Ingratitude. Предыстория Легенды

– Ты узнал меня, Монтре?

Де Монтре побледнел. Он почувствовал, как разлилась по телу мертвенная горечь. Горло перехватил спазм. Он уже не мог ни закричать, ни позвать на помощь. Инквизитор вдруг понял наконец, что именно его насторожило тогда в брате Корнелии: грация движений, та особая пластика, которая более характерна для опытных бойцов, профессиональных фехтовальщиков, чем для монахов и крестьян. Хотя тут, в Швейцарии, все вперемешку, сразу не разберешься, кто есть кто: монахи бегают по горам, крестьяне служат наемниками. Может, поэтому он и не отреагировал своевременно… И еще тот нехороший взгляд, который был ему показан в давешнем видении… Ведь давал ему знак Всевышний, давал… Де Монтре вспомнил, что действительно видел уже этот взгляд, эту ненависть в глазах у брата Корнелия. Он тщательно прятал ее тогда, на допросе в Мартиньи, но де Монтре успел заметить. Совсем крохотный, один короткий взгляд искоса, который не ускользнул от инквизитора, но за бурностью дальнейших событий ушел на задворки памяти. Теперь вспомнилось, но, похоже, поздно… Он не просто проглядел смертельно опасного врага, но еще и доверился ему… Господи, за что? Ведь он обещал ему защиту и покровительство в дальнейшем, за что такая неблагодарность? Неблагодарность… Вот оно что…

– Не узнал. Да где тебе… Я напомню. Десять лет назад, в декабре пятьсот девяносто второго года, в Пьемонте ты приговорил к смерти моих родителей. Они умерли вместе, как и жили, их сожгли на одном костре на моих глазах только за то, что они хотели и дальше жить по тем заповедям, что оставил нам Христос, а не по законам католической церкви, придуманным папами. По этим законам их и сожгли. Не проливая крови, потому что Христос запретил проливать кровь, а вот запретить сжигать людей живьем и топить их ему в голову не пришло. Меня, семилетнего, вместе с тысячами других сирот отдали в монастырь ордена Августинцев, где я рос и готовился к служению. И я вырос. И научился не только молитвам. Нас много, и нас все больше. Придет время, мы возьмем оружие, выгоним с нашей земли всех католиков и будем жить, как нас учили наши родители, как Он завещал в Нагорной проповеди. И в первую очередь вас, проклятые доминиканские собаки, псы господни. Хотя сравнения с собакой ты тоже не достоин. Собаки – благородные и преданные существа, тебе этому еще предстоит научиться, но уже в другой жизни. Да, месть сладка. Но даже сейчас я бы не стал мстить тебе за смерть моих родителей и за всех тех, кого уже не вернуть, если бы не твое намерение пройтись огнем и здесь, на приюте, в единственной католической обители, не опозорившей до сих пор имя Христа. Я не мщу, но сохраняю тех, кого еще могу, ценой твоей мерзкой жизни. Ты, неблагодарная тварь, даже спасшего тебя честного пса не пожалел, приговорил к смерти. Ты не достоин дышать этим воздухом. Прощай. Уходи с миром. Префекту будет доложено, что ты, как и отец Легран, не оправился от полученных при обвале ран и скончался у нас на руках. А к визиту следующего эмиссара инквизиции мы подготовимся получше. Аминь.

Забрав кружку с остатками зелья, монах-отравитель накинул капюшон и вышел за дверь. Де Монтре остался один. Как ни странно, он не испытывал ни страха, ни паники, видимо, сказывалась привычка: он уже не первый раз умирал за последние три дня. Даже ненависти к убийце у него не возникло, только недоумение: за что? Он всего лишь честно выполнял свой долг, как и подобает мужчине. Вместо ненависти почему-то вернулось то щемящее чувство, которое он испытал при видении памятника собаке и ребенку. Он вспомнил и слово, услышанное тогда. Теперь ему стало понятно, к чему оно относилось.

