Садовник. Я создал вас, мои девочки, и полюбил…

– А вы попытайтесь расслабиться.

Возьмите в руки чашку. Это придаст вам ощущение реальности, которого вам так не хватает. Она очень горячая.

– Кто, реальность?

– Чашка, – мягко ответил я, понимая, что ему не просто приходиться целый день читать лекции в университете, а потом разрываться на две семьи. – Чувствуете чашку? Остановитесь, представьте, что ваша жизнь замерла и сконцентрировалась на этой тихой минуте. Забудьте, что окна напротив – ваши окна.

– Нет, не могу, – Глеб быстрыми нервными глотками выпил огненный чай и поднялся с кресла. – Вот и вы не поняли меня, – сказал он разочарованным тоном.

И тогда у меня возникло немыслимое желание пригласить его в свой сад. Я еще тогда не знал, что такое теперь со мной будет происходить часто. Я, конечно, предвидел это, вот только не знал, с чего начать наши прогулки и кто будет первым. «Во всяком случае, это, к сожалению, не Глеб. А жаль». Я понимал, что он вконец во всем запутался.

– Мне надо идти.

И он ушел.

***

РАНА оказалась неопасной. Катя записала в своем дневнике: «Ночью привезли женщину, истекающую кровью. Ножевое ранение. Ее пырнули ножом. Кто бы это мог быть? Муж? Любовник?»

Хирург Валентин Георгиевич наложил швы и попросил Катю следить за состоянием больной. Катя сидела в темной палате и смотрела на вздымающуюся грудь женщины. Ее звали Татьяна.

Утром она пришла в себя. Увидев Катю, заплакала.

– Вам нельзя волноваться, – прошептала Катя, чувствуя, как у нее начинает ломить бок: она представила себе, что это ЕЕ чуть не зарезали. Что тяжелее: боль физическая, или душевная? Банк исчез. Он бросил ее. Упорядоченная, наполненная смыслом и ясностью жизнь превратилась в сплошной кошмар, состоящий из бессоницы, страха одиночества и своей бесполезности. А причина самая что ни на есть тривиальная: Алик захотел овладеть ее телом, как полгода назад овладел «Кох-и-Нором». Она понимала, что проводит безумные параллели. Вовсе не боязнь стать его собственностью сдерживала ее, не позволяя ему взять ее. Она боялась самого физического процесса лишения девственности. Боялась боли и стыда. Но так и не могла сказать ему об этом.

***

Ближе к обеду к Тане пришел человек и начал задавать вопросы. Но она так и не смогла ему ответить, кто пытался ее зарезать. «Я ничего не видела. Было темно. Я почувствовала острую боль и все, больше ничего не помню».

***

Поздно вечером, после ужина, когда все, кроме Наталии, которая еще не возвратилась от подруги, расположились в гостиной у телевизора, Катя зашла к старшей сестре в комнату и отлила немного ее духов «Мадам Роша» в пустой флакон. «Снегирев уехал, Банк ушел». Ей хотелось поговорить с сестрой, спросить, что же ей теперь делать и где взять сил, чтобы жить дальше, но Наташи не было. Была лишь ее комната, неповторимая, как и она сама.

Катя на цыпочках вышла из комнаты и пошла к себе.

***

ЖЕЛАНИЕ ПОБЫТЬ ОДНОЙ загнало Нату на вокзал, откуда она позвонила домой и предупредила, что уезжает на пару дней «к приятельнице». На самом же деле она поехала на электричке в Жасминку – маленький поселок за городом, где в прошлом году делала этюды и жила у женщины по имени Елена. Никакая она ей не приятельница, просто женщина, сдающая за деньги комнату в большом деревянном доме.

Она сразу узнала Нату, впустила ее в дом и, предупредив «Чтоб не рисовала на стенах и дверях», отвела в чистую светлую комнату.

Была ночь, шел дождь, Ната лежала на узкой кровати в чистой постели. Рядом на столе стоял стакан с молоком. Молоко казалось голубым. Окна блестели со стороны улицы от света фонаря, по стеклам текла вода. «Я так никогда не напишу. Чтоб свет, и прозрачное стекло, и дождь, и голубое молоко, и река с ивами за палисадником.»

