она умерла во сне. Так они сказали. Хотя с вечера все летало, плескалась и прыгало, и вроде бы всё обещало клев. Наконец, дядя Кап чего-то поймал.

«Плохому рыбаку всегда погода мешает! – громко крикнул он с того берега, намекая на дядю Мира.

Когда я проснулась уже окончательно, выспавшись, по всему небу с запада на восток пробегали длинные жгуты облаков. Из-за горизонта стремительно вытягивал свои мокрые щупальца надвигающийся циклон. Через несколько часов потихоньку начало моросить, а потом пошел дождь. Тогда мы собрали вещи и пошли по шпалам домой.

Потом мне часто снилась эта дорога, трухлявые шпалы и ржавые рельсы, пунцовая земляника и еще, забыла сказать, высокие крупные желтые цветы, яркие как подсолнух, которые росли на песке по нашу сторону от моста. Дома я поставила их в тяжелую стеклянную вазу, и пока они в ней стояли, я все время жила в потоке воспоминаний, которые текли непрерывно, то прозрачно, то мутно, и помалу намывали на дне души свой золотоносный песок. Так пришло ощущение, что чего-то должно было непременно случиться, да вот – не случилось.

Баба Поля приехала за мной в школу и забрала со второго урока. Она сказала, что дядя Мир сошел с ума и женился, и мне теперь надо жить у нее. Она спешила, заставляла меня бежать и сама делала удивительные прыжки. Вот так бабушка от меня скрыла, что утром произошел военный переворот и всё решительно поменялось. Селенск переименовали в Селеноград, Землю объявляли Луной, выборы комбыгхаторов отменили, а дядю Мирумира отстранили от должности и назначили ему официального преемника из военных. Поэтому все последующие события связывались для меня только с женитьбой моего дяди Мира на моей будущей тете Илле.

До этого я жила у дяди Мира всего лишь полгода. У него была большая профессорская квартира, в которой я чувствовала себя абсолютной хозяйкой. В этом чувстве меня утверждала бабушка, которая почему-то была уверена, что как сирота я имею исключительные права на своего дядю, на всё его движимое и недвижимое имущества, а также на мысли и саму душу. Но мне бы хватило одного сердца. Дядя Мира мне очень нравился, и я мечтала выйти за него замуж, хотя, если честно, я чувствовала себя уже достаточно замужем. Поэтому всегда страстно защищала его от своей бабушки, которая ругала сына за то, что он не умеет меня воспитывать. Но дядя многого не умел. Он сам это чувствовал и поэтому не любил ходить на работу. Хуже всего у него получалось проявлять власть, и совсем плохо – оправдывать ее применение.

Сотрудники его канцелярии не считали, что им повезло с начальником. Он был грубым, когда следовало быть строгим, и язвительным там, где достаточно было снисходительно улыбнуться. Его злопамятность заменяла ему анализ, а самоуверенность – синтез. Так говорили все, кто потом доказывал, что он всегда был плохим комбыгхатором. Но это не совсем справедливо. Несправедливо совсем. Он вообще не хотел быть никаким комбыгхатором и всю жизнь добивался того, чтобы данное слово никогда не звучало применительно к людям и чтобы мы сами, в принципе, не употребляли тех слов, значения которых не понимаем. Он писал статьи, выступал по телевидению, и эти же свои мысли положил в основу своей предвыборной программы. Он выдвинул себя на пост комбыгхатора, чтобы отменить комбыгхаторство. Он говорил, что институт комбыгхаторов устарел и нужно переходить к другим формам правления. Он готов был попробовать. Но у него не имелось никаких шансов. Он это понимал. У него не имелось штаба, не появилось денег и даже не оказалось настоящих сторонников, помощников-добровольцев. Лучший лозунг, который придумал он сам, звучал так: «Избирайте Мирумира Клокова, Последнего Комбыгхатора!» Такие плакаты висели в нескольких магазинах и на двух автобусных остановках. И вдруг дядя Мир победил. Наверное, потому что другие претенденты на комбыгхаторство производили еще более унылое впечатление. Всех развлекал только Ширик Голосуй, но он немного отстал и занял только второе место.

