Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков

Олег с очередным удивлением рассматривал тончайшие инкрустации, ставшие в последние времена непременным атрибутом власти больших и малых, значительных и незначительных редакторов, директоров и прочих шефов, замов и замзамов. Анжела вернулась также невидимо, как и исчезла. В руках она уже держала чашки, расточающие сладостно-горький аромат кофе.

– Когда я здесь работаю, я забываю обо всём на свете. Я становлюсь сама себе шефом – властелином мира. Я двигаю жизнью и смертью вселенных, фараонами и их рабами. Никто не в силах перечить мне в такие минуты. Палец вниз и кончен бал, – полушутя, полусерьёзно гортанила грудным таинственным голосом Анжела, погружаясь в огромное редакторское кресло, стоявшее за большим тяжелым столом.

Слева от двери, сразу за шкафом, заполненным кипами папок и подшивками газет стоял кожаный диван. С него можно было созерцать всю залитую белой ночью комнату, оставаясь в независимом полумраке интима.

– О-о-о! Твой шеф толстовец!

– Это почему ж?

– А вот диван. Знаменитый яснополянский диван из кожи, на котором, как рассказывают экскурсоводы, происходили всякие таинства и с героями Толстого, да и с самим Львом Николаевичем. Пойду, «лягу-прилягу», может быть, и со мной случится какое-нибудь таинство, – шаманил Батурин, направляясь к дивану с мыслью о том, что Анжела непременно захочет перебраться на него тоже. И тогда. И тогда, то, что не покидало его сознание ни на мгновение с самых первых минут встречи с Анжелой, начнётся оно.

– Остановись, о, смертный, это же прокрустово ложе. Толстовцем можешь ты не быть, а вот толстенным станешь. На нём не удлиняются, а укорачиваются таланты и в самомнении толстеют, – остановила его Анжела. – Это диван не для отдыха толстяков.

– А для чего ж?

– Не догадался? Нет?

– Для утех и этих, и тех, – продолжал подыгрывать Анжеле Олег.

– Я вижу: ты от скромности не умрёшь.

– Что есть, то есть. Талант не купишь и не пропьёшь. Бабушка мне дважды об этом говорила.

– Скорее бабушка надвое сказала, – неожиданно громко и игриво крикнула Анжела. – Прикоснись рукой к спинке дивана.

Олег прикоснулся к дивану, смеясь. Вдруг воздух кабинета задрожал, зарезонировав стёклами окон и наполнился музыкой.

– Гладиаторы умирали под музыку мечей и кинжалов! – в торжественной надменности возвышала свой голос Анжела. – Ты же у жрицы умов и талантов, умрёшь неудавшимся завоевателем Рима! Ганибалл эфиопский.

– Хочешь сказать: Канибал? Ганибалл был карфагенский. И это говорит мне пожирительница умов и талантов?

– Жрица умов и талантов.

– Жрица умов и талантов? Нет!

– А кто же я?

– Ты муза любовных чар!

– Кто?!

– Царица любви и страданий! Причина безумств умов и талантов. И у твоих ног не искатель приключений, а эфиопский раб и имя ему…

– Гладиатор, – закончила фразу Олега Анжела.

– А талант гладиатора – победа в бою! Защищайся! – Олег обхватил талию Анжелы с дрожью в руках.

– Ну, нет! – сопротивлялась Анжела. – Талантливый гладиатор и эфиопский раб?! Две вещи в одном? Невообразимо!

– Талантливый гладиатор и умный раб! Почему ж? Он перед тобой!

– О, да ты умный, даже эМГэУмный раб!

– Класс – эмгэумный раб!

– Но что дало рабу право оказаться у моих ног? Пусть даже с умом и талантом?

– Любовь!

– Любовь?!

– Любовь, по праву которой, царица, раб твой явился служить тебе верой и правдой, не жалея живота своего и не требуя ничего в награду, кроме…

– Кроме?

– Кроме сострадания!