Она встала и в одной рубашке вышла во двор. Большой черный пес хрипло залаял, но увидев Нату, смолк и залез, звеня цепью, в будку. Босая, Ната перешла улицу, спустилась по скользкому холму к реке и вымокшая до нитки остановилась на берегу. Река, серо-черная, глянцевая, кипела под струями дождя. Ната скинула с себя рубашку и вошла в воду. Теплая. Как то голубое молоко, что давала ей перед сном Елена. И поплыла. Это была свобода. Тело, словно застоявшееся от однообразия городской искусственной жизни, обрело гибкость и силу. Никогда еще Наталия не чувствовала себя такой сильной. Сильной и свободной.

Она вышла, отжала волосы, рубашку и обнаженная, ощущая себя частью природы, возвратилась в дом. В комнате растерлась до жара сухим жестким полотенцем и очень быстро уснула. А рано утром, приняв решение, вернулась первой электричкой в город. Позвонила Банку, который всю ночь ждал ее звонка и выкурил две пачки сигарет, и сказала ему коротко: «Да».

***

МНЕ ПОЗВОЛЕНО МНОГОЕ. Существует дверь, чудесная деревянная дверь кладовки, которая переносит меня в одно мгновение из городской квартиры в мой рабочий кабинет с пишущей машинкой на даче. Это удивительное место. От возможностей у меня кружится голова.

Я слышу звонок. Это Глеб. Он пришел мне рассказать о Саше. Что ж, постараюсь не быть занудой, и, быть может, помогу ему своим молчанием. Ведь если к вам приходит человек со своими проблемами, это еще не значит, что ему нужен ваш совет. Ему скорее всего нужно ваше безмолвное понимание, широко раскрытые, полные участия и сочувствия, глаза.

– У меня есть женщина, – сказал он уже в комнате, когда мы с ним расположились в креслах, а в крошечных хрустальных рюмках сверкнуло золото коньяка. – Я почему-то поверил вам с первой минуты и мне кажется, что вы способны понять меня. Понимаете, я даже не знаю, как это случилось. Она работала у меня на кафедре лаборанткой. Красивая высокая девушка. У нее длинные светлые волосы, голубые глаза, точнее даже, синие… ярко-синие. Кожа белоснежная, полные розовые губы и аккуратный нежный нос. Мы с ней занимались любовью в лаборантской, на столе. У нее восхитительные колени, и кожа на них гладкая, упругая с каким-то сливочным блеском…

– Вы любите женщин, – сказал я и тут же осекся – слишком уж уверенно прозвучала моя фраза. Хотя оно и понятно, кто как ни я знаю Глеба лучше и дольше всех.

– Да, люблю, – мягко согласился Глеб и улыбнулся своим мыслям. – И не могу похвастать, что это продиктовано чисто эстетическими чувствами, хотя они, разумеется, играют важную роль. Сейчас я скажу вам нечто совершенно удивительное, но это так. Это правда. Я похотлив. Для меня страсть мало чем отличается от похоти. В словарях пишут, что похоть – это грубое животное чувство, то есть половое влечение… грубое… А страсть? Разве страсть не является высшим проявлением полового влечения? Согласен, грубость в момент близости непозволительная. Но это теоретически. В жизни же – у меня, во всяком случае, – грубость позволяет испытать более острые ощущения, причем как мне, так и женщине… Я вас шокирую?

– Нисколько. Я понимаю, элемент насилия и грубости распаляет… – Я старался не подавать виду, что его откровенность застала меня врасплох. И подумал еще тогда, как же он будет себя вести в саду, куда я собираюсь его пригласить; неужели существует такая тема, на которую он не сможет говорить здесь, в этих стенах, а раскроется лишь ТАМ?

– Я кажется чересчур разоткровенничался, – словно прочтя мои мысли, одернул самое себя мой гость и даже выпрямился в кресле.

– Я ведь собирался рассказать вам лишь о том, что уже больше года веду двойную жизнь. Конечно, это не редкость для мужчины. Но, понимаете… Наши отношения, носившие прежде исключительно сексуальный характер, резко поменяли полюса! Саша не подпускает меня к себе, при этом делая такое недоуменное выражение лица, что мне становится не по себе… Словно она стыдится этого. Она даже теперь не переодевается при мне. Словно между нами не было никакой близости, а маленькая Машенька появилась от непорочного зачатия. Я справлялся, не больна ли она. Нет. Спросил, не появился ли у нее в жизни другой мужчина. Нет же! Я совершенно сбит с толку. Прихожу к ней, только и слышу: мне необходимо триста тысяч, двести, пятьсот…

– И вы даете ей деньги?

