Не такая

Самой большой своей бедой бабушка считала то, что её любимица, в которую она вложила столько сил и души, решила связать жизнь с евреем! Происходя из обедневшей семьи польских шляхтичей-дворян, она была жуткой антисемиткой! Её биография заслуживает особого внимания.

Получив прекрасное по тем временам образование, свободно говоря на нескольких языках, бабушка нанялась гувернанткой в дом графа Бобринского, знаменитого в те времена сахарозаводчика, владеющего огромным количеством земель на Украине. Мало кому точно известно как (тайну эту знала только мама, а потом и я), но три моих старших тётки родились в его имении… Граф был уже в летах и хотел устроить жизнь бабушки. А к ней, невероятно красивой польке, сватался уже несколько раз (но безрезультатно) мой будущий дед, влюблённый в неё безумно! Он хотел взять свою избранницу замуж с тремя детьми и носить её на руках. И однажды ему повезло.

Дед был мастеровитым, весёлым, заводным мужчиной и любил заложить за воротник. Но на бабушку он молился. В один прекрасный день, осознав выгоды столь тёплого отношения, высокомерная гувернантка согласилась принять его предложение руки и сердца, тем более племянник графа уже начинал прибирать имение и заводы к рукам, а значит, в любой день бабушка и её дети могли оказаться на улице…

Отца деда, моего прадеда, то же графское семейство выменяло на охотничью собаку в Орловской губернии ещё во времена крепостного права. Так что дедушка был гол как сокол. Несмотря на заводной характер и множество достоинств, бабушка всегда относилась к нему как к «быдлу». У них родилось ещё четверо детей (двое близнецов- мальчиков умерли в младенчестве). Мама была последней, седьмой по счёту дочерью, родившейся от этого союза.

Бабушка семью свою, мягко сказать, не любила, мужа ни во что не ставила, лежала на печи и читала французские романы. А дед делал по дому всё: и стирал, и готовил, и деньги зарабатывал, и за детьми смотрел! Неудивительно, что постепенно он начал пить лишнего. Бабка держала мужа в строгости, деньги отбирала, и у него, я так думаю, другого пути, как податься в пролетарии, не было…

Так они и жили: бабушка ненавидела всех своих домочадцев, кроме младшенькой доченьки, ставшей впоследствии моей мамой. Дедушка был председателем местной партячейки и нередко снимал стресс с помощью сорокаградусной. Дети росли неграмотными и лишёнными ласки. Кроме мамы. Заботясь о ней, бабушка помогла своей любимице выучиться в техникуме, а потом и в институте (том самом, который основал ещё граф), вывязывая и продавая чепчики на местном базаре.

Со своей младшей дочкой бабушка связывала эгоистичные чаяния о счастливой старости, которую они должны были непременно провести только вдвоём. Кто мог предположить, что красавица и умница, презрев многочисленных ухажёров, выберет невзрачного рыжего «жидёнка»!

Деда убили немцы во время оккупации как коммуниста. Его расстреляли в лесу за городом. Тётки выросли скандальными, частенько злоупотребляли алкоголем и не могли даже с натяжкой называться интеллигентными. Каждый раз, думая об этом, не могу избавиться от чувства удивления перед «выбрыками» истории: граф Бобринский был прямым потомком Екатерины II (внебрачным правнуком) и происходил от её романа с графом Орловым. То есть мои крикливые тётки-самогонщицы, детей которых мой папа помогал выучить и поставить на ноги и которые, так же как и бабушка, не любили его только за то, что он еврей, – являлись прямыми потомками великой императрицы! Какая шутка истории! Какой «чёрный» юмор! Хорошо, что они этого не знали при жизни…

Но хватит об истории семьи! Вернёмся в счастливые дни моего детства, к тем моментам, когда я сидела в домике моей уже немолодой и вдо́вой бабушки, получившей страшное разочарование в лице зятя-еврея. Я повторяла немецкие и польские слова, глаголы, спряжения… Для своих пяти лет я неплохо читала и писала карандашом. Однажды я даже написала актёру, сыгравшему главного героя в фильме «Матрос с „Кометы“». В моем невинном послании значилось: «Я тебя люблю. Не женись. Скоро я вырасту». Письмо это мама не отослала, как обещала мне тогда, а хранила долгие годы.

Если я правильно отвечала на вопросы, бабушка гладила меня по голове и приговаривала:

– Файна дытына[3]!

