Фотиния. Стихи и рассказы

Вахамурка, сгорбившись, грузно осела в тишине. Вся ее фигура обмякла и молчала, казалось, мысли надолго оставили ее. Но вдруг, неожиданно для себя самой, она подняла глаза на полку, где стояла шкатулка.

Шкатулка отца. Виртуозно выпиленные лобзиком детали являли собой ажурное полотно белого цвета, почти не потемневшее от времени. Они, правда, были слабо скреплены между собой, и потому шкатулка распадалась при любом неосторожном движении.

Взгляд теплел всякий раз, когда она смотрела на эту старую, так много значившую для нее вещь. Эту шкатулку выпилил в пору своей юности ее папа.

Мысли возвращали в детство, в место света, в историю жизни до разлома земной коры, в детскую радость, в отчий дом, в полную семью с любящими друг друга и ее, такую смешную и смешливую, родителями.

«Эй, Вахамурка, проголодалась? Беги давай до сада за обедом», – слышит она папин голос. Зовет ее, кричит с бон*, а сам далеко так от нее, почти на середине реки.

Летний теплый ветер доносит обрывки его слов до немного оттопыренного уха дочурки, и беспричинная огромная радость заливает все: день, родной берег, весь мир маленькой хохотушки Светки-Вахамурки.

Как папка звал ее с бон тогда, как нежно по-отцовски любил ее, с нею останется на всю жизнь. Легкая, бойкая, лет семи от роду пацанка, не больше, летит с берега Вятки по крутым склонам к садовому домику за черным хлебом, круто посыпанным солью, и за волотками свежего, только что с грядки зеленого лука, что мама для них намыла с любовью.

Потом что-то пошло не так. И земная кора треснула, мир закончился для двух людей, бывших одним целым для нее, любимых ею одинаково: мамы и папы. Из зияющей расщелины показалось горе.

Родители расстались, когда ей было десять. А в четырнадцать папки, ее любимого папки, не стало. Только она знает, как ей не хватало его всю жизнь. Особенно в юные годы, когда распутье юной жизни требовало определиться по важным вопросам.

Но она не теряла его, мысленно обращалась к нему за советом и жаловалась по-детски доверчиво, когда кто-то обижал. Он оставил ей слово любви, большой отеческой любви – Вахамурка. Больше во всю жизнь никто не называл ее так.

Из несмышленыша его Вахамурка стала взрослой барышней, а потом и мамой, а еще позднее – вдовой. Она менялась больше внешне, но последнее время что-то мощное взорвало ее внутреннюю сущность и стало переделывать ее.

Папка. Как мало воспоминаний осталось о нем, какие-то разрозненные, почти обрывки слов, минут, событий. Во взрослом ее состоянии она слышала только негатив об отце. Что он спившийся тип, что агрессивный и подлый, что предатель и забулдыга.

Ей всегда было очень больно слышать все это о нем, но, повзрослев, она стала понимать, что такие слова имеют свое основание. Факты – вещь упрямая. Было, было, было. Да, было.

Плохое липкой лентой наслоилось на любимый образ из ее детских воспоминаний. Но не давало душе покоя всю ее жизнь. Обида, въевшаяся гордыня говорила плохо об отце. Обида ее матери. Она была так горька, что выжгла ее душу на многие годы и даже в пожилом возрасте не ослабляла своих железных тисков.

«Мама, расскажи мне об отце, – просила рано состарившаяся Вахамурка. Я почти ничего не помню из детства, я так мало знаю о нем».

То немногое, что сохранила об отце детская память, бережно было уложено в душе навсегда. Видящий и остро воспринимающий красоту фотограф, запечатлевший ее детство.

Внешне красивый человек, блондин с тонкими, выразительными чертами лица, красивыми голубыми глазами, обладавший внутренним достоинством и цельностью.