– О-о-о, если так, то за страданьями дело не станет! Правда, страдания гладиаторов всегда коротки, если только того не хотят их владыки.

– Моя жизнь в твоих руках, скорее в движении одного только пальца. Укажи, и я сложу свою голову на многомудрой арене битв умов и талантов, – шагнул к дивану Олег.

– Нет! Стой! Умный раб! – метнулась, как того и хотел Батурин, к дивану Анжела.

– Да знаешь ли ты, что ты ещё не достоин занять ложе великих и мудрых? Ты ещё ничего не сделал, чтобы я пошевелила для тебя пальцем.

– Но, царица моя всемогущая, я готов на жизнь и на смерть ради тебя. И прошу тебя только об одном…

– О-о-о! Раб и просьба?! – расправляя накидку и усаживаясь в самой середине дивана, взорвалась Анжела. – Вижу, что у раба достаёт таланта и ума только на просьбы.

– Не вели казнить, вели слово молвить.

– Ну, что ж, молви слово, да смотри, как бы ни отлететь вместе с ним и твоей голове…

– Смею ли я преклонить колени перед тобой, о, всесильная?

– И это всё?!

– Нет! Перед тем как отлететь моей голове, разреши поцеловать… – обнимая крепкие, литые колени девушки, трепетал и ликовал Олег. – Пальцы, но не те, что решают мою гладиаторскую судьбу!

– А какие же, какие пальцы?

– Твоих ног, хотя бы их следы, царица!

– Но я – царица духов, и ноги мои не оставляют следов.

– В царстве бесплотных духов – да! Но в реальном мире ты мне – Юдифь. И моя голова уже идёт кругом. Я теряю её. Она у твоих ног. Я целую их, и благодарю за обещанное наслаждение страданием, – опьяняясь прикосновением к бёдрам и головокружительным изломам талии девушки, будто случайно откидывая сминающуюся ткань платья с одного и другого колена и упоительно, отвлекающе бормоча феерическую чушь, целовал, обжигал дыханием упругую кожу ног Анжелы Олег. – Ты заманила меня в своё прекрасное царство желаний. Ты прикрылась именем ангела, о, владычица чар и таинств. Я теперь обречён. Обречён на вечное рабство любви и коварств беспросветного ада страданий в твоём царстве желаний.

– Остановись, безумный, или я обреку на безнадёжность все твои попытки пробудить даже эхо в ответ на бури твоих желаний, – отзывалась глубоким, мягким смехом Анжела. Она, наклоняясь к голове Олега, отталкивая и притягивая её, колебалась, как зарождающийся в костре огонёк. Начинать разгораться ему или нет? Согревать озябшие руки, подниматься теплом вверх, вверх, взрываться пламенем в сердце или нет? И вот завораживающий всплеск крови как камертон, пробуждающийся и отзывающийся поющими сладкими звуками огня страсти, расплёскивал волны любви и желания уже и в самой Анжеле. Но губы шептали: – И погибнешь ты навсегда! Безвозвратно в своём собственном аду неисполнимых желаний.

– Но неужели нет спасения, пусть – не голове, а хотя бы бедному сердцу раба? Неужели губы твои, о, царица, не вдохнут в мою душу надежду?! Неужели они не разорвут тяжкие оковы разделённости между царской недоступностью и рабской безнадёжностью?! Дух непокорности миллионов рабов обжигает моё сердце. А желание любви требует, просит, молит тебя лишь об одном единственном спасительном поцелуе, – пафосно словословил Олег, понимая что играет словами, но от того лишь загораясь сильней и сильней и думая, что его игра со словесным огнём стоит свеч, и он зажжёт Анжелу.

– Ты позволила прикоснуться к дивану мудрейших. Так позволь теперь и последнюю дерзость раба, – рывком вдруг поднявшись с колен, Олег обхватил голову Анжелы.