Если же я ошибалась, то неизменно получала подзатыльник: – Пся крев! Жидівська морда[4]!

К брату моему бабушка относилась с большей любовью и нежностью. Он же не был сыном моего папы! Валерка отвечал ей тем же. Я давно собиралась у него спросить, да всё ещё не собралась: знает ли он тайну бабушки? И что ему известно о фактах из её биографии, которые мама однажды поведала мне по секрету?

Раз в месяц бабушка надевала «праздничное» платье с кружевами, красиво укладывала пышные волосы, пекла яблоки, раздавала их соседям («святая женщина!») и уезжала на богомолье во Львов. Папа кайфовал, хоть на время избавляясь от сложного соседства!

Потом бабушка заболела. Болезнь была неизлечимой, протекала тяжело и быстро. Папа хотел помочь, предлагал обратиться за советом к лучшим врачам, достать самые современные и эффективные лекарства, добиться операции… Но она ничего не принимала. Только в самом конце, когда стало уже не до гонора, она начала брать у мамы болеутоляющие…

В день, когда бабушки не стало, мама кричала и плакала навзрыд! Она схватила кухонное полотенце и рыдала, погрузив в него лицо…

– Мама, мамочка!

Я подъехала к ней на стульчике на колёсиках и тоже заплакала – было страшно… Мама оттолкнула мою руку и зарыдала ещё горше. Так я в первый раз столкнулась лицом к лицу со смертью. Остального не помню. Скорее всего, меня берегли от стресса – я ведь ещё не ходила… Брат тоже плакал. Папа в тот день пошёл на футбол.

Глава 4. Тёмный пруд и белые лебеди

Окна папиного директорского кабинета выходили на тёмный пруд красоты необыкновенной!

Современные дизайнеры садового ландшафта создают такие пруды искусственно, озеленяя берега плакучими ивами и тратя в огромных количествах деньги заказчика. Папкин пруд был создан самой природой при некотором участии людей – просто вода, бьющая из подземного ключа, заполнила воронку от авиационной бомбы, упавшей сюда во время войны; ивы выросли сами на благодатном украинском чернозёме (во время оккупации немцы вагонами вывозили этот чернозём в Германию!); а белые лебеди появились здесь вместе с новым директором кирпичного завода, который распорядился построить у пруда свой кабинет, а лебедей приобрёл неподалёку в заповедном хозяйстве.

Я не видела ничего красивее этого пруда в своей маленькой детской жизни! А потому моё сердце начинало сильнее биться от радости, когда я слышала:

– Викочка! Надевай красное платье! Да, самое любимое! Дядя Вася приехал! Пора к папику!

Дядя Вася был папкиным личным шофёром и моим большим другом. Платья в моём гардеробе все были в красном цвете, потому что в моей маленькой голове всё красное воспринималось красивым. Их шила для меня мама, урывая минуты свободного времени от домашних хлопот и многочисленных заказов. На производстве она не работала и называлась «иждивенкой», из-за чего очень расстраивалась. Даже всхлипывала иногда:

– Да я же инженер-технолог, а сейчас пишусь «иждивенка»! Какая же я иждивенка! Дом, хозяйство, дети – всё на мне…

Но выбора не было. Я была инвалидом детства и нуждалась в постоянном уходе. Да и папе как директору крупного завода тоже нужна была забота. А ещё у нас имелась домашняя живность – кролики, куры, утки, индюки, свинки, коза и собака, которые не могли обойтись без мамы. Огромный дом, плодоносящий сад и огород прибавляли дел. Чтобы со всем справиться, маме пришлось взять помощницу, но они всё равно с трудом успевали переделать всю домашнюю работу, потому что папа был очень компанейским человеком! У нас постоянно были гости. Мой Янчик садился за огромный стол под сенью деревьев или устраивался на крытой веранде с друзьями и родственниками, собирая за раз не менее сорока человек!