Бабушка спрятала меня в своей гардеробной, в комнатке без окон, дверь в которую, оторвав наличники, она замазала штукатурной и заклеила обоями – словно и не было никакой двери, а, значит, комнаты тоже. Всё, что мне требовалось для поддержания жизни, она подавала через антресоль в кухне, проломив ее заднюю стенку доской. Через антресоль также поступал и воздух и выходил дым от свечки. Первые несколько дней, когда меня повсюду искали, мне была очень темно и душно, но потом бабушка купила фонарик и стала закидывать ко мне батарейки. Мне было страшно, но больше всего я боялась, что бабушка упадет и умрет. А умереть она могла каждый раз, когда забиралась на стремянку и что-то передавала мне или принимала обратно. Иногда по ночам она задерживалась на верхней ступеньке, и мы разговаривали.

Я не знала, кто такие военные, но и бабушка не могла объяснить, кто такие военные, и только твердила, что все дело в тете Илле, которая хочет отобрать у меня квартиру дяди Мира, а меня саму погубить. Мне было интересно и страшно. Мне казалось, что меня хочет погубить злая ведьма и соглашалась просидеть взаперти хоть тридцать лет и три года. Так прошла целая школьная четверть, пока не приехал дядя Кап Удочник, не сломал стену и не выпустил меня на свободу. Меня отвезли в больницу, но сказали, что ничего страшного, что нужно только больше гулять, правильно питаться и, как минимум, дважды в неделю ходить к детскому психологу. Мне очень нравилось бывать у психолога, я открыла в нем много интересного, но жить я по-прежнему жила в своей гардеробной, где дядя Кап повесил кондиционер, а ниже, вместо окна, закрепил плоский телевизор с различными заоконными видами, изменявшимися в течение суток. Программы придумывала сама, и не была тут оригинальна. Летом мне нравился заснеженный лес, поля под волнами снега, а зимой – середина лета, чтобы за окном шумела листва, пели птицы и сквозь якобы приоткрытые створки дул подогретый воздух с цветочными ароматами и колыхал занавеску, которую я сшила сама на бабушкиной машинке.

Дядя Кап стал первым военным, которого я увидела в жизни. Но это был уже не Кап Удочник. Примкнув к военным и войдя в их систему присвоения имен где всякий начальник умнее и благороднее своего подчиненного (хотя и звания небольшого), дядя Кап стал именоваться Капитан Ромб. При этом он продолжал дружить с моим дядей Миром, которому поначалу пришлось несладко, но потом ему снова разрешили преподавать в университете.

Дядя Мир возмущался тем, что самому главному из военных присвоили личное имя Комбыгхатор, и рвал те газеты, в которых писалось, что во время выступления Президента Луны в некоторых домах мироточили телевизоры. Я успокаивала его, говоря, что нужно просто сходить к тем людям, у кого мироточило и посмотреть, не устаревшие ли там телевизоры. Может быть, они кинескопные, с электронно-лучевой трубкой. И еще следовало приглядеться, не летает ли по комнатам моль. Когда моль садится на светящийся экран, она становится прозрачной и красной. Люди, настроенные на мистику, принимают ее за капельку крови, религиозные – за мироточение. Дядя Мир сначала мне не поверил, но потом все-таки сходил и убедился, что я была совершенно права. Он удивился, откуда я это знаю, хотя я ниоткуда не знала. Путь знаний шел в обход моей гардеробной. После этого случая дядя Мир перестал рвать газеты и примирился с действительностью. Вскоре он навестил меня с тетей Иллой, которую я тогда видела впервые, и предложил, чтобы я опять жила у него. У них. Они выделяют мне мою старую комнату. Я посмотрела на тетю Иллу и отказалась.

Потом поговорить на эту же тему пришел дядя Кап. Но он пришел с девушкой. Та могла бы считаться эффектной, но ей не шло декольте. У неё были остро приподняты плечи и столь же остро отведены назад локти, будто она все время входила в холодную воду. Внешне она, действительно, походила на тетю Иллу, но внутренне – не было двух людей, так разительно непохожих. Если тетя Илла была одуванчик, то эта – кузнечик. Девушка очень смущалась, будто ее привели на смотрины, и смотрела на меня с ужасом. Но я все равно сказала, что не буду жить с тетей Иллой. Дядя Кап ужасно расстроился.

Встав Капитаном Ромбом, он как бы даже меньше косил, зато стал больше похож на курицу. И, вообще, чем старше он становился, тем больше на курицу походил. У него были круглые, с темным ободочком глаза, а теперь еще и появилась привычка, слушая собеседника, резко вытягивать шею или делать короткие фиксированные движения головой, при этом вращая глазом. Студентам театральных училищ, чтобы изобразить курицу, приходится много тренироваться. У дяди Капа это получалось без всякой натуги.