Разметавшиеся волосы девушки смешивались с полумраком задиванного пространства, мягко очерчивая её светящееся волнением лицо. Возбуждённый демонической силой страсти Батурин чувствовал, как дыхание девушки становилось всё ощутимей и ближе. Желание Олега поймать губами у самых губ её дыхание отодвинуло весь словесный бред в нереальный исчезающий мир. И оставалось только оно – дыхание, которое должно было вот-вот затихнуть, исчезнуть в поцелуе.

Упругие влажные губы Анжелы вдруг прогнулись под губами Олега и с ещё неотлетевшим противящимся стоном антисопротивления стали искать перехвативщие их стон и шопот губы Батурина.

Ноздри Олега погрузились в дурманящую ароматом кофе прохладу волос Анжелы. Мысли же, увлекаемые их волнами, как водопадом, ринулись в отнимающую и кружащую голову бездну. Гибкие линии девичьего тела Анжелы поплыли в глазах Олега. Его руки заскользили по плечам и вздымавшимся на их пути грудям, к талии и ещё дальше вниз – к бёдрам Анжелы. Они приближались к зовущей между ними глубине, отнимающей ум и силы противостоять ей – тайне жизни. Лёгкая ткань оранжевого купальника, страстно обтекавшая девичий стан, виделась Олегу так же явно, как и на дамбе в обжигающих лучах солнца. Руки, проникшие к крахмально-скрипучей скользи его, путались и растерянно пытались лаской и нежностью, недоступной их огрубевшей коже, покрыть оголённость, которую закрывал он, за мгновение раскрытое ими. Теперь уже и губами скользя вниз по груди, животу и ногам Анжелы, пружинящими мускулистой волной сопротивления, Олег целовал их в жару и волнении. С пылкой радостью приближающейся близости он поспешно срывал и с себя всё, мешавшее, лишнее, позабыв обо всём, о чём только что думал, говорил, желал.

Горя и наливаясь сладостно – жгучей силой мужчины, устремился в шелковистое притяжение, податливое – призывное, раскрытое ему навстречу Анжелой.

Полыхающей молнией наэлектризованных мышц разорвался миг близости, слияния, увлекающей в бездну сладости. Миг, который хотелось бы выплеснуть в вечность вселенной вместе с собой и никогда из него, из неё не возвращаться. Этот миг вынес вдруг Олега во взбудораженный изорванным стоном умопомрачительный обжигающий, электризующий взрыв, эхо за эхом сжимающий каждую изнемогавшую нежностью и любовью клетку его одухотворённого тела.

И теперь уже ничто не могло прервать нежную, томящую сладость зовущих слиться друг с другом желанных тел юноши и девушки.

Ни Олег, ни Анжела не видели себя со стороны. Да и кто сейчас мог видеть их лежащими на диване, увлечёнными друг другом, не разрывающими объятий? Разве что… Разве что… Ангел, проникший в комнату из-за лёгкой шторы и начавший гулять по её полумраку.

Это он всё сильней и сильней вливал в окна мягкий свет то ли ещё белой ночи, то ли уже белого утра.

– Смотри. Летнее утро, – глубоким, изменившимся вдруг голосом произнесла Анжела, ловя за крыло лучистого ангела – зайчика.

Её слова утонули в очередной песне дивана, вплетясь в сладкие звуки музыки и слов, которые словно были продолжением любви:

Я иду к тебе навстречуРосными лугами.Радость падает на плечи.Жёлтыми ветрами.Знаю, ждёшь меня ты где-тоУ любви во властиПосреди цветов и лета,Посредине счастья.

Певец обжигал душу повтором рефрена, а Анжела, закрыв вдруг глаза, вздрагивала веками, будто бы пытаясь смахнуть росинками засверкавшие на её ресницах слезинки.

– Что, ты милая? – виновато – испуганно спросил Олег. – Ну, что, ты? – выпивая поцелуем её слезинки, шептал он, не зная, что должен делать в таком случае. Обнажённость их тел и явность того, что произошло с ними, говорили сами за себя о происшедшем. И трудно было понять Батурину, что вызвало слёзы Анжелы.