– Конечно. Клара не знает, что по вечерам я иногда подрабатываю частными уроками английского. Представьте, Денис, ЭТИМ я зарабатываю почти столько же, сколько лекциями. Вот как все в мире перевернулось. Хорошо, что я знаю иностранный… Но я отвлекся…

Я закрыл глаза и вспомнил страницу машинописного текста с описанием вот этой нашей встречи. Только там я был в образе случайного попутчика, разговор происходил в электричке. Наступила минута, когда Глеб должен был признаться этому попутчику о своем желании избавиться от Саши. Неужели он и мне расскажет об этом? Я весь покрылся испариной. Ну нельзя же быть до такой степени открытым.

***

– … мне эти встречи не приносят радости как прежде… – только и сказал Глеб, состорожничал, но сколько грусти и разочарования прозвучало в этих словах.

И еще я подумал – не без ревности, – что попутчику он доверял больше.

***

КЛАРА села на постели.

Еще с детства научившись распознавать где сон, а где реальность, она прекрасно отдавала себе отчет в том, что то, что происходит сейчас с ее домом – сон, конечно же сон. Но тогда откуда же эти натуральные слезы и рыдания? Она смахнула слезы. Ей только что снился обугленный дом, ИХ дом, полуистлевшие столы и стулья, диваны с торчащими в разные стороны пружинами, обгоревшая, с запекшейся кровью на боку, собака, белый кот с подпалинами, сожженными усами и лопнувшими глазами; ей снилась несуществующая в ее памяти, а рожденная беспокойной ночью узкая лестница, уходящая в небо, и стая красных птиц, кружащихся над дымящимися обломками; и был Глеб, молодой; он уходил от нее, унося на руках двух девочек, это были не их дочери, хотя лица были очень знакомыми; он шел, спотыкаясь, а девочки, обхватив его за шею мертвой хваткой, кричали и плакали, смешиваясь голосами со всем этим кошмаром, адом… Где-то совсем рядом рожала немолодая уже женщина, она стонала, скорчившись под грязным коричневым одеялом, а люди, призраками проходившие мимо – и даже сквозь нее, не обращали на роженицу никакого внимания.

И даже она, Клара, не могла почему-то подойти и помочь несчастной, потому как не чувствовала, не видела себя в этой картине, в этом ужасе.

…Она посмотрела на спящего мужа, на его губы, чуть прикрытые, словно замершие вот так во время поцелуя или разговора, и подумала, вот бы узнать у него, почему он нес на руках этих девочек. Кто они? Но она не сделает этого. Никогда. Да и незачем тревожить его. Уже шесть часов. Надо успеть первой принять душ, успеть воспользоваться феном, сварить какао – Веруся с вечера просила, – приготовить кашу, бутерброды, зашить чулки, разбудить Катю и не забыть бы не будить Нату, а еще спросить, кто это сунул в кувшин с желтыми искусственными хризантемами вымазанную в крови тряпку. Может, Глеб порезался и впопыхах, чтобы не испугать домашних, сунул ее туда?

Она повернула голову и, забыв обо всем, залюбовалась играющими в серебристых волосах Глеба солнечными зайцами. Вот тут-то он ее и поймал, схватил и, заломив руки, подмял под себя…

***

ТАНЯ. «Через два дня к Тане снова пришел этот же человек. И снова задавал ей вопросы. И чего пристал, разве непонятно, что она ничего не помнит. Судя по всему, ее мужа взяли под стражу как подозреваемого в покушении на убийство. Я так думаю, что правильно. Если их в квартире было всего двое, то кто же, как не он, смог пырнуть ее ножом?» – Катя захлопнула тетрадь и посмотрела в окно. Был солнечный июньский день. Нежная листва больничного сада шелестела за раскрытыми окнами. Еще совсем недавно Катя радовалась и первой листве, и солнцу, и наступившему долгожданному лету, а что теперь? Что изменилось? Может, изменилась она сама?

Чувствуя, как предательски наполняются глаза слезами, как пощипывает в носу, Катя тряхнула головой, пытаясь рассеять мрачные мысли. Она была одна в сестринской. На стене висело большое овальное зеркало. Катя бросила взгляд на запертую изнутри дверь и сняла с себя белый халат. Уверенная в том, что ее никто не увидит, она, чувствуя, как заливается краской стыда, принялась рассматривать себя в зеркале. Она даже сняла белье и теперь стояла посреди кабинета совершенно голая, пытаясь увидеть свое тело глазами Алика. «Оно не могло не понравиться ему.» Как и мужчине вообще. Полная красивая грудь с яркими розовыми сосками, хорошая осанка, длинная шея, талия на месте, стройные ноги, разве что бедра полноваты… Ната чуть повыше, поизящнее, потоньше, а грацией напоминает кошку. Но разве нормально всю жизнь завидовать сестре и стараться во всем на нее походить? Да это просто невозможно.

