#Этюды_21_века

Больше всего на свете Володя хотел, чтобы жена согласилась вернуться к нему, но и страшился этого одновременно, потому что тогда ему нужно будет бросить пить. Он стыдился своего малодушия и знал, что был жалок. Даже он, – сам он! – это понимал. «Что же мне до того, что я смешон и слаб, если я люблю ее и не могу без жены?» Ему почему-то казалось, что сила его чувств не только оправдывала его, но и прощала ему былые проступки.

Между тем, возвращаясь к нескольким дням долгой поездки, Катерина и Саша ехали в поезде через степи и пустыни. Они были грустны и часто не разговаривали, а все молчали.

За день до прибытия в купе к ним села женщина средних лет с черными крашеными волосами и по-колдовски некрасивым лицом. Саша побаивался ее и все время молчал, глядя в окно на лихо проносящиеся выжженные солнцем поля. Катерину она тоже немного отталкивала, и потому она не хотела разговаривать с ней.

Однако тоска взяла свое, и они стали потихоньку говорить.

– Где же ваш папа? – спросила Ольга, кивая на Сашу.

Катерина рассказала все, как есть.

– Отчего же вы так сердитесь? – спросила почему-то Ольга. Вопрос показался Катерине бестактным, и она растерялась. – Я уже много лет занимаюсь исцелением людей, – вдруг сказала Ольга. – И чувствую такие сильные эмоции, как у вас.

– Чем лечите? Травами?

– Нет, молитвами.

– А кому вы молитесь? Каким богам?

– Молюсь в христианском храме, у нас сохранился в деревне небольшой.

Видя растерянность и недоверчивость в глазах собеседницы, она продолжала.

– Наши испытания – это наша карма, и мы должны отработать ее. А наши мучители – это наши учителя. Ваш муж, вполне возможно, ваш учитель. Он и не хочет делать того, что делает, но делает это. Подумайте, какой урок вы должны отработать?

– Какой урок? – засмеялась Катерина. – Вы думаете, я много грешила в юности?

– Нет, вы вряд ли. Но мы отрабатываем уроки и за наших предков, и за наши прошлые жизни.

– Прошлые жизни? Разве в христианстве верят в прошлые жизни? Разве после смерти не сразу – Ад или Рай? – Катерина мало знала о церкви, но это знала наверняка.

– Не совсем так. В христианстве душа – бессмертна. В чистилище, Аду она отрабатывает свои грехи, а затем рождается снова в другом человеке.

– Но об этом прямо нигде не говорится? – усмехнулась Катерина.

– Нет. Однако самые важные в жизни вещи никогда не говорят прямо. Каждый толкует одни и те же строки по-разному.

Катерина слушала ее внимательно и была сама поражена тому, как она прониклась ее словами. В другой бы раз она только смеялась и усмехалась, но не в этот. В черных глазах этой женщины, в тонких ее бровях и губах было что-то, что притягивало молодую женщину к ее мыслям и заставляло внимать каждому слову. И хотя ее откровения были слишком удобны, чтобы быть правдой, одновременно они были слишком хороши, чтобы им не верить.

– Да, я злюсь. Все последнее время только и делаю, что злюсь. А знаете, почему? – с раздражением говорила Катерина. – Потому что теперь я не могу иметь детей. Я наказана, понимаете, я! Но ведь это он толкнул меня на это преступление. А уж если честно, то злюсь больше всего на себя. Я должна была предвидеть, как мне будет тяжело навсегда остаться без надежды стать матерью. Ведь я знала себя, понимала, что не смогу так. Но все равно решилась сыграть с судьбой. Знаете, как я ненавижу себя порой. Его, себя. Правильно говорят, никогда не знаешь цену того, что потерял, пока ты этого не лишился.

– Все это можно решить, я могу поработать с вами и с вашим мужем. Помогу ему справиться с пристрастием к алкоголю, а вам помогу снова стать матерью.

– Да разве это возможно? – Катерину прошиб внезапный пот. Эта случайная встреча была словно провидением. Ведь они столкнулись именно теперь, когда она только порвала с ним, и он еще хотел, чтобы они вернулись.

– И не такое исцеляла, – улыбнулась уверенно Ольга. – Давайте я напишу вам мой телефон. Как приедете, позвоните. Я вам все расскажу. Оплачивают люди все по-разному, кто сколько сможет. И только по результату. Так что вы ничего не теряете.