Расставшись со своей девушкой, дядя Кап стал частенько приходить к нам на ужин, но всегда задолго до ужина, потому что хотел всё готовить сам. Он говорил, что мужчина научил женщин всем профессиям, но не доверил только одну – повара. С бабушкой все было проще. Та сперва жарила кабачки, а потом уже спрашивала, чего я хочу на ужин. Я отвечала, что не знаю.

«Но ты ведь любишь жареные кабачки?» – уточняла она.

«Люблю», – соглашалась я.

Она бросала мне на тарелку студенисто-непрожаренный блин, а потом возмущалась:

«Но ты ничего не съела! А еще говорила, что любишь жареные кабачки!»

«Я люблю жареные кабачки, – не отпиралась я. – Но не настолько, чтобы их есть».

Бабушка вздыхала и выбрасывала кабачки в мусор. Она их тоже не ела.

С дядей Капом все было по-другому. Если он приходил с бараньей ногой, то все сразу видели, что он будет готовить баранью с ногу с чесноком. А если он приходил еще до обеда и приносил три сорта колбасы или ветчины, четыре вида рыбы, маслины, грибы и еще много разного неожиданного, тогда вечером нас ждала сборная солянка. В этом мире ему было больше некого кормить ужином. Только нас с бабушкой или моего дядю Мира с его тетей Иллой.

Дядя Кап был хороший. Он был хороший и добрый даже невзирая на то, что теперь называл себя Капитаном Ромбом и говорил, что это долг всех военных – расширять границы Луны. Он клялся, что в любой момент готов пойти и проливать кровь за свою родную Луну. Но пока он просто проливал кровь. Каждый раз он что-то резал себе на кухне, и я бежала туда с бинтами и йодом.

«Ничего, – успокаивал он меня, держа на весу окровавленный палец. – Это не трагедия. Трагедия произойдет сейчас. Одна капля йода, и миллионы микробов умрут безвозвратно!»

Ужасно, но он был прав. После этого я уже не могла уйти с кухни, должна была вытирать пятна крови и йода, а потом и сама хвататься за нож, потому что у дяди Капа на плите булькало и бурлило и требовало в себя еще и еще.

Иногда к нам на кухню вплывала бабушка – посмотреть. Руки в карманах, а из-под халата выглядывает ночная рубашка. При бабушке дядя Кап замолкал или рассказывал несмешные анекдоты. Он очень грустнел, если бабушка долго не уходила. При бабушке он стеснялся себе подливать. Ведь обычно порезавшись, он пробовал разобраться, как так могло случиться. Это называлось у него «продезинфицировать ситуацию». Он доставал бутылку, наливал фужер водки и потихоньку отхлебывал ее небольшими глоточками. Вот так, говорил мне он, водку никто не пьет, а поэтому он и не пьет водку. В левой руке, замотанной наполовину в бинты, он держал дешевую папиросу, которая постоянно гасла, он снова и снова ее прикуривал, но и это у него называлось не курить. Дыма, действительно, было больше от горящих бинтов, чем от табака, что и говорить про ужасный запах тлеющего хлопка. Но дядя Кап всё равно меня призывал не верить тому, что сейчас сидит пьет и курит. Иллюзия нарушалась только тогда, когда огонь проникал до кожи, и тогда дядя Кап тонко вскрикивал и поливал свои бинты водкой. Только уж после этого он непременно наливал фужер до самого верха и отхлебывал с бесстыдным пришвырком. К ужину дядя Кап мог крепко уснуть, и мы с бабушкой поглощали его сборную солянку в полном молчании. Но все же это бывало редко. И тому всегда были провозвестники. Сначала он начинал говорить о себе. Потом – о себе же, но в третьем лице, а затем и в прошедшем времени. Под конец мы уже не знали, о себе ли он говорит. Дядя Кап закидывал ногу за ногу и, балансируя между водкой и папиросой, пространно выдавал примерно такое:

«Он всегда шёл против течения. Но ладно бы хоть чего-нибудь добивался. А то ведь он просто шёл. Просто шел и шёл. Все в ногу, а он не в ногу. И никому от этого не было ни жарко, ни холодно. И что совсем уж печально, не оставалось никакого следа, оттого что он шёл не в ногу».