Катя с горечью вспомнила, как примерно месяц назад ей в голову пришла совершенно отчаянная мысль примерить Натину одежду. Воспользовавшись тем, что никого нет дома, Катя вошла к Нате в комнату, достала из шкафа ее белье, несколько блузок, юбки, платья и стала их по очереди надевать на себя. Как это ни странно, но все вещи оказались ей впору. Но смотрелись, конечно, совсем по-другому.

В дверь постучали. Катя быстро оделась и открыла. Никого.

Вздохнув, она поставила на поднос коробку со шприцами и лекарствами, и направилась в палату, где лежала пациентка, представлявшая собой большой интерес для Кати. Что должна испытывать женщина, на которую было совершено покушение на убийство? Кто и за что хотел ее убить? Что такого она могла сделать, чтобы ее кто-то приговорил к смерти? Все эти вопросы не находили ответов. Таня вела себя так, словно попала в больницу из-за простой царапины, а не из-за достаточно глубокой раны в области сердца. Ведь это просто чудо, что нож – Катя была уверена, что это был именно нож – не коснулся жизненно-важных сосудов и самого сердца. Хотя разрез был довольно-таки странный…

На тумбочке возле кровати стояла тарелка с вишней. В палате кроме Тани никого не было. Она лежала с отрешенным видом и смотрела в потолок.

– Как мы себя чувствуем? – стараясь держаться нейтрально при сильном желании как-то сблизиться, прикоснуться к тайне, спросила Катя.

– Никак, – отрезала пациентка и повернула голову к стене. – Достали уже…

– Кто достал?

– Сначала инспектор какой-то пришел, сегодня следователь. Ходят, задают одни и те же вопросы, пишут и пишут… Николая взяли. Тоже мне, нашли убийцу. Да он и мухи не обидит.

– Но ведь в квартире кроме вас двоих никого не было? – затаив дыхание спросила Катя, набирая лекарство шприцом.

– Не знаю… Ничего не знаю.

– А у вас дети-то есть?

– Общих нет. У него дочь есть. Если, конечно, так можно сказать. Взрослая.

– А она с вами живет?

– Иногда.

Понимая, что вопросов и так задано больше чем достаточно, Катя, сделав уколы, хотела было уже выйти из палаты, как вдруг услышала:

– Хотите вишен?

– Что?

– Вы бы посидели со мной. Мне тут вишню принесли, а я одна есть не люблю.

Катя вернулась и села рядом на стул. Она смотрела на бледное осунувшееся лицо Тани, огромные, почти фиолетовые глаза с сиреневыми кругами и ловила себя на том, что возле нее лечится от своего горя. Да, ей стыдно было признаться в том, что в эту минуту она примеряет СВОИ несчастья на Танины. И конечно, на фоне этой страшной трагедии уход из ее жизни Банка представился не таким уж и значительным. Она взяла горсть прохладных, мокрых от воды вишен и поднесла к губам.

***

НАТА ВЕРНУЛАСЬ ДОМОЙ и заперлась в своей комнате. Ей предстояло все обдумать. Прикрепив к мольберту большой лист бумаги, она достала коробку с рисовальным углем и провела несколько жирных черных линий. На белом фоне появился довольно пасмурный пейзаж, состоящий из черных деревьев, черных облаков и черного дождя. От нарисованного повеяло холодом, по комнате стал распространяться запах дождя, мокрых листьев и земли. Ната накинула на плечи кофту, отошла от мольберта и, отложив уголек, взглянула на свои пальцы, испачканные кончики которых казались обугленными. «Это симптоматично», – сказала она вслух, подразумевая резкую перемену в своем мироощущении. Ведь раньше бы она нарисовала цветы или птиц, пронизанных солнечным светом, а теперь вот этот черный дождь. Это Снегирев унес с собой розовый, белый и желтый цвет. После него осталась лишь чернота. Но жизнь-то продолжается, вокруг много света и тепла. Надо так все устроить, чтобы в случае возвращения Сергея, она не была бы застигнута врасплох. Поэтому необходимы условия, жесткие и даже жестокие, которые Банк должен принять, если действительно ее любит. Во-первых, она потребует от него квартиру под мастерскую. Это будет место, куда она всегда сможет спрятаться от кого бы то ни было. И для Банка двери этой мастерской будут всегда закрыты. Там она будет работать и ждать возвращения Снегирева. А в той большой квартире на набережной, которую Алик купил полгода назад для себя и Кати, они будут жить как муж с женой. Если же Банк на это не пойдет, то ничего и не будет. И все же, эти проблемы были ничто по сравнению с той реакцией, которая последует дома после того, как она объявит своим близким о решении выйти замуж за Банка. А что будет с Катей?