Все они много ели, в меру пили, потом очень красиво и долго пели русские, украинские и еврейские песни, перемежая их репертуаром оперным и опереточным. Соседи давно смирились, особенно после того, как папа помог им выписать машину-другую дефицитного по тем временам кирпича…

Когда я немного подросла, то научилась ценить эти застолья. За годы, проведённые под крышей отчего дома, я повстречалась с замечательными и известными людьми. Среди них были писатели, философы, министры и футбольные звёзды! Пока я училась понимать ужасно умные разговоры, которые вели старшие, я всегда садилась рядом с любимым, обожаемым папкой, вжималась в мягкий толстенький бок и, единолично завладев его рукой, пересчитывала на ней рыжие веснушки, которых был миллион…

Мама шила для меня изумительные наряды! Она была портнихой от бога. Отучившись на курсах кройки и шитья в Ленинграде в дни, когда папа недолго преподавал в Военной академии, мама впоследствии сама преподавала на этих же курсах, так как имела большой талант. У неё одевались даже женщины при министерских должностях из Киева. Записывались на полгода вперёд.

Рабочий день мама начинала часа в три ночи, пока домочадцы ещё спали. Только так она могла успеть вовремя продвинуть заказ.

Так вот, вернёмся к моим нарядам. Когда мама спрашивала, какое платье мне пошить (а шила она мне их два-три на неделе!), ответ был неизменным:

– Красное!

Все смеялись, а я громче всех!

И вот однажды снова приехал папкин шофёр. Я натянула любимую одёжку, дядя Вася взвалил меня на спину (ходила я с трудом и дело это не любила) и пошёл со мной к машине.

В то время меня называли изумительной красоты ребёнком. Я была обладательницей длинных белокурых волос, которые вились крупными локонами, огромных голубых глаз, доставшихся мне от мамы, а ещё… тонкой, слабой, короткой «полиомиелитной» ноги и обожжённой в костре изуродованной руки… Скажу сразу, слёз надо мной никто не лил, все относились ко мне всерьёз, а к моему неумению и нежеланию самостоятельно передвигаться как к данности.

Папа, брат и дядя Вася легко сажали меня на спину или подхватывали за ноги, я обнимала их сзади за шею, и вот она – такая желанная мобильность! Кстати, папа и брат таскали меня так лет до тринадцати, пока ноги не стали чиркать по земле… и пока брату не надоело моё бездействие и он не начал меня учить ходить.

Так вот, в тот раз мы с шофёром приблизились к чёрной трофейной «Эмке» с красными (!) сиденьями. Вскоре меня усалили на переднее сидение, и гордый немецкий автомобиль, немного пофурчав для приличия, отчалил под шепоток соседей:

– Повезли калечку! Интересно куда?

Этот вопрос волновал и меня. Перспектива отправиться к папе на пруд в последнее время меня не очень радовала. Дело в том, что в последнюю пару месяцев мои визиты туда обычно сопровождались посещением заводского зубного врача, который один за другим удалял мне молочные зубы. Это больно. А боли я не выносила, натерпевшись от врачей за свою такую ещё короткую жизнь… Кстати, я её до сих пор не выношу.

Моя мама любила повторять:

– Господи! Да как же ты жить-то будешь с такой чувствительностью? Впрочем, ты и живёшь-то не благодаря, а вопреки…

В кресле у зубного меня держали за руки несколько человек, а я вырывалась и орала:

– Опомнитесь, люди! Где же ваша интеллигентность?

И прочие благоглупости, которые мог впитать пятилетний ребёнок, находясь постоянно исключительно во взрослом окружении.

Но, к моему удивлению, на этот раз машина остановилась в самом центре нашего небольшого городка, у областной поликлиники. Через весь двор кругами вилась очередь, состоящая из людей, имеющих проблемы с передвижением. Там были фронтовики, инвалиды всех сортов, полиомиелитные, как я, дети…

Пробраться сквозь агрессивную толпу было нелегко. Дяде Васе пришлось поработать локтями.

– Чего прёшь? Мы здесь уже двенадцать часов! – слышалось со всех сторон.

В конце концов нам удалось протиснуться к папе, который торчал возле поликлиники с ночи. Почти тут же мы все вместе зашли в кабинет – снимать мерки на протезную обувь. Меня долго рассматривали, обмеряли, просили пройтись. Я неохотно ковыляла туда и обратно, держась за стену… Заметив, с каким трудом мне давались простые движения, врачи принялись качать головами:

– Вам бы на операцию её, папаша!

Папка – принципиальный противник операции, он насмотрелся на других детей, которые были прооперированы и теперь сидели в инвалидных креслах… Он ещё не знал, что именно он сделает, чтобы мне помочь, но ни на миг не поколебался – операции не будет! Как он оказался прав, мой дорогой, любимый, толстый папка!