Увлеченный рыбак, знающий природу и тянущийся к ней всем сердцем. Из того немногого, что сохранила для нее память, остались теплые летние дни, проведенные с папой на берегу Вятки с удочками.

У папы было много рыбацкой снасти. Как ловко он управлялся со всем своим рыболовным хозяйством! Помнила она, что кашу для рыб папка варил с вечера. С вечера же копал червя и готовил все необходимое для утренней рыбалки.

Мы ловили рыбу с бон, что были закреплены на берегу, как раз у нашего сада. Была натянута леска с крючками определенным способом, к ней были привязаны маленькие колокольчики, которые звонили, когда рыба клевала.

Маленькая Вахамурка так любила ждать волшебного звона колокольчиков! И потом нестись по скользким и даже опасным бонам к нужному крючку, чтобы посмотреть улов.

Папка. Какой ты для меня? Патриот своей страны, воин-пограничник, честно отдавший сыновний долг Родине.

Наконец, сын, нежно любивший свою мамочку в юности, ребенок Победы, рожденный 16 июня 1945 года, так никогда и не узнавший отца. Несколько лет назад, разбирая бумаги, Вахамурка нашла стопку старых конвертов. Это были армейские письма ее отца своей маме с далекой Китайской границы. Сколько тепла и сыновней нежности было в них!

Тогда она заново открыла для себя самого родного человека. Он служил три года. Ее мама, Надежда, ждала его честно, храня любовь и верность… И это тоже было. И это тоже правда.

Мать темнела лицом, медлила с ответом, наливаясь внутренним протестом, а застаревшая обида ползла гневными и не новыми словами наружу:

– Нечего рассказывать, я умерла, душа моя умерла тогда. Это было моей ошибкой, – говорила мать.

– Неужели я появилась на свет без любви? – не успокаивалась я.

– Ну… не без любви, – мешкая с ответом, после некоторой паузы огромным внутренним усилием добавила мама.

Других слов от матери Вахамурке было и не надо. Она знала, она помнила с детства, как родители любили друг друга. Они остались любимыми друг другом навсегда на постаревших от времени фото. Молодыми, красивыми и счастливыми они жили в ее памяти.

Любящей парой. В ее сознании никто не мог разлучить их: ни мама, ни чьи-то пороки, ни другие люди, случившиеся в их жизни, ни болезни – ничто.

И это была ее правда, правда дочери. Не правда фактов, а правда сердца, которое способно любить и прощать. Вахамурка взяла в руки шкатулку, прижала к груди и тихо произнесла:

– Ничего, пап, все будет хорошо, Бог милостив!

Она помнила сухие и трудные, но такие важные слова отца, сказанные им незадолго до его трагической ранней смерти. Она будет хранить эти слова в памяти всю свою жизнь окончательным и полным его оправданием для себя:

– Дочка, у меня были другие женщины, но любил я всегда одну, твою мать.

Правда смотрела на грузную фигуру Вахамурки, не отводя от нее своего внимательного взгляда. Правда не уходила, не оставляла свою дочь, улыбаясь душе, пробудившейся от тяжелого сна.

Непозволительно долго для короткого зимнего дня она сияла в небе бирюзой, предвесенней чистотой и надеждой.

Правда пришла в эту комнату, на самый край Вселенной, чтобы изменить навсегда и Вселенную, и маленькую женщину, наконец доверившуюся ей.

Поздняя, трудная правда смотрела на маленькую папину Вахамурку мудрыми, добрыми глазами Фотинии.

2.02.2021

И будет утро

Посвящаю маме

Сумерки приучили глаза к темноте, и вошла ночь… Душа не спала. В тесной обстановке комнаты она смотрела куда-то внутрь себя. Хотя глаза были открыты и вполне уже ориентировались в темноте, они ничего не видели вокруг.

«Вот такая ты, жизнь», – Настасья лежала недвижно на старом диване в большой комнате и мысленно проводила ревизию своей долгой, как ей казалось, жизни.