Утром Ольга должна была сойти на несколько станций раньше их, и Катерина хотела проснуться, чтобы попрощаться. Но когда проснулась, целительницы уже не было. Она исчезла так незаметно, не оставив после себя ни крошки на столе, словно ее никогда и не было.

Когда они приехали на съемную квартиру, Катерина почувствовала, что в душе ее не осталось ни следа от былой злости, словно кто-то легкой рукой снял ее, как пелену. Сразу же познакомившись с соседями, она попросила разрешение позвонить с их телефона.

Катерина звонила не Володе, не своим, не сестре. Она звонила Ольге. Но вот беда, она все время попадала в другую квартиру. С номером, который та дала Катерине, было что-то не так.

По спине ее прошел холодок, когда она подумала, что у женщины была причина дать ей неправильный номер. Весь ее загадочный образ предстал перед глазами, и она поняла, что Ольга говорила намного меньше, чем думала на самом деле. Да ведь она сама вызвалась помочь, Катерина не напрашивалась! Как понять теперь поступок этой таинственной до жути женщины? Она тихонько заплакала, жалея себя, мужа, сына. И почему-то больше всего – мужа.

Выйти на связь с Ольгой так и не удалось. У Катерины не было ни родственников, ни даже просто знакомых на новом месте, чтобы расспросить. Да и забот было много и без того.

Сначала нужно было устроить Сашу в школу, чтобы он продолжил учебный год и не отстал от программы. Затем начались поиски работы. Как оказалось, убежать можно было хоть на край света. Но суть оставалась одна. Никто не ждал ее с распростёртыми объятиями.

Сложно было привыкнуть к новому месту, ведь это была другая республика, другие люди. А чего стоил один климат! Осень выдалась необычайно теплой, казалось, что это просто прохладное лето. Воздух был сухим, и кожу стягивало с утра, особенно веки, а в горле першило.

Как и всякий ребенок, Саша не мог не жаловаться и не озвучивать мысли о том, что ему было намного лучше дома, в старой школе и их уютной квартире. А главное, с папой. И хотя она много раз объясняла ему, что папу будут теперь видеть редко, он все равно как будто забывал и время от времени спрашивал: «А когда папа к нам приедет?» Катерина старалась не срываться и не сердиться на него за эти вопросы, но каждый раз они словно обливали ее нутро кипятком.

Володя писал Катерине письма очень часто. Жаловался на то, как ему одиноко. Просил ее вновь и вновь простить и дать им еще одну попытку. Он обещал исправиться, но на этот раз по-настоящему.

Однако Катерина отвечала сухо. Она рассказывала лишь про успехи Саши в школе, об остальном – ни слова. Между тем Володя терзался тоской по семье. И думал о том, как он мог обещать исправиться, если даже здесь, в квартире родителей, все равно выпивал после работы? Если не разлука с семьей, то какая сила вообще могла оторвать его от водки?

Наконец, Катерине удалось устроиться на завод. Но появилась новая забота: у нее болел живот, все внутри распирало. Ей казалось, что у нее что-то с кишечником или желудком. А может быть, и по-женски. В конце концов, в последний раз ее так почистили, словно всю внутри ободрали. Еще от волнения она много ела и поправилась. Родные не узнали бы, наверное, увидев. Как бы сейчас помогла Ольга! Но об этом теперь оставалось только мечтать.

На Катерину косо посмотрели на работе, когда она стала отпрашиваться, чтобы взять талон ко врачу. Но все-таки разрешили отлучиться.

Это была молодая женщина-гинеколог. Она осмотрела ее и сказала, что проблема точно не по-женски, что это явно кишечник. Сказала, что ей нужно сделать рентген. Катерина перепугалась, но к гастроэнтерологу талончик взяла.

А тут пришла телеграмма от Володи. По привычке испугавшись, ведь телеграммы часто приходили, когда случалось что-то плохое, она развернула ее. Оказалось, что ничего плохого не случилось. Или почти ничего.

«Разговаривал со Светланой. Почему не пишешь мне о проблемах? Давай приеду. Всегда буду любить вас.»

Катерина не сдержалась и разрыдалась. И она любила. Всегда любила и уже никогда не сможет его разлюбить. Все, что она думала до этого: что он чужой, большой, пахнущей спиртным и потом, – все было вздором.

По правде в нем все было родным и любимым, каждая черточка на сухом лице, стареющем быстрее, чем следовало, из-за алкоголя, каждая черточка на волосатых руках, каждая линия на больших и грубых ладонях – ладонях работяги.