Или так:

«Конечно, он был хороший и добрый, но это касалось людей только косвенно. В глубине души, ему не было дела до людей. Он лишь хотел, чтобы ему не мешали, а потому относился ко всем по-доброму, хорошо, надеясь, что и к нему относятся так же. Но люди – и это совсем печально – катастрофически ошибались, считая его хорошим и добрым онтологически, от природы, или по какой-то другой причине, скажем, в силу культуры, воспитанности. Нет, он просто не смотрел на людей или смотрел лишь поверх голов, на кого-то или на что-то, что выше людей и в целом, и отдельного человека. И ещё он старался относиться к людям так хорошо и по-доброму потому, что ему было как-то лениво им что-то рассказывать, растолковывать и уж в тысячу раз ленивей расходовать свой ресурс на последующие затем оправдания по поводу этих своих рассказов и толкований».

О ком он так говорил, мы с бабушкой старались не вникать.

Дорога была пустынной и мокрой от горизонта до горизонта. Ни там, ни там – на дне этой темной чаши больше не возникали желтые огоньки фар, что, приближаясь, обливали меня с ног до головы белым ослепляющим светом. Черные торпеды машин больше не проносились мимо, обдавая водяной пылью, и не висели на горизонте притухающими красными звездами. В полной тишине я слышала только чавканье своих подошв по асфальту. Стоптанные домашние тапки сильно намокли и отваливались от пяток. Назад они возвращались с холодным звучным шлепком. Такой способ истязания – бить человека по пяткам.

Трудно объяснить, как я оказалась ночью одна на этом мокром шоссе. Но я была в тапках и в своей любимой черной атласной пижаме. (Эта причуда еще не успела мне надоесть – спать в черной пижаме и на черном постельном белье). Думаю, те люди в машинах могли сильно вздрагивать, когда их фары выхватывали из тьмы мерцающий контур моей атласной пижамы.

Совсем я очнулась, когда уже стала по-настоящему уставать. Но и тогда избегала задаваться вопросом, что заставило меня вылезти из постели и стоять на дне этой чаши ночи, расколотой ровно надвое, строго посередине, влажной полосою асфальта. Возможно, повлияли на подсознание все эти бесконечные разговоры военных о необходимости расширять границы Луны, для чего нужно отправляться в большой военный поход.

Дядя Кап воспринимал все такие дискуссии близко к сердцу. Бабушка не пускала его к своему телевизору, и, когда порой он еще до ужина засыпал, а потом был вынужден у нас ночевать, он тогда приходил ко мне. Извинялся, просил разрешения раздвинуть на окне-телевизоре занавески, присаживался на край постели и переключал мою «ночь» на свою политическую программу. Я поджимала ноги и обычно читала книжку. Политика меня не интересовала, но мне было небезразлично, отчего так возбуждается дядя Кап.

Полночная передача называлась полемически остро – «На дульном срезе», студию оформили соответственно. Посередине арены стоял черный вороненый цилиндр с черной же дырою внутри, верхняя плоскость представляла собой кольцо и отливала холодной полированной сталью. Наверх нужно было забираться по ступенчатой «мушке». Два соперника приносили с собой по стулу и ставили их наверху. Места хватало лишь только-только. Только пройти по кольцу, аккуратно поставить стул и сесть так, чтобы не упасть. Вытягивать или скрещивать ноги, махать руками, тем более, вскакивать было небезопасно.

Мне запомнилась передача, где встречались два нервных человека. Один, едва балансируя на своем хлипком стуле, звал немедленно собирать армию, выдвинуться за пределы Луны и пойти поискать врага за ее границами, которые бы за счет найденного врага и расширить. Другой ему оппонировал, утверждая, что Луга круглая, и куда бы ты ни пошел, упрешься в свою же спину, а враг сидит внутри нас. По очереди они закидывали друг друга едкими провокационными вопросами, стараясь задеть противника за живое, вывести его из себя и закончить поединок чистой победой. Один, при каждом удачном вопросе или ответе, не размыкая губ, проводил языком по зубам и потом ещё на несколько долгих секунд оставлял кривым рот. Все видели, что это у него такой способ прятать улыбку самодовольства, и все думали: уж лучше бы не прятал. Его соперник, напротив, удачно ответив, благодушествовал и кого-то отыскивал в зале взглядом.