А она – молчаливо и, как казалось, сладко плакала.

Как бы хотел Батурин заглянуть в глубину её души и увидеть, что творилось там. С чем, с каким прошлым пришла она к нему, и что принёс он ей сейчас сам. Ему вдруг опять увиделась Анжела, летящая на взрезе дамбы, окружённая тайной и недоступностью, красивая, вызывающе красивая женщина, женщина, ещё минуту назад бывшая чужой и неведомой, а теперь ставшая его, отдавшаяся ему, принадлежащая ему. Но…

Но не только душа, а и глаза её были закрыты.

– Анжела! Сладкая ты моя, что же, это? Ты плачешь? Почему твои слезинки горькие? Ты сладкая, а они горькие. Не плачь, не плачь. Я ведь люблю тебя, Анжелочка. Посмотри мне в глаза, – просил её Батурин, целуя и выпивая горьковато-солёные слёзы то ли счастья, то ли какого-то другого, неизвестного ему чувства Анжелы. Его сердце обжигалось проглатываемой им горько-солёной неизвестностью слёз лежащей под ним женщины и требовало соединения не только телом, но и душой.

– А я не плачу! – вдруг полыхнула в него Анжела из-под ярко очерченных век и ресниц большими, бездонными, как две сочно-чёрных бездны звёздного неба, глазами. Её губы что-то ещё шепнули, но звуки их потонули в обрушившемся на них поцелуе Олега. Его губы покрывали лицо, плечи, грудь девушки, раскрывавшейся ему неожиданной, трогательно хрупкой негой. Так первый весенний цветок, расцветающий на окраине тундры, заливается солнцем после долгой полярной ночи.

А голос певца продолжал поднимать их в небо и снова сбрасывать с необжитых высот:

Мы вместе с птицами в небо уносимся,

Мы вместе с звездами падаем, падаем вниз…

И вливаясь в ответной нежности в ласку поцелуев и слов, Анжела увлекала, раскрывалась всем своим чувственным молодым, прекрасным телом, страстными вздохами, стонами и движеньями снова и снова звала Олега слиться в переполняющем силой и сладостью восторге любви.

Они не ощущали времени. Его будто не было для них. Сколько времён и сладострастья вместилось в эти часы – мгновения любви, неуёмной, всесильной, они не знали и не помышляли знать. В неге и страсти, в ласках и нежности, многократно возвращавших их тела к объятьям, взбудораженным силой молодости и неутолимым желанием друг друга влюблённых, пролетел остаток по – зимнему долгой, по-летнему короткой ночи, плавно слившей вечер с летним утром.

Давно спало всё в безмерном пространстве: и город, и люди, и лес, и болота. Лишь только тяжёлые воды великой реки уносили в полнеба земной горизонт, туда, где солнце, едва утонув в Северном океане, а, может быть, даже вмёрзнув во льдах, снова протаивало сквозь льдистые линзы неба, возвращаясь огненным «РА» из-за холодных вод по речным перекатам в ещё спящее земное царство. Лавины его света натыкались на город, дома, окна, щели, проникая всё глубже и глубже в чёрные неживые пустоты и, словно зажигая сам воздух, заставляли его гореть, где горячим кроваво-красным жаром, где розовым, прохладным голубоватым пламенем. Свет всё усиливался и усиливался, поднимался выше, раздувался, как парус, неведомым ветром и падал. Падал снегом не снегом, дождём не дождём, а, может быть, скорее всего, звездопадом, но только собравшим в одно утро все звёзды, упавшие за целую вечность на Землю, собравшим и бросившим вновь их во всё небо гигантским всевселенским цунами.

Дисперсность его вал за валом окатывала горизонты, создавая и вновь смывая созвездия, спирали галактик, звёздочки, сияния, свечения, кусочки, фантомы которых проникли и в окна наших героев.