И зачем только он разговаривал с ее сестрой? Зачем та проболталась? Ей действительно было нелегко, и она писала сестре, потому что та одна была ее отдушиной. Матери писать было нельзя, она была немолодой, нельзя было тревожить ее.

Она ничего не ответила, но телеграмму эту сохранила и положила в сумку, в маленький кармашек, чтобы она всегда была рядом и грела ей душу.

И вот настал, наконец, день приема у гастроэнтеролога. Если окажется, что опухоль, то она точно напишет Володе и попросит приехать. Одной с такой бедой не справиться, пронеслось у нее в голове, когда немолодая женщина записывала в карте ее ответы. Вскоре она попросила Катерину лечь на кушетку для осмотра.

– Это с чего вы взяли, что вам рентген нужно делать? – спросила врач, прощупывая ее живот.

– Гинеколог сказала. – Безжизненно ответила Катерина.

– Гинеколог? А она осматривала вас?

– Да, осматривала.

– А кто у вас гинеколог? – Услышав ответ, врач помотала головой с укоризной. – Ясно все. Молодая совсем, врач-то. Новенькая. Только приехала к нам. Так и сказала, значит: «Не по ее части?» Вставайте, одевайтесь. Никакой вам рентген делать не только не нужно, но и опасно.

Когда Катерина села напротив врача, та взглянула на нее устало, как смотрит уже очень немолодой человек на ошибки юности. Этот снисходительный взгляд словно говорил, что врача уже ничем не удивить и не обрадовать. Она слишком много в жизни видела и привыкла к тому, что бывает вот так: интересно и необычно.

– Так что со мной? Все совсем плохо? – Испуганно спросила Катерина, и голос ее дрогнул. Она и впрямь не догадывалась, к чему клонит врач.

– Скажите, вы и правда не заметили, что уже на восемнадцатой неделе?

– Неделе чего? – Не поняв, переспросила Катерина.

А затем ее пронзило открытие. Ведь она и сама должна была все понять. Она поправилась, много ела мучного, перестала есть мясо. Грудь потяжелела, по утрам чувствовала слабость, вечером задыхалась, словно на сердце что-то давило. Вздутие живота, проблемы с кишечником! Как смешно вдруг стало. А затем новая мысль смела все предыдущие.

– Постойте, как это возможно? Ведь мне буквально два месяца назад делали чистку! А вы говорите: восемнадцать недель. Это ошибка. Может быть, срок меньше?

– Не путайте меня, – строго сказала врач. – Уж я наверно знаю, какой срок. Минимум восемнадцать, а то и больше. Возьмите талон к другому гинекологу. А про чистку вы что-то путаете. Не могли вам чистку делать. Это что-то другое было.

Ну вот, Катерина оказалась крайней. Это она, видите ли, сама придумала, что ей делали чистку, все выскоблили там. А теперь оказалось – ничего не выскоблили, и ребенок растет. Стал вон уже каким большим, что у нее там все внутри сжалось и болит.

Саша был в школе, а ей нужно было бежать на завод, пока не потеряли. Она успела только талончик взять, а до телеграфа уже не добежать, он в другой части города. Вечером, как только смена закончится, побежит туда. Как же прожить теперь эти несколько рабочих часов, зная такую тайну и не имея возможности поделиться с мужем?

И действительно, в эти несколько часов голова кружилась от того, что она одна знала в целом мире то, что не знал никто! Чудо каким-то непостижимом образом совершилось, вопреки ее малодушию, попустительству мужа и работе врачей.

И даже когда она отправила телеграмму, он все еще не знал, и несколько часов не узнает, пока телеграмму не принесут ему домой. И он будет работать, сидеть дома с матерью, ужинать, но не будет еще знать. Самого главного.

А Катя то и дело доставала его телеграмму, помятую, мягкую, и все смотрела на нее с нежностью.

Родилась девочка, как они и хотели. И они очень любили ее и лелеяли. Девочка, словно нарочно, была невероятно красивой, как кукла. Соседи так и называли ее: «кукла». И Володя целый год не выпил ни рюмки. Были срывы, конечно. То хуже, то лучше. По-разному.