Через месяц мы в точности повторили всю эту катавасию с очередью, снова с боем прорвались в кабинет, используя отработанную схему (папа уже практически у двери кабинета, я у дяди Васи на спине), и получили заветную пару обуви… Ничего уродливее я не видела ни до, ни после в своей жизни! Бесформенный левый ботинок на шнуровке скорее походил на огромный утюг! «Платформа», как бы сейчас сказали, была высоченная, двенадцатисантиметровая, а сам ботинок доходил мне почти до колена! Правый был не многим лучше…

Мы брезгливо взяли в руки нашу «добычу», сдержанно поблагодарили эскулапов и вышли из поликлиники. Папа нашёл ближайшую свалку, выбросил туда ботинки и тщательно вытер руки платком.

– Никогда, слышишь, никогда не носи подобную гадость!

Всю дорогу до папкиного кабинета на пруду мы хохотали как сумасшедшие!

– Вася, ты видел, что они пошили для моей королевы? И ещё хотели надеть ЭТО на неё! И ещё оперировать! Ну и прохвосты! Нет, Викочка, поверь своему старому ослу папке, мы их всех победим!

Потом, уже на заводе, папа описал сослуживцам свой визит к ортопедам в лицах, смешно передразнивая их (он так хорошо умел это делать!), и все хохотали, представляя, как он выбрасывает с таким трудом доставшуюся ортопедическую панацею от всех бед в мусор!

А я, счастливая, поедала купленный по дороге вафельный стаканчик с мороженым. Меня окружали работники кирпичного завода, влюблённые в моего папку. Я сидела на берегу чудесного тёмного пруда на специально построенной для меня качельке и болтала разными ногами, одна меньше другой, наблюдая за парой белых лебедей…

Глава 5. В переулке

Переулок моего детства находился в самом центре областного города, но при этом являлся частью сельской жизни. Частные усадьбы, окружённые плодоносящими садами и богатые домашней живностью, доставались бывшему офицерскому составу прошедшей войны. Правда, дорога к этому благополучному существованию в бедненькой среде постфронтовых злыдней давалась нелегко… Родители рассказывали, когда строился дом, они ходили в трусах с заплатками…

У папы была большая зарплата; мама, хоть и не работала официально, очень прилично зарабатывала шитьём. А вот деньги в доме почти не водились… Как только они появлялись – тут же всё тратилось на «широкую жизнь»! Десятки гостей, обожавших хлебосольство моих двух Овнов, приходили и устраивали роскошные застолья! А родители были рады до смерти тем, что остались живы в пронёсшихся над ними военных смерчах… и на радостях метали на стол всё, что бог послал!

А бог посылал и посылал снедь и вина, домашнюю живность и папкины охотничьи трофеи! За грибами и за рыбой ездили с папиными сотрудниками на небольших грузовичках. С собой брали запасы провианта, заготовленного мамой, и обязательно «горючее» в белых запотевших бутылках, вынутых по этому случаю из обширного погреба.

Вернувшись обратно, все усаживались перед домом мыть, чистить, потрошить и рассовывать по банкам и бочкам свои трофеи. А у папы был кулинарный талант, доставшийся ему, скорее всего, от его мамы. Он мог приготовить что угодно и из чего угодно! Медвежатина в лопухах, испечённая на костре в саду, суп из акульих плавников, добытых на Белом море, зайчатина и кабанятина из местных лесов, филе из копчёной змеи и дикие утки на вертеле – да, чего только не готовилось проворными толстенькими пальчиками моего папки!

Я училась потихоньку передвигаться самостоятельно, но всё ещё сильно припадала на левую ногу. Расширить свой мир хотя бы до ворот, ведущих в переулок, где не смолкали крики, гомон и смех соседней ребятни, очень уж хотелось! Помогая себе маленькой табуреточкой, я добиралась до калитки, усаживалась на небольшую скамеечку, сооружённую там специально для меня, и зачарованно следила за играми соседских пацанов. Из девчонок в переулке была только моя будущая ближайшая подруга, к которой я всю жизнь буду относиться с почтением, потому что она откроет для меня мир книг; «принцесса», которая будет по той же причине относиться ко мне как к наставнику по жизни, и я. Мальчишек было раз в десять больше! Меня они не замечали, не видя во мне товарища по играм… Пока однажды…

– Слышь, ты! – сплюнув сквозь зубы, сказал их главный (впоследствии Андрей – наш сосед). – А на ворота слабо? У нас нет вратаря. Сиди на своей табуретке и лови себе мячи!