Лучи его вдруг, или искры рассыпались на тысячи колючих иголочек света, пронизавших во всех направлениях заблестевшие капельки пота на коже увлечённых друг другом юноши и девушки.

– Смотри! Ты весь в алмазах! – удивлённо воскликнула Анжела.

– Нет! Я весь – в алмазе! Ты мой бесценный алмаз! – целуя увлажнённые капельками пота, розовые, словно освещённые изнутри бархатистыми лепестками роз, щёки Анжелы, отшутился Олег.

Матовым всполохом метнулись к нему обожжённые азиатским солнцем глаза – аметисты Анжелы. Олег с упоением рассматривал светящееся внутренним подкожным медово-розовым светом лицо Анжелы. Он стал перебирать выскальзывавшие из рук шелковистые волны волос.

Батурин никогда раньше не видел утреннего лица женщины, пребывавшей в сладострастной неге всю ночь. Лица, на заре становяшегося от поцелуев, ласк, смешения плоти сказочно свежим, перламутрово-лучистым, словно ещё до восхода солнца впитавшим и теперь излучающим розоватую дрожь, негу заревого неба, лица, ставшего частицей летнего утра.

И таким было лицо юной красавицы, – лицо Анжелы. Переполненное возбуждением, едва охлаждаемое свежестью лёгкого утреннего ветерка, оно сияло. Олег, покусывая щёки Анжелы, пил глазами, губами их жар. В лицо счастливой любовью женщины проникало божество. Лицо Анжелы было так правильно в своих чертах и так красиво сейчас, что Олег ощущал как, от этой чуть ли не с небес сошедшей к нему красоты, у него кружится голова. Он не осознавал, что то, что его так влекло к женщинам, произошло, и теперь реальность и непридуманность происшедшего, происходящего в действительности спуталась с представлением невозможности случиться, сбыться такому. Даже во снах и мечтах.

Он наслаждался утоньшающимися в своей остроте ощущениями любви и ещё не видел конца или хотя бы предела им, а утро уже наступило, настоящее летнее утро.

Летнее утро.

Хлынувшее в окна летнее утро.

Батурину вспомнилось запечатлённое очарование летнего утра в картине «Летнее утро» Шилова. Там была изображена красивая, как мечта, обнажённая спящая женщина. Это очарование, когда-то казавшееся невозможным в жизни, рождённое талантом художника, придуманной сказкой чудо-мастера, молитвой неземного схимника, пришло в его собственную жизнь. Пришло в его судьбу. Пришло. И сейчас оплодотворённым гением царствует в нём, изнемогающей любовью и благодарностью божественно-сладостной, молитвенно-прекрасной женщиной его, его Летнего утра. Очарование летнего утра, охватило его теперь ещё сильней, чем раньше, в ранние-ранние детские годы. В детские годы для Олега утро было как начало мира в первые минуты его сотворения. Когда всё вокруг: и ещё прячущиеся в прохладных уголках остатки боязливой ночи; и умывающийся небесными росами в звёздно-космической изморози рассвет; и ленивые, сонные земные твари, разогревающие свои бока для движения в первозданном тепле; и всё, пробуждающее в себе животворный огонь солнца, – всё, казалось, может и должно продолжаться так вечно!

Но, увы! Всё проходило!

Оставалась только загадка. Как это лучшее в мире превращение, – превращение ночи в утро не останавливалось? Не оставалось так навсегда. А, наобещав детским глазам и разомлевшим в фантазии ещё только зарождавшимся чувствам и ощущениям ребёнка вечного неистребимого калейдоскопического изменения небесно-земных дробящихся, плавящихся фантасмагорий утра, уходило. Палитра красок и света, вдруг начинала таять, стекать с небосвода на земные горизонты. Исчезать в долинах, горах и просто неведомо где, наливая тревогой, волнением хрупкое, раскрытое боли, страху и чуду сердце мальчишки. И оно начинало ныть, болеть, тревожить и звать его, утро – не уходить, остаться. И ему б не уйти. Но оно уходило. Уходило, провожаемое разноголосым гомоном птиц, самозабвенным воспеванием будто бы и впрямь невиданной красоты даже пернатым братством. Развешанные по ветвям, они вспархивали друг перед другом, хлопали крыльями, щёлкали языками, танцевали всем своим многоплемённым соловьиным царством, свистели, тренькали, дзинькали, жаворонками возносясь на самую высокую, воистину небесную ноту летнего утра. Но и им, удавалось ли им хоть на мгновение задержать светомузыку неба? Нет! Не удавалось.