Она была красива и в свои семьдесят той самой неброской русской красотой, о которой еще жива память в народе. Тусклый свет фонаря за окном панельной пятиэтажки ровно освещал правильные черты ее неподвижного лица: прямой нос с небольшой горбинкой, немного широкие скулы и упругую, почти без морщин кожу, тонкие выразительные губы и забранные в пучок седые волосы, как-то особо отливавшие сталью по ночам.

Снова ночь размотала в ее гулком пустом доме катушку черных ниток минут, которые Настасья с настойчивостью юного существа привыкла собирать в корзину судьбы.

Она страдала бессонницей много лет. С тревогой просыпалась едва за полночь и оставалась наедине со своими мыслями. Она гнала их, ради этого много читала, но ночь не отступала, поглощая все ее старания безвременным изнуряющим бодрствованием.

Настасья очень любила читать. В ее доме, теперь больше похожем на склад, находилось место и для книг. Они послушно стояли стопками прямо на полу, по всей ее небольшой квартире, постройки конца семидесятых.

Когда-то она заехала в эту квартиру с новым мужем и дочкой от первого брака. С тех пор прошло сорок лет. Дом изменился. Он выцвел, начал крошиться и распадаться без рук хозяина.

Хозяин ее дома, Георгий, был человеком властным и жестким, скупым на слова и на ласку, но умелым в домашних делах, «рукастым», как с нескрываемой гордостью говорила о нем сама Настасья.

Она отдала Георгию тридцать лет, и все бы ничего, да только не любила. Знала эту печальную правду о себе всегда, с того самого момента, как приняла предложение от невидного лысоватого мужчины средних лет, тоже имевшего за плечами неудачный опыт первого брака и сынишку.

Георгий постучался к ней, когда душа Настасьи переживала невыносимую боль развода, когда жизнь, казалось, уходила у нее из-под ног. И вошла ночь…

Неоглядная темень, полная слепота, охватившая бедную душу на долгие годы.

«Мне было всего тридцать пять тогда или даже меньше, – воспоминания снова копошились в памяти, поднимая из глубин сознания давно замолчавшие, думалось, отзвеневшие навсегда струны души, – когда я пережила ту боль, боль деления неделимого. Казалось, я умерла тогда и чувств во мне не осталось. Молодая была, от пустоты и отчаянья пошла за первого, кто позвал».

Почему-то сегодня на душе было тревожно. С чего бы память снова возвращала ее к событиям, таким далеким, не переставшим, однако, быть самыми важными в жизни?

Конец шестидесятых, семидесятые. Разгар советской эпохи, эпохи победившего социализма, как тогда говорили. Она мастер на крупном оборонном заводе в Кирове, на виду у многих, в почете. Парторг, человек с активной жизненной позицией, передовик производства и… жена. Да-да.

Настасья понимала: сильной женщине, и вообще любой женщине, нужна семья. Нужна любовь, чтобы просто жить и дышать, а потом уже и быть передовиком производства, и ветераном труда, кем и стала уважаемая всеми Настасья, с почетом закончив свой трудовой путь.

В далеких семидесятых у нее была семья, у нее была понятная жизнь, в которой многое было доступно, с названными на партийных съездах и конференциях идеалами, общими для всех, целями и планами, с надеждами и мечтами, с ее любовью.

Первый был любимым, Настасья родила ему дочь, подарила пылкость и нетронутость чувств. Но Василий, так его звали, послевоенное дитя, безотцовщина, сорвиголова, белокурый ветер с фотоаппаратом и удочками, после нескольких лет семейной жизни начал злоупотреблять.

Он предавал Настасью снова и снова, и она, хрупкая веточка, надломилась, как оказалось потом, на долгое время. Развод вырвал что-то важное из женского сердца.

«Вася, – сердце запнулось за такое родное когда-то и любимое имя. Первый, а может, единственный…»