Катерина любила дочь особенной любовью, всю жизнь была потом ее опорой и поддержкой. Она часто думала о той встрече с Ольгой в поезде. Наверное, она поняла, что Катерина беременна. Наверное, она решила, что не вправе говорить об этом. Наверное, это и был урок. А номер свой не дала – потому что знала, помощь Катерине не нужна, она и так справится, и так вытянет.

Но она была не права в том, что обещала людям счастливый финал. Пока ты жив, его быть не могло. Финал мог прийти только со смертью. До тех пор, даже если сейчас все хорошо, это не значит, что завтра так будет. Если сейчас все здоровы, это не значит, что и завтра так будет. Если сейчас вы вместе, это не значит, что и завтра вы будете вместе. Ольга была всего лишь человек и в чем-то не могла знать больше, чем человек.

Вся жизнь – борьба. И в перерывах между схватками, когда устал, валишься с ног после смены, вымотан конфликтом на работе и ссорами дома, нужно не забывать говорить себе, что ты все-таки счастлив, вопреки всему.

«А что или кто лучше всего заставляет тебя чувствовать это счастье? Безусловное счастье? – думала Катерина. – Так, как это делают дети, пожалуй, не может сделать никто.»

Когда слова убивают

Мы всегда были дружным коллективом: несмотря на сплетни за спиной, ссоры, зависть, – когда нужно было, мы все объединялись и стояли друг за друга. Мы как будто чувствовали, что наш коммерческий отдел должен противостоять давлению руководства компании: не давать снижать заработную плату, нанимать неопытных новичков на высокие должности, вводить штрафы за малейшие нарушения, менять привычный график работы, лишать нас командировочных и прочих, прочих глупых вещей, которые встречаются сплошь и рядом в наших «серых» компаниях.

Но в один год почти все наши менеджеры разбежались, потому что маразм директора дошел до какой-то точки невозврата. И вот спустя несколько месяцев мы решили встретиться и шумной компанией и обсудить, что произошло в жизни бывших коллег за это время. Я была среди тех, кто остался в компании. Но за этот год и моя жизнь совершенно изменилась: я встретила будущего мужа, и несколько месяцев спустя мы сыграли свадьбу.

Это было в конце сентября, скрашенного и преображенного бабьим летом. Тепло и солнце ворвались в наши серые офисные будни и напомнили о том, что совсем недавно было лето, липкая духота в метро, со всех сторон дышала зелень, благоухали цветы, а девушки носили летние яркие сарафаны или стильные платья-футляр с коротким рукавом, босоножки на каблуках всех фасонов и расцветок.

Так и теперь коллеги пришли в летних платьях, одна краше другой. Человек, никогда не работавший в женском коллективе, не поймет, насколько важен гардероб для женщины, насколько выбор одежды давит на психику, а главное, насколько сильно зарплата поглощается этим самым гардеробом. Маша была самой большой модницей из всех, она напоминала модель из глянцевого журнала – ногти с шеллаком, миллион пар босоножек, самые стильные платья и блузки. Никто не сомневался, что вся ее зарплата, за вычетом на аренду комнаты и питание, уходила на одежду.

Так это все смотрелось вычурно в дешевом кафе, с самой простой мебелью из ДСП, с бюджетной барной стойкой, с окнами, выходившими на обшарпанные «хрущевки», киоски, остановку, дорогу, на которой были вечные пробки и все друг другу сигналили и хамили. Но мы все делали вид, что все это ничего, что так и должно быть, и мы не экономим на кафе, а просто выбрали удобное для всех место.

Лиза, всеобщая любимица, душа компании, рассказывала о своей новой работе. В свои сорок пять лет она выглядела на десять лет младше, была яркой блондинкой, стройной и очень привлекательной. А главное, за что ее обожал весь офис, даже самые сложные из сотрудников, – таких людей больше не было в природе. Она была исключительным человеком. Исключительно умной, исключительно доброй, общительной, отзывчивой, остроумной. Было сложно найти эпитет, в чем она была бы неисключительной. За несколько минут благодаря своей харизме Лиза могла любого расположить к себе. Глядя на нее, ты не мог не думать, что такого человека в своей жизни больше не встретишь.

И хотя она, безусловно, немного хвастала, рассказывая о высокой должности и уважительном отношении к себе в новой компании, глаза ее сияли так ласково, с такой теплотой, что подруги не могли завидовать ей или обижаться на нее за ее успех.

Вся пронизанная теплотой встречи, я слушала и больше комментировала, ничего не рассказывая о себе. Но под конец вечера Лиза вдруг посмотрела на меня и сказала:

– А что у тебя нового, Танюш?

Я раскраснелась, пойманная врасплох, и сразу сказала, без обиняков:

– Я вышла замуж!

– Замуж? – неожиданно уголки губ Лизы опустились вниз. – Когда ты успела? Ты же ни с кем не встречалась?

– Да… – Я замялась, почувствовав, что Лиза не очень рада услышать мои новости. – Но сразу после твоего ухода я встретила будущего мужа. И недавно вышла замуж.

Было странно, что Лиза даже как будто расстроилась, ведь нас всегда связывали очень нежные отношения, я была ровесницей ее дочери.

– И кто он? Расскажи, чем занимается?

Понимая, что ответ на этот вопрос, очевидно, еще больше испортит настроение Лизы, я постаралась как можно уклончивее рассказать о муже и его профессии. Подруге было неприятно слышать, что он умен, добр, а еще неприятнее было узнать, что он работает в сфере информационных технологий, из чего неумолимо следовало, что он хорошо зарабатывал.

Но все-таки под конец моего рассказа она совладала с собой и стала улыбаться. Привычное тепло и расслабленность вернулись к ее лицу, и я поняла, что борьба, происходившая в ней, была не борьба с тем, как не выдать свои мысли, а борьба с тем, чтобы именно подавить в себе мысли, прежде всего о зависти. Хотя она любила своего мужа, он зарабатывал не так много, и уже не было надежды, что ситуация исправится. А она именно любила тратить деньги и слыла хроническим безудержным шопоголиком.

Но Лиза, от природы одаренная светлым нравом, не могла терпеть в себе зависть, и она справилась с ней и поздравила меня. Беседа вновь стала веселой и беззаботной. Официант продолжал приносить коктейли и бокалы с вином.

Маша попросила меня показать фотографии со свадьбы, и я показала ей снимки на ноутбуке. Она удивилась тому, что на кадрах не было свекрови. Тут и случились злосчастные слова, которые до сих пор звенят у меня в ушах.

– Мамы мужа давно нет.

– Нет? – Маша поразилась и, качая головой, сказала, с глазами, налитыми неприкрытой, черной, такой тяжелой завистью. – Как же тебе повезло!

Я совершенно растерялась от ее слов, потому что меня часто спрашивали о матери мужа, но еще никто не говорил мне таких вещей, как сказала Маша. Люди могли думать про себя подобное, могли намекать, но чтобы так прямо, – это было слишком, как будто человек настолько идет на поводу у своей слабости, эгоизма, что не видит берега. Мне стало не по себе.

Я вспомнила, как на первом свидании, узнав от будущего мужа, но еще не в курсе подробностей и не любя его по-настоящему, я почувствовала, как в уме родились похожие звуки, но я подавила их в себе, зная, что это как будто не я говорю, а кто-то злой, какая-то червоточинка во мне. Она временами просыпалась сама по себе и подсказывала подлости и пошлости, которые, как я верила, совсем были мне чужды и не характерны. Я ставила для себя всегда высокую планку и старалась ей соответствовать не только на людях, но и внутри себя. Конечно же, это не всегда получалось, человек слаб и не может всегда контролировать себя, особенно, если ты молод, красив, успешен в работе и постоянно слышишь комплименты.

Но главное-то заключалось в том, что слова Маши были кармически неправильными: разве бы мы сами, женщины, хотели бы, чтобы в будущем так говорили о нас наши невестки?

А потом я подумала о муже и о том, как мучительно долго увядала его мать, и как это ему было тяжело вспоминать все подробности, и как он не мог быть с ней рядом, потому что жил в другом городе и должен был работать. Мне стало жалко его и обидно, что кто-то совершенно незнакомый ему глумится над ним и над его горем, которое между тем никогда не зарубцуется по-настоящему. Жестоко, жестоко, повторила я про себя. Но ответить ничего не смогла, и девчонки перехватили инициативу и заговорили о чем-то другом.

Ни в тот вечер, ни в последующие, я так и не рассказала мужу об этом разговоре. Мне казалось, что, конечно, хоть между супругами и не должно тайн, все же некоторые бестактные вещи лучше оставить при себе.

А ровно через неделю, в тот же будний день, случилось то, что случилось. Совершенно здоровая мать той самой Маши, которая жила в другом городе, потеряла сознание. Это был инфаркт, ее быстро госпитализировали, но сделать ничего не смогли. Маша тут же села на поезд и поехала к матери, еще живой, но уже в коме.

Когда мне рассказали об этом коллеги, я не смогла сдержаться. Слезы хлынули из глаз. Было больно и за Машу, и за ее давешнюю жестокость, и за ни в чем неповинную мать и, возможно, за совершенно случайное совпадение. Совпадение, которое теперь навсегда превратится в сомнение и уже не отпустит Машу, как оно не отпустило и меня спустя столько лет.

Сомнение, которое будет возвращаться к ней в моменты расслабления, когда она будет уверена, что забыла о нем, смогла подавить в себе. Оно будет давать знать о себе вновь и вновь, хлеща по сердцу звонкими и быстрыми ударами. Или, быть может, наоборот, совпадение это заставит Машу отвернуть свой взгляд от других и обратить его внутрь себя, на свои чувства. Заставит меньше завидовать и больше думать о своих несовершенствах, да о том, как их исправить. Будет вечным напоминанием о червоточинке, которой отмечена сердцевина каждой человеческой души, и которая может обратиться таким непреодолимым злом, если только ее поощрять и давать ей расти.

Запретная тема

Шел 1996-ой год, тот самый год, когда страна только начала оправляться после потрясений 90х, люди работали, копили деньги, все чаще в долларах, но некоторые умудрялись делать это в рублях. Никто не подозревал, что несчастия 90х еще не кончены, и что впереди маячит новый удар.

Мы тогда только переехали в коттеджный поселок. Родители мои занимались бизнесом. В те злосчастные годы у них получилось не просто продержаться, но и за счет случайным образом набранных и обесценившихся кредитов чуть преумножить свои небольшие активы. Однако из-за переезда в коттеджный поселок мне пришлось поменять школу, и я пошла в новую на окраине города. Это может быть смешно сейчас, но в те времена предприниматель не обязательно был человеком с автомобилем, и у нас его действительно первый год не было. Приходилось идти несколько километров до города в любую погоду: снег, дождь, слякоть, гололед, – поэтому и школа нужна была ближайшая.

На первом сентября в новом классе все дети стояли немного запуганные. Они могли говорить шутки или озорничать, но тут же с опаской озирались на грозную фигуру учителя, Лидию Васильевну. Это была сухая высокая женщина с оттопыренными недовольными губами, – оттого, что она именно всегда их выпячивала, мимика ее лица изменилась за долгие годы, и оно обвисло и постарело более, чем должно было. Она смотрела на всех грозно сквозь толстые линзы очков, а на голове у нее был старомодный пучок крашенных волос. Этот пучок больше всего привлек мое внимание и больше всего напугал, ведь я видела такие прически в черно-белых фильмах про другие, более жесткие к детям времена. Одевалась Лидия Васильевна всегда элегантно, по советской привычке – на ней был красно-черный шелковый костюм, ее любимый в гардеробе.

Годы обучения неблагодарных и нерадивых детей, большей частью почти с рождения предоставленных самим себе и оттого не страдавших от раннего развития и прочих выдумок активных мам, – дали о себе знать. Лидия Васильевна стала вспыльчивой и нервной настолько, что способна была прийти в ярость от любого глупого слова. Дети не могли это объяснить, но подсознательно чувствовали, что с ней нужно быть на чеку, ведь самая пустяковая мелочь могла вывести ее из себя.

Но тогда я еще ничего не знала о ней и убеждала себя, что мне показалось: и про боязливо кривлявшихся детей, и про строгого вида учительницу. Мне хотелось радоваться, как я привыкла радоваться в День Знаний. К тому же, у меня были дела поважнее: нужно было внимательно изучить лица девочек и понять, с кем можно дружить.

Между тем мама привлекла внимание одноклассников и учителя. Среди женщин сорока лет, одетых в старые выцветшие вещи, неухоженных, с волосами, завитыми химией, которые так не шли их простым, не накрашенным лицам, моя мама выделялась. Она была высокой, статной и стройной, потому что одна из первых после перестройки стала мучить себя всевозможными диетами. Губы алели жгучей помадой, очки ее были в необычной яркой оправе, которая увеличивала и без того большие глаза. Прическа была уложена высоко, по моде 90х, а костюм ее, бежевый, с золотой цепочкой вместо пояска и пуговиц, один из многих ее удачных приобретений, был невероятно красивым и стильным. И хотя в действительности она была одного возраста с другими мамами, выглядела она моложе.