Наступал день, приходил закат, как напоминание утра, рассказывающий о нём, ушедшем уже далеко-далеко, навсегда за неведомые горизонты и дали. Туда, где поселилась тоска и утрата.

Нужно было опять пережить ночь, чтобы встретить новое летнее утро. Только уже познавшее тревогу сердце бросало теперь и его самого бежать вровень с ним по полям, по степям, по долинам долгие, долгие часы в надежде остаться в нём – вечном утре…

Но оно было быстрей.

А ему так хотелось не отстать. Но не было сил. А оно уходило. Оно звало за собой.

И так было, так оставалось и так осталось…

Так было и сегодня.

Только теперь с ним была Анжела, сама, как летнее утро, обещающая вечность, зовущая остаться в ней, как в утре. И надо было не упустить её, не дать ей уйти поутру, как утру. И снова в тревоге готов был идти, бежать куда угодно и сколько угодно, лишь только бы не остаться одному, не потерять Анжелу, как то самое долгожданное превращение летнего утра в женщину – жар-птицу, которой суждено не уйти, а остаться с ним вечно…

– Неужели, действительно, наступило утро? – сливая радость и сожаление в одном вопросе, поднялся Олег. – Не могло подождать ещё хотя бы часок.

– Да, посмотри в окно. Настоящее летнее утро. Тихое и спокойное, словно обещающее что-то праздничное и красивое, – прибирая диван, сияла и лицом и ещё не одетым телом Анжела.

– Мы провели такую чудную ночь, и я думаю, что утро просто не имеет права быть хуже. Тем более, что их теперь у меня два.

– Как это два?

– А так. Одно пришло и уйдёт, а другое. Я ни за что не отпущу от себя, – притягивал к себе упругую будоражащую и вновь возбуждающую желания женщину, по сути, ещё и не познавшую любовного усмирения.

– Ну, это мы ещё посмотрим на твоё поведение, – отшучивалась Анжела, выскальзывая из его рук, но опять попадая в обжигающий капкан объятий.

– Разве этой ночью оно было плохим?

– Дерзким, я бы сказала, чересчур дерзким. Это хорошо, что была ночь, и мало кто видел дерзость гладиатора, притворившегося рабом. Хорош раб – боец ВСэСэО! ЭМГэУ! У-у-у! Э-э-эфиоп!

– Но тогда уж тот, «Мало кто», не мог бы не заметить и некой царицы, мучившей бедного раба.

– Ах ты, несчастный раб! Теперь уже точно не сносить тебе головы!

– Сладкая моя, да не голова ж виновна, а сердце. А оно уже не моё, а твоё.

– Сердце сердцем, а голову всё же надо на плечах держать. А я вижу, что и её там уже нет.

– Что, правда, то, правда. Но и здесь не моя вина. Сердце моё ты забрала ещё тогда, на празднике, когда неземной царицей садилась в машину, пытаясь исчезнуть от меня. А когда ты взошла на дамбу как на трон, голова моя покатилась кругом, да таким, что я и не помню «ох, где был я вчера!»

– Так ли уж и не помнишь? Ещё, может быть, скажешь, что и повторить не прочь? А-а-а?

– Повторение – мать учения. Говорили мне в школе.

– Хорошая же у вас школа была. Что там всех этому учили?