Яд парализовал его, легкие слушались все хуже, становились все тяжелее, и он понял, каким будет конец. Медленно задыхаться было крайне неприятно. К пульсу в ушах добавился звон, он становился громче и громче, пока не заглушил все другие звуки, свет померк, и де Монтре почувствовал, что соскальзывает, проваливается куда-то вниз, все быстрее, быстрее…

Полет ему понравился. Он понимал, что не разобьется, поскольку по-прежнему лежит неподвижно на своей кровати, но, с другой стороны, он продолжал падать спиной в неведомую бездну, и в этом падении было новое чувство, давно забытое им, – радость. Он вдруг отчетливо осознал, что все кончено, и это осознание принесло облегчение. Боль, удушье, страх, груз ответственности перед Орденом, перед префектом, перед Папой, чувство несправедливости, неблагодарности, даже вины – все осталось в грязно-серых клочьях тумана, которые он пробил насквозь в своем падении и теперь видел стремительно удаляющимися куда-то вверх. Он падал в пустоту, уже даже не падал, а парил в ней, лежа на спине, широко раскинув свободные, целые и невредимые руки и ноги, и воспоминания о том, кто он и где он, медленно растворялись вместе с этими серыми клочьями в необозримом темно-голубом небе. И вновь, как и в прошлый раз, над ним закружил в этом небе беркут. И вновь по поверхности воронки заскользили фигуры и лица, монахи, настоятель, собака, дети, какие-то другие люди… Он сначала еще узнавал их, потом перестал, потом сам закружился с ними в этом хороводе, радуясь тому, что они рядом с ним, но уже не помня, кто они, кто он, но зная наверняка, что это хорошо и правильно. Последней его мыслью перед тем, как раствориться, окончательно слиться с этим кружением, была: «А где же ангелы?»

Эпилог

Ангелы так и не появились. Да он и не узнал бы их, даже если увидел. У него больше не было ни воспоминаний, ни образов, как и его самого уже не было. Прошли минуты или века, течение времени никак не ощущалось. Ему было хорошо и спокойно. Он отдыхал.

Сколько это продолжалось… До того самого момента, когда ему вдруг захотелось есть. Он обрадовался новому, незнакомому ощущению и сразу понял, что надо делать. Лучший в мире запах, запах молока, манил и сулил сладкое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Он еще ничего не мог разглядеть вокруг, но тело уже работало, барахталось, вертелось, пытаясь зарыться в теплую и уютную шерсть маминого живота. Еще четверо его братьев и сестер столь же старательно барахтались, боролись за свое место в новой жизни, пытаясь найти по запаху вожделенный мамин сосок и вцепиться в него со всей щенячьей энергией.

– Смотрите, вон тот, темненький, какой красавец. Самый бойкий!

– Да, этот, пожалуй, своего не упустит.

Огромные теплые руки бережно извлекли его из общей кучи малы и подняли высоко в воздух. Ослепительный свет ударил по глазам. Он не испугался, только жмурился и вертел головой, пытаясь укрыться от бьющих прямо в глаза солнечных лучей, еще не имея представления, что это есть именно весенние солнечные лучи, силясь разглядеть сквозь них незнакомое существо, которое в свою очередь с интересом рассматривало его. Существо излучало любовь и тепло, его руки были осторожными и мягкими. Немного привыкнув к яркому свету, он увидел еще одно такое же, совсем близко. В их теплом свете он чувствовал, как разрастается в нем ощущение жизни, наполняет новым смыслом его существование. Окружающий мир оказался добрым и безопасным, по крайней мере, до тех пор, пока в нем присутствовали запах маминого молока и эти существа. И он уже знал совершенно точно, что сам с течением времени всю свою любовь и тепло отдаст без остатка этим замечательным теплым рукам.

– Красавец, – повторил человек. – До чего забавный, просто маленький медвежонок.

– Пожалуй, я и назову его Барри, медвежонок.

– Воля ваша, святой отец. Будем надеяться, он сослужит добрую службу в приюте. По крайней мере, до сих пор нам не приходилось краснеть за наших питомцев.

– Да будет так. Нарекаю тебя Барри.

Человек вернул щенка под бок маме, беспокойно поглядывавшей все это время на людей, перекрестил весь выводок и развернулся к выходу.

– Пойдем, брат Лефлер. Не будем им мешать. Щенки подрастут к тому времени, когда я вернусь в обитель, и мы займемся их воспитанием. Через пару зим, если Всевышнему будет угодно, наши братья на перевале Гранд Сен-Бернар получат хороших помощников.

– Да будет так.

– Аминь.