Андрей! Дорогой ты мой! Да понимаешь ли ты, что этой случайно брошенной фразой ты открыл мне мир дружбы, взаимодействия с окружающей действительностью, можно сказать, позвал в жизнь?! И я, со всем своим потенциалом, только и ждущим повода вырваться наружу, отчаянно поковыляла к воротам! Боже мой, что пережили бедные мои родители в тот вечер, когда, отчаявшись дозваться меня с улицы, появились в переулке в самый разгар игры!

Я, вся измазанная в пыли, в одних длинных панталонах на резиночках (красное платье было сброшено тут же, в пыль, поскольку мешало), скособочившись, стояла на воротах, готовая в любой момент ринуться на мяч! Колени и локти были сбиты в кровь, а мои новые друзья смотрели на меня с превеликим удивлением и уважением! Сказались папкины гены, да и брат – профессиональный футболист, видимо, как-то повлиял на мою вратарскую славу, которая закрепилась за мной в переулке на долгие годы…

Но, кроме дворового спорта, в моей ранней жизни было много интересного. Во-первых, книги. Читать я научилась года в четыре, как-то сразу. Папа читал газету, а я по обыкновению тёрлась возле него.

– Смотри, – сказал папа, – это буквы. Запоминай: П-Р-А- В-Д-А.

Я повторила и запомнила. Потом ещё за полчаса запомнила остальные и затихла, вцепившись взглядом в газету… Папа забыл, что я уже грамотная, а я через пару дней вдруг начала медленно, но верно читать ему газету… Шок у родителей был неслабым! В тот же день мне нашли детскую книжку, и я прочитала её от корки до корки (страниц пятнадцать!), не откликаясь и не отрываясь, чем вызвала беспокойство у отца и матушки. Так начиналась моя литературная деятельность…

Дело в том, что врачи, которые меня смотрели, были очень осторожны в прогнозах. Они не знали, пойду ли я в обычную школу, не отразится ли моя болезнь на умственных способностях… У меня часто были невыносимые головокружения, слабость и потери сознания. Родители так мне были рады, испытывали такое счастье, что я у них есть, что вопросы моей будущей успеваемости их вообще не волновали! А вот такое «реактивное» чтение встревожило их не на шутку! Всё ли в порядке с головой у их ненаглядного дитяти?

Я читала всё подряд – всё, что нашлось в доме! Естественно, по законам жанра, кто-то должен был явиться по зову самой судьбы и привести в порядок это беспорядочное чтение! И вскоре такой человек ворвался в мою жизнь.

В конце нашего переулка жила болезненная, бледная девочка, которая мне сразу же безумно понравилась! Она тоже была поздним ребёнком. Её родители преподавали в местном пединституте. Однажды я доковыляла до конца переулка, расширяя мой мир. В самом конце через глазок в калитке на меня смотрел чей-то чёрный любопытный глаз.

– Кто ты? – Я взяла инициативу в свои руки.

Молчание. Потом слабый девчоночий голосок прошептал:

– Наташа.

– Давай дружить, девочка! – продолжала упорствовать я. Зря, что ли, сюда добиралась?…

Мальчишки-соседи, которые к тому моменту сделали из меня классного вратаря, научили меня действовать напористо; взрослые разговоры дома и не по возрасту взрослые книги научили вести диалог.

Девочка была на два года меня старше, но на улице она почти не появлялась. Слабый иммунитет, бесконечные аллергии и экземы очень сильно ограничивали круг её общения. Но я как-то сразу смогла войти (читай: вползти по ступенькам) в дом моей новой подруги, понравиться её родителям (папу любили все!) и почти поселиться в нём!

Дело в том, что в доме моей новой подруги жило огромное количество книг! «Библиотека приключений», «Библиотека мировой классики», энциклопедии всех рангов и мастей! Футбол был заброшен, я наконец «отклеилась» от папы и с самого раннего утра, постучав в калитку определённое количество раз (у нас имелся условный сигнал), уже являлась к Наташе и залезала на книжные полки, с маниакальным безумием пытаясь отыскать что-нибудь интересное.