– Тоже не помню. Последнее время память совсем слабая стала. Где позавтракал, туда и ужинать приду… А знаешь, Анжела, – игриво – серьёзно, продолжал Олег, – ты ведь моя первая женщина. Ну, с которой я провёл всю ночь. Но я хочу, чтобы ты была и первой, с которой я проведу и всё это летнее утро. И день и… – он хотел сказать «ночь», но словно чувствуя, что девушка ждёт ещё чего-то большего, он не нашёл в клубке противоречивых мыслей и чувств ту спасительную ниточку их единения. И не зная, что должно реально и просто быть за этим «И», выпалил: – И всю вечность.

– Не слишком ли много, для первой? – лукаво встрепенулась Алкина. – А что же останется для второй, для третьей? Ох, уж эти желания-обещания. Не надо, милый. Нам с тобой и так хорошо. К чему обещать, то, что никогда не сбудется?

– Анжела! – попытался обидеться Батурин.

– Будь, спокоен, я тоже люблю романтику и красивую жизнь, но больше в реальности. Ты говорил о сегодняшнем дне, вот и займёмся им, дорогой мой раб – лампы. А завтра и тебе, и мне возвращаться к своим баранам, как говорят французы. Вот смотри, мне надо эту папку пополнять, – показала она Олегу на подшивку с газетами. – Это мои статьи.

– О, так много! – удивился Батурин.

– Разве это много? Это только подборка газет с моими статьями в «Якутии», а дома я храню ещё и из других. Даже центральных. Как-нибудь я тебе покажу.

– Умница ты моя. Ты так много пишешь? – влюблённо и преданно изумлялся Олег Анжелой.

– Нет. Но у меня почти всё печатают. И почти все статьи в этих газетах написаны мной здесь, в редакции. Днём бегаю по клиентам и организациям, собираю материал, а вечером, а иногда и ночью пишу – прямо в этом кабинете.

– Так же как сегодня? – игриво уколол Анжелу Олег.

– Ну, нет! Нет, дорогой! То, что написано здесь сегодня ночью, во-первых, не напечатают, а во-вторых, написано так здорово, что я думаю, такое мало кому удавалось и в лучших условиях. А зависть растить – себе дороже. Так что вряд ли эти стены и этот премудрый диван когда-либо знали такое… А ведь говорят: «И у стен есть уши».

– Вот что значит соавторство! – обнимая девушку, продолжал смеяться Батурин. – Так что, принимаешь меня в свой творческий коллектив? А?

– А что скажет твой? Не боишься своих? Бросятся искать: «Боец пропал!» Не мамонт. Найдут, бивни обломают, – шутила Анжела.

– Я сам кому угодно обломаю. Да и не боюсь я никого, – заносчиво храбрился Олег. Хотя он, действительно, не боялся сейчас никого: ни командира, ни комиссара, ни куратора. Он готов был даже поплатиться тем же, чем поплатились уже другие бойцы отряда. Тем более что, как ходили слухи, они не улетели в Москву, а ушли к армянам шабашить, где, хотя и работают за троих, но и зарабатывают больше чем в отряде.

Олег был готов на всё, только бы чаще видеть Анжелу, одарившую его осознанием мужества, принёсшую ему особенность положения и в отряде. Печать мужественности, которым обладали бойцы – студенты, заведшие здесь любовниц высоко ценилась в глазах многих в отряде.

– Ах, ты, мой рыцарь без страха и упрёка. Так ли уж ты никого не боишься? А меня?

– Разве только тебя, да и то, когда спишь. А спящей тебя я ещё и не видел, да, наверное, и не увижу.

– Это почему ж?

– Да разве с тобой уснёшь?!

Лукаво играли друг с другом проведшие бессонную ночь влюблённые.

– Может быть, ты хочешь спать? Если «Да!», то я тебя не удерживаю, – вдруг переставая смеяться, сказала Анжела.

– Нет! – словно боясь опоздать с этим словом, чуть ли не крикнул Батурин. – Нет! Мне, действительно, не хочется расставаться с тобой, Анжела. Давай убежим куда-нибудь вместе.