Ната уже много раз представляла, с чего она начнет свое объяснение с сестрой, даже придумала первую фразу («Катя, мне надо с тобой поговорить…»), но потом ей становилось страшно. Она уже словно видела Катины глаза, это недоумение, которое будет написано на ее лице в ответ на очевидное предательство. Но с другой стороны, если предположить, что не Ната выйдет замуж за Банка, а кто-нибудь другой. Вернее, другая. Разве тот факт, что Банк любит Нату, не является причиной, по которой Катя не должна выходить за него замуж? Разве уже то, что он не любит ее, не говорит о том, что их предполагаемый брак был бы обречен?

Так, успокаивая себя и оправдывая, она провела весь вечер в своей комнате и даже не вышла к ужину. Уже перед сном, наткнувшись в коридоре на Катю, она чуть было не обняла ее в каком-то порыве вины, но тут же взяла себя в руки и заперлась в ванной. Позже, зайдя на кухню к Кларе, которая с огуречной маской на лице полулежала в кресле, Ната, налив себе молока, присела рядом и четко проговаривая каждое слова, сказала: «Мама, я выхожу замуж за Алика Банка».

***

РОЗОВАЯ КОМНАТА. Люся ходила быстро, Веруся едва за ней успевала. «Куда ты все время спешишь? – спрашивала она. – Разве мы опаздываем?» «Я тороплюсь жить, – резонно замечала Люся, не сбавляя ходу. – Вдруг меня сегодня или завтра собъет машина, а я еще ничего хорошего в этой жизни не видела. У меня планы, понимаешь?» И Веруся, которая имела самое смутное представление о высоких планах подруги, замолкала и прибавляла шаг. Жизнь Люси была наполнена тайнами. Это касалось абсолютно всего, начиная с дома. Вера знала, что Люся живет в трехкомнатной квартире в Бордовском переулке с отчимом и мачехой. Уже этот факт давал волю фантазии. Она не могла себе представить, как это под одной крышей может жить мужчина, не являющийся настоящим отцом Люси, и молодая женщина – его жена, к которой она тоже не имела никакого родственного отношения. Мать Люси умерла три года назад, оставив ее на попечение своего второго мужа, который был на одиннадцать лет ее младше. И если Люсе сейчас было восемнадцать, то ее отчиму всего двадцать пять, а его второй жене – двадцать три.

Сразу после окончания школы Люся, не поступив в университет на исторический факультет, устроилась машинисткой в НИИ «Геолог», где работала до обеда. В отличие от Веры, которая из-за тяжелого воспаления легких не поступала в тот год вообще никуда и по настоянию родителей осталась дома, Люся теперь являлась человеком работающим, а значит – взрослым. Вера, весь год готовившаяся к поступлению на филологический факультет университета, завидовала подруге, что та теперь РАБОТАЕТ, а не корпеет над учебниками, и в душе была согласна с ней, что учеба приносит только вред. «Что толку с диплома, если все равно никуда не устроишься?» – повторяла Веруся явно чужие слова, не вникая в их смысл и уж, во всяком случае, меньше всего задумываясь над проблемой безработицы в стране. Она воспринимала жизнь такую, как она есть, и была по-своему счастлива. Люся же постоянно бравировала своими знаниями в области политики и достаточно часто произносила вслух слово «война».

– Откуда ты все знаешь? – спрашивала Вера.

– Работы мало, так я от нечего делать газеты читаю.

– И что же в них пишут?

– А ТО, что бежать отсюда надо, и как можно скорее. Нечего здесь ловить, поняла?

– Что, вот так и пишут?

– Нет, просто все страницы пропитаны кровью, а когда начинаешь читать, то слышишь плач. А я так не хочу. Хочу сытой спокойной жизни, денег и хорошего мужа, ясно?

***

– Куда мы идем?

Был жаркий июньский день, светлое с утра небо к полудню налилось яркой голубизной и стало грозить дождем. Под ногами плавился асфальт. Вера с Люсей быстро шли по улице Лермонтова, не останавливаясь даже у киосков с пепси и фантой. Люся уже отработала, они встретились с Верой возле цирка в два часа дня. Уверенная в том, что они сейчас пойдут в какое-нибудь кафе, Вера обрадовалась, когда Люся объявила, что они идут в гости. Только к кому – не сказала.

Они остановились возле двухэтажного особняка красного кирпича, постояли немного, чтобы отдышаться от быстрой ходьбы, в тени старого тополя, потом Люся уверенно нажала на черную кнопку звонка и замерла.

– Меньше говори, больше смотри и слушай. Если что – уйдешь…

Эти последние «Если что…» насторожило Веру. Обычно, когда Люся приводила ее к своим дружкам, то всегда говорила при этом: «ничего не бойся». А что же теперь?

В целом, схема общения Веры с Люсей была проста. Они гуляли по центральным улицам города, сидели в недорогих кафе, ходили в кино, потом Люся кому-то звонила, договаривалась о встрече, и они, взяв такси или частную машину, ехали по адресу. Как правило, в квартире находился один мужчина. Судя по всему, все они были предупреждены о том, что Люся придет не одна, поэтому лишь взглянув на Верусю, мужчина запирался в комнате в Люсей, оставив Веру на кухне. Краснея от звуков, доносившихся из-за двери комнаты, где «Люся зарабатывала деньги», Вера в то же самое время испытывала целую гамму чувств. Во-первых, она страшно гордилась тем, что Люся ей так доверяет. Во-вторых, она нередко представляла себя в роли Люси. Это было упоительное и мучительное занятие. Не видев ни разу в жизни – разве что по телевизору, – как мужчина с женщиной занимаются любовью, и что в действительности происходит между ними (в физиологическом плане), и какие ощущения они при этом испытывают, Вера закрывала глаза, расслаблялась на стуле и тихонько постанывала от непонятных и острых ощущений. Она не знала, что с ней происходит.

Потом из комнаты выходила Люся и дождавшись, пока Вера соберет со стола все конфеты, фрукты и шоколад, которые предназначались ей для времяпрепровождения, отвозила ее домой.

Перед тем, как расстаться, Люся всегда давала Вере деньги. Чаще всего это было пятьдесят тысяч рублей, реже – стотысячная купюра. «Откладывай», – всякий раз советовала ей Люся и при этом как-то странно смотрела на нее. «Но за что, я же ничего не делала!» «Вот за это самое». Боясь больше всего показаться непонятливой или глупой, Веруся в последнее время совершенно запуталась во всем, что касалось Люси. Она ее уже ни о чем не спрашивала, а только делала так, как ей говорили. Люсе немного времени понадобилось, чтобы убедить Веру, что то, чем она занимается – единственный верный для нее способ заработать деньги для того, чтобы потом уехать за границу. Грубо спекулируя своими «сложными» отношениями с отчимом и мачехой, она в глазах наивной подруги превратилась в жертву, в героиню. Ведь она же «продавала свое тело за деньги.»

«Тебе не нравится ЭТО? – спросила ее как-то раз Веруся. – Скажи, это противно?»

Люся взглянула на нее, пожала плечами и вдруг сказала: «Старайся никогда в жизни не делать того, что тебе противно.» И расхохоталась. Но потом, успокоившись, добавила: «Я пошутила. Это просто ужасно. Мне бы не хотелось травмировать тебя, понимаешь?» И вот при этом «понимаешь?» она близко-близко наклонилась к ней, и Веруся чуть не задохнулась от терпкого, пряного, густого аромата ее духов.

Дверь открылась как будто сама. Они вошли в дом и оказались в темном узком коридоре, переходящем в высокую деревянную скрипучую лестницу. Сверкнул яркий треугольник света, сверху распахнулась еще одна дверь и осветила тонкую девичью фигурку.

Еще несколько шагов, и все оказались в просторной комнате с высокими потолками и высокими же, узкими окнами, плотно занавешенными напитанными солнечным светом шторами персикового цвета, от чего и комната казалась розовой и душистой.

***

СИГАРЕТА ВЫПАЛА ИЗ РУК. Тамара подняла стекло. Она видела, как Глеб вышел из дверей университетского здания и направился к автобусной остановке. Она могла, конечно, догнать его и предложить подвести, но что от этого изменится?

Дождавшись, пока он не сядет в автобус она завела машину и выехала с университетского дворика на шумный проспект.