За образованием подруги очень пристально и внимательно наблюдали её родители. У них буквально всё было под контролем. Через год её планировали отдать в лучшую в нашем городе школу-гимназию с углублённым изучением английского. Попасть туда было всё равно что схватить жар- птицу за хвост!

Мои родители такими вещами не заморачивались, тем более что преподавание в этой немыслимо престижной школе велось на украинском языке, а у нас дома больше говорили по-русски. Я потом уже узнала, что украинский язык, оказывается, очень сложен. И папа, несмотря на свои чудесные лингвистические способности, никогда не ставил перед собой задачи выучить сколько-нибудь прилично этот певучий, чудесный, поэтический язык!

Зато в доме у Наташи звучали изумительной красоты украинские романсы, которые исполнял под гитару её отец – красавец мужчина с украинскими усами и интеллигентной, мягкой улыбкой. Я наслаждалась его пением. Жизнь была удивительно благосклонна ко мне и щедра!

– Девчонки, спускайтесь обедать! – звала нас Наташина мама, и мы сползали по лестнице с крыши, где организовали некое подобие индейского вигвама и поглощали горы своего чтива.

Уминая вкуснейший украинский борщ с салом и зелёным луком, я не сильно заморачивалась насчёт свинины, потому что ещё не знала, какое отношение имеет свинина ко мне, а я к евреям…

Тогда же и случилась первая влюблённость Наташи. Она «запала» на Вовку Амирова – чёрненького пацанёнка азиатской внешности, который жил в многодетной семье переселенцев на другом конце переулка. Мальчишка был шустрый и симпатичный. Внешность у него, как сказали бы сейчас, была «экзотической». Да и сам он отличался от остальных мальчишек инициативным, деятельным и добродушным нравом. Он был постарше Наташи и уже (!) пошёл в школу…

Сердце моё замирало от сладкой миссии посредницы, передающей записки, от ощущения какого-то тайного счастья, которое ярким румянцем вспыхивало на лицах обоих моих друзей, когда Вовка приходил со своими санками покатать Наташу!

Снег в том году выпал выше нашего роста и смачно скрипел под валеночками. Случалось, что санки, на которых мы любили кататься, переворачивались, и мои друзья тузились, как щенки, утопая в огромных белых сугробах, и хохотали как ненормальные! Я тогда ещё не знала, что именно так и выглядит счастье.

Конечно, глядя на товарищей, мне тоже безумно захотелось любить! Вовка Амиров был занят, хотя мне он также нравился. Пришлось делать другой выбор. Вскоре я остановила своё внимание на довольно взрослом парне – нашем соседе Славке. Он жил напротив и как-то очень заботливо относился ко мне, а иногда даже носил на спине, совсем как родной брат…

Родители у Славки и его сестры Ларисы вечно были на работе, и паренёк каждый день варил суп на всю семью из какой-то колбасы и вермишели. Ничего вкуснее я не ела (хотя дома ждали кулинарные изыски папы и мамы)! Это ещё раз доказывает, что всё идёт от головы… или от сердца…

Мне почти удалось влюбить себя в Славку, но тут подошла очередь пионерского лагеря. Да-да, не удивляйтесь! Дело в том, что я открыла папке душу, а он…

– Пап, я, кажется, влюбилась! – выпалила я на одном дыхании, буквально сразив бедного папочку этой сногсшибательной новостью. – Понимаешь, он намного старше меня, но это же не страшно. Ты вот тоже намного старше мамочки!

Папа смотрел на меня как будто видел в первый раз.

Íе такая

– Запомни, детка! Никакая любовь тебе не светит! – резко ответил он. – Ты калека. Никакого замужества, никакой любви, никаких детей никогда у тебя не будет! – уже почти кричал папа, а мама испуганно пряталась за его спину.

Бедные мои родители! Таким образом они пытались оградить меня от суровой правды жизни…

– Ты калека! Тебе только учёба! О любви никакой даже и не думай! – закончил свою речь отец, и его слова долго висели надо мной дамокловым мечом, направляя всю мою недюжинную энергию, весь мозговой потенциал только на учение. Наверное, по-своему папка был прав, и я никогда больше не влюблялась… лет до семнадцати…

А пока, чтобы избавить от глупых мыслей, меня отправляли в первый в моей жизни летний лагерь, расположенный среди лесов и лугов. Мама плакала: