Либертанго

Худшее, что могло произойти – оказаться в паре с «неправильной» девушкой. Когда в напарники доставался «неправильный» парень – слишком ли сознательный и рвущийся соблюдать букву инструкций (ходить до утра по общаге кругами), или же болтун и зануда – это можно было перетерпеть. Но среди напарниц были такие, кого по-настоящему боялись: за шестичасовую смену она могла вымотать душу. Зато подобающая девушка превращала работу в праздник.

В тот вечер Макс патрулировал общежитие с Ципи – они любили работать вместе. Возможно, само имя наложило на внешность девушки отпечаток: «Ципи» – уменьшительное от «Ципора» – значит «птица». Она и вправду напоминала довольно милого цыпленка: полтора метра ростом, круглые очки, волосы в хвостик.

Ближе к ночи по рации сообщили, что некие студентки нашли возле двери «подозрительный предмет». Тот оказался непрозрачным пластиковым мешком ростом почти с Ципи, наполненным чем-то угловатым.

– Это не наше, – встревоженно поведали девушки. – Понятия не имеем, откуда оно взялось.

Макс с сомнением оглядел мешок и рефлекторно пнул.

– Ой! – сказала Ципи.

Макс взвесил мешок в руке.

– Мусор, – безапелляционно заявил он. – Не ваше, значит, соседи подкинули: лень выносить было.

В этом Макс ошибался: мусор подкинули им самим. В ближайшем выпуске университетского ежемесячника «Валаамова ослица» появился фельетон, из которого явствовало, что журналистская попытка проверить эффективность охраны кампуса вскрыла вопиющую некомпетентность и безответственность. В частности, «двое клоунов» вместо того, чтобы вызвать специалистов, принялись пинать «вероятное взрывное устройство» ногами. Имена, к счастью, не назывались, и начальство спустило историю на тормозах: наказать виновных означало бы поднять вокруг инцидента дополнительный шум.

Иврита для общения Максу уже хватало: с Ципи они болтали на любые темы, дурачились, сплетничали, а ближе к утру разговор обычно закручивался вокруг еды – для возвышенных тем сил не оставалось. Расположившись на ступеньках внутри одного из корпусов, они вспоминали различные яства.

Договорились до того, что решили как-нибудь сходить в ресторан. Ципи родилась и выросла в Иерусалиме, так что у нее имелись любимые места. Это превратилось в традицию: время от времени они выбирались поужинать, всякий раз в другой ресторан – итальянский, французский, аргентинский… Отношения их носили сугубо платонический характер.

Еще в патруле работала Карина. Она приехала из Вильнюса и училась на подготовительном отделении. Карина не подвергала сомнению авторитет Макса и без споров следовала за ним, будь то комната друзей или иное подходящее, чтобы скоротать рабочее время, место. Если соседки-израильтянки не было дома, они могли пойти к Карине, и тогда она угощала его каким-нибудь из своих фирменных блюд.

Карина была веселой и в его вкусе: длинные черные волосы, чуть заметная полнота. Одной теплой ночью они лежали на траве, хоронясь от начальства в закутке между корпусами. Светили звезды, и, пресытившись разговорами, Макс с Кариной поддались поэзии момента… Эх, Вася, Вася!

Впоследствии ни он, ни она больше не делали шагов друг другу навстречу. У Карины (казалось Максу) имелись свои резоны. Для себя же он рассудил, что случайная связь – одно, а постоянная – много больше, чем одно. (Судьба же как раз вознамерилась убедительно продемонстрировать, что случайностей не бывает, а случайных связей – подавно.)

Максу не терпелось поскорее закончить учебу и выплыть на широкие воды жизни, где больше не придется учиться, работать ночами, жить в комнате с соседом, питаться чем попало, испытывать недосып и нехватку денег.

Он сдавал сессии, переходил с курса на курс, продолжал встречаться с Мариной. Но ее время не ждало: уговоры жениться стали перемежаться упреками в том, что она потратила с ним свои лучшие годы…

Среди ровесников Макса имелись женатые. Были и такие, кто хотел жениться – не на конкретной женщине, а вообще. Этого Макс не понимал в принципе, подобное желание виделось абсурдным. Умозрительно он допускал ситуацию, когда настолько привыкаешь к человеку, что в жертву привычке отдаешь жизнь. В таких случаях привычку переименовывают для оправдания в «любовь», чтобы через достаточно краткий срок моральной и бытовой взаимообязаловки убедиться, что любовь путать с привычкой не стоило. Что же касается любви как таковой (Макс не отрицал возможность любви, что бы это ни значило), женитьба представлялась вернейшим способом заморить ее на корню.

Такой, как есть, Марину он уже не устраивал, ей требовалось «будущее». Но обоюдная привычка пересиливала, и эта связь тянулась, радуя всё меньше. Входя в положение подруги, Макс намекал, что с ее стороны благоразумно будет подыскать иную партию, поскольку перспектив у них нет.

Наконец он окончил учебу, получил степень бакалавра, и его призвали в армию (все эти годы он пользовался отсрочкой для студентов-репатриантов). Мир предоставил двоим естественную возможность завершить отношения.

***

В таком ракурсе – снизу и сбоку – верблюжья колючка уже не выглядит однородным ковром. Скорее, лоскутным одеялом. Оказывается, там, где отдельные группы колючих кустов соединяются в единое покрывало, проходит своего рода извилистый шов – в нём колючка помельче и пореже. Ползти вдоль этого «шва» не так больно, зато путь выходит длиннее.

До конца остается много, метров пятьдесят – до веревки, натянутой меж двух колышков. Но о конце пути думать сейчас не время, конца может и вовсе не быть: командир, сука, непредсказуем. Поэтому правильнее сосредоточиться на текущем моменте.

Каждый метр – да какое там! – каждый сантиметр этого пути тернистого с боем дается. Макс ползет, сжимая в руках автоматическую винтовку М-16, попеременно загребая: справа – прикладом, слева – запястьем с обернутым поверх часов (чтобы не бликовали на солнце) широким брезентовым чехлом. Руки с грехом пополам защищены: приклад и брезент принимают шипы на себя. Туловище тоже прикрыто: разгрузочный жилет не проткнешь. А вот дальше – хуже. Ноги: при малейшем движении в мягкую плоть вгоняются десятки шипов, и столько же из нее выходят. Хуже всего – в паху. Если б только заранее знать, надел бы все свои трусы, одни поверх других – все без остатка! А так – словно ерзающий терновый венок на гениталиях, не растерзал бы в клочья. Лучше об этом не думать. Лучше – о постороннем.

Вон Йоси – рядом волочится, стенает в голос. Тезка его – ветхозаветный Иосиф – вообще во рву связанный валялся, где-то неподалеку. Тоже стенал, наверное, не прекращая, пока свои же братья его арабам не продали. За двадцать сребреников. Это после подорожало…

Стенать не запрещается, а вот если поднимешь зад хоть немного, командир, сука, сразу примечает, фамилию твою выгаркивает – зад сам опускается, на колючки тебя насаживает. Йоси-то еще хуже, наверное, приходится. Он в неосознанном еще возрасте заключил союз с Богом – крайней плоти лишился. Сейчас, небось, лишний бы раз подумал, с кем стоит союз заключать, а с кем – не раньше, чем пустыню эту одолеешь в терновом венке на член надетом. Зато, когда доползет, будет хвастать, что верблюжью колючку поимел…

Справа – прикладом, слева – запястьем… Прикладом, запястьем… Ну, хорошо: Йоси, положим, будет чем похвастать, а мне? Пустыню эту я, конечно, ни в жисть не забуду. Это зенит славной моей службы – больше интересного в этой учебке не предвидится. Да, в общем, и не было. Ну, спать не давали. Ну, гоняли строем туда-сюда. Плед складывать научили хитроумно: в шестнадцать слоев (полезнейший навык, ага). Пострелял немного: М-16, «Узи»… Крав мага – контактный бой – вообще несерьезно. На сторожевой вышке ночами торчал – базу охранял (а на деле книжку читал, прожектор направив внутрь башни через люк – личное ноу-хау).

Колючки эти – однозначно – кульминация службы, ее (терновый) венец. А дальше? Курс скоро заканчивается. Так если б хоть воевать отправили! Но с дипломом экономиста на войну не отправят. Тем более войны особо и нет. Так: террористы, мелкие конфликты… В бухгалтерию какую-нибудь посадят, буду три года бумаги перекладывать. Другое дело – на гражданке…

– Взвод!!! Кто! До веревки! Дополз! Лежать! Не вставать! Ждать остальных!!!

Командир, сука, говорить вообще не умеет, только орет: неважно, в поле или в казарме – лишь бы глотку драть. Видно, что удовольствие получает.

Всё, дополз. Щекой на приклад – буду отдыхать, неподвижно. Йоси вон тоже прикорнул. А другие, кто там еще сзади волочится, пусть не торопятся – спешить некуда. Как поднимемся – командир, сука, еще что-нибудь придумает. Хотя, всё лучше, конечно, чем среди терний ползать…

– Разворот! Лежа! Мизрахи!!! – зад опустить!!! Всем! Ползти! Обратно!!!

В душевой Макс стянул брюки и содрогнулся: ниже трусов ноги были ярко-багрового цвета. Нагнулся – краснота распалась на тысячи точек: мелкие – уколы от шипов, и крупные – подсохшие капельки крови там, где шипы входили достаточно глубоко.

Снял трусы и шагнул под душ. Намылился… Стать бы достаточно скользким…

Макс сидел на сторожевой вышке в семи метрах над землей, зажав винтовку между коленей, прикладом в пол. В темноте. В одном ботинке. Второй ботинок стоял рядом, из него торчал носок. Нога зябла. Ничего, скоро забегают…

Вообще, способов закосить армию была масса, и самые оригинальные передавались из уст в уста, становясь анекдотами. Имелись и специфически «русские» варианты. Позднее одна из историй обросла совсем уж неправдоподобными деталями и стала похожа на куст развесистой клюквы, но в те времена имела еще пристойный вид: психиатр в военкомате просит что-нибудь нарисовать. Призывник (родом из бывшего СССР) рисует дерево, а рядом нечто косматое, на цепи. Психиатр требует комментариев. Парень на умышленно дурном иврите, старательно рифмуя, объясняет: «Это – кот научный (не «ученый»!). Направо идет – песни поет, налево глядит – рассказы говорит». Согласно изустному приданию, психиатр, сраженный силой классических русских образов, тут же выписывает белый билет, в который раз подтверждая, что Пушкин (даже в чужих палестинах) – наше всё.

Но Макс упустил момент, когда можно было – еще в военкомате – задурить психиатра. Теперь он внутри системы, и чтобы из нее выбраться, необходимо отличиться по-настоящему. Оставалось найти способ, продумать детали и выждать подходящий момент. И уповать.

Момент наступил в ближайший шаббат: на всю ночь с пятницы на субботу в казарме оставили гореть свет. Так делали всякий раз: в пятницу, с заходом солнца, полагалось либо гасить свет и не включать до следующего вечера, либо оставить его гореть на всю ночь и весь следующий день – в течение суток прикасаться к выключателю запрещалось. Этот порядок бесил всех и даже, несомненно, самого командира, обязанного уважать религиозные чувства солдат. А религиозными чувствами во всем взводе обладал лишь Моти – ссутуленный ушлепок в вязаной ермолке – кипе́. Это его все благодарили за «удовольствие» спать ночью при свете. И ему же Макс лично был благодарен за предоставленную возможность.

Йоси, занимающий соседнюю с Максом койку, так что они пользовались общей тумбочкой, должен был в четыре утра заступить на дежурство (Макс тщательно сверился с графиком на стене). Сам же он в два ночи отправлялся на вышку, где до шести утра должен был обшаривать прожектором подступающую к базе пустыню.

Записку приготовил заранее. Выводя на бумаге ивритские буквы, дергался от отвращения: текст было бы сложно превзойти в пошлости. «В моей смерти прошу никого не винить». Всё! Именно так: чем банальнее, тем лучше. Никакой фантазии, только клише – вернее сработает.

Сама по себе записка и текст в ней – пошлятина. Но осознанная пошлость перерастает в противоположность, становясь актом творчества. (Аналогично, будучи осознанной, необходимость обращается в свою противоположность – свободу.) И если уж действительно покидать этот мир, то никаких записок, тихо и незаметно. «Не винить»… Кто здесь может быть виноват? Ведь это между тобой и… Тем Парнем – ваши, можно сказать, интимные с Ним дела.

Из-за казарм вынырнули и начали стремительно приближаться фары армейского джипа «Суфа». Похоже, сработало – как раз четыре утра. Значит, Йоси встал, обнаружил на тумбочке записку (спасибо Моти за иллюминацию) и отнес дежурному офицеру. Дальше – дело техники. Весь замысел, конечно, шит белыми нитками, но должен прокатить. Не оставят же они меня после этого с винтовкой наедине!

Входя в роль, Макс уткнул глаза в пол. Тут до него дошло, что он и рукой вполне смог бы достать курок. Для чего же было, спрашивается, снимать ботинок? Но тем лучше – он же «псих»!

Хлопнули дверцы джипа, по железной лестнице застучали ботинки, и на вышку ворвались командир с мощным армейским фонарем и дежурный офицер с Максовой запиской в руке.

– Почему снял ботинок?! – рявкнул командир, шаря лучом.

– Жарко, – буркнул Макс, не поднимая взгляд.

– Не слышу!

– Жарко! Нога вспотела!

– Дай сюда. – Командир выдернул у Макса винтовку. – Надевай ботинок, едешь с нами.

До восьми утра он просидел в комнате дежурного. Тот дремал за столом, Макс притулился в углу на стуле. В восемь появилось начальство и было введено в курс дела.

– Со студентами вечные проблемы, – только и сказало начальство, вручая бывшему студенту запечатанный конверт.

Макс отправился в иерусалимский военкомат, где его принял армейский психиатр. В конверте оказалась «предсмертная» записка и сопроводительное письмо.

Психиатр с подозрением глянул на Макса. Но после всех волнений и бессонной ночи тот выглядел и вправду безумно.

– Пытался покончить с собой?

– Да.

– Намерен повторить попытку?

– Как только мне отдадут винтовку.

***

Получив «белый билет», Макс забурился на квартиру к друзьям. Эта компания «торчков» (так, сознательно утрируя, называл их Макс) любила курнуть травку, и в этом он был безусловно с ними.

«Торчки» снимали большую квартиру в центре Иерусалима, и там было нескучно. Фактически это был «флэт» – место, где не столько живут, сколько тусуются. Однако те, кто там жил, старались поддерживать необходимый для сносного существования порядок.

В квартире как раз освобождалась комната: выселялся безбашенный отморозок Геха. По определению Андрея – одного из жильцов, – Геха принадлежал к породе людей, которых за жестокость выгоняли из гестапо. Самого Геху пришлось погнать с их, мягко говоря, не самой цивильной хаты за скотство и беспредел. В коммунальной жизни тот руководствовался добрососедским принципом: «Кому мое говно мешает – тот пусть его и убирает». Он именовал себя «графом де Боширским» и мог, нимало не смущаясь, что соседям с утра на работу, завалиться среди ночи с толпой пьяных в хлам друзей, опустошить общий холодильник и горланить и топотать до утра. В Гехиной комнате имелся балкон, с которого он и его друзья периодически блевали на соседей-израильтян. Те приходили скандалить.

Когда Макс занял Гехину комнату, народ вздохнул с облегчением, ибо новый жилец быстро навел в квартире порядок. За последнее время туда повадились нежелательные личности: употребляющие тяжелые наркотики или попросту слишком шумные (соседи вызывали полицию). Макс быстро просек, кто здесь персоны нон грата, и когда перед дверью обнаруживалась парочка подрагивающих субъектов, нацелившихся проникнуть в квартиру, чтобы там «замутить белого», Макс (смутно представляющий сущность и назначение «белого») безжалостно захлопывал дверь у них перед носом. Чересчур же разошедшихся гостей он железной рукой (а иногда и пинком) выставлял из квартиры, хотя чаще дебоширам хватало одного тяжелого взгляда исподлобья или поднесенного к носу кулака. Всё это не мешало самому Максу с удовольствием участвовать в здешних попойках и обкурках.

Однажды он по старой памяти заглянул в «Таверну». За столиком сидела Марина с интеллигентного вида израильтянином: очки, карие глаза, редеющие черные волосы. Марина махнула Максу, чтобы тот подсаживался к ним.

У Марины было всё хорошо. Лучше даже, чем у Макса.

Пора было приступать к поиску «настоящей» работы – такой, где он смог бы использовать то, чему с таким трудом научился, и в результате обрел то, о чём так долго мечтал. Очертя голову, Макс кинулся в этот омут: прочесывал объявления, слал резюме, ходил на собеседования…

Через месяц, убедившись, что найти постоянную работу – дело небыстрое, он устроился охранять городское водохранилище. Гигантское бетонное сооружение, обнесенное забором с намотанной поверху колючей проволокой – круглые сутки там бдели два вооруженных пистолетами охранника. (В условиях пустыни и то и дело обостряющейся интифады водохранилище превращается в важнейший стратегический объект.)

Параллельно с работой в охране Макс продолжал ходить на собеседования, ожидал ответа, получал отказы… Через несколько месяцев этих потуг у него начали опускаться руки.

***

По пути с работы Макс завернул на шук и купил два килограмма шикарной черешни. В квартире никого не было, и, оставив служебную «Беретту» в комнате в символическом тайнике между стенкой и лежащим на полу матрасом, он прошел на кухню, где первым делом вставил кассету в магнитофон. Заиграл «Пинк Флойд», альбом «Темная сторона Луны».

Помыв черешню, Макс сел за стол и принялся ее методично уничтожать. Неожиданно на кухне материализовался Петя Чел.

Петя был приверженцем команданте Че Гевары (он походил на него и внешне), и сам когда-то придумал называть себя «Че». Со временем прозвище зажило самостоятельно и подросло на одну букву – не в последнюю очередь благодаря Петиной человечности. Чел жил тем, что нес людям радость: он знал, где ее достать, брал сразу много и распределял порционно среди друзей и знакомых. За хорошую, качественную радость ему щедро платили искренней благодарностью.

По молодости, еще в России, Петя был серьезным человеком: занимался рэкетом и другим насильственным бизнесом. Но после недолгого периода героиновой зависимости злоба (по его собственным словам) ушла. Радикально изменившись, он отошел от прежних занятий, а напоминанием о былой жизни осталось лишь увлечение боевыми искусствами.

Чел нигде конкретно не жил – на любом из многочисленных иерусалимских флэтов всегда был готов для него и стол, и дом. Бо́льшую же часть времени он обитал в Лифте – заброшенной деревне, построенной в незапамятные времена на склонах глубокой долины у въезда в Иерусалим.

Последние законные обитатели Лифты – арабы – вынужденно покинули жилища во время израильской Войны за независимость (известной также в арабском мире как «Катастрофа»). Если бы каменные дома могли гореть, уходящие жители наверняка бы их сожгли. А так, перед уходом они лишь пробили в каменных крышах и полах своих домов огромные дыры: по одной сквозной дыре в центре каждого помещения.

За прошедшие после ухода хозяев полсотни лет некогда величественные дома с могучими стенами из иерусалимского камня сильно обветшали. Построенные даже не на века – на тысячелетия, – эти дома, покинутые хозяевами, начали быстро, истерически разрушаться. Уход людей, служивших «душой» жилища – своего рода «духовная смерть» дома. После нее – только распад.

Но были те, кто, сами того не ведая, противостояли распаду: населяя более-менее сохранившиеся дома, в Лифте обитала целая колония – несколько десятков человек – из тех, кого не устраивала предписанная обществом жизнь. Лифта превратилась в город-сквот, и власти боролись с «захватчиками», проводили рейды, жгли вещи. Но домов было много – сквоттеры устраивали тайники, прятались, а после ухода полиции возвращались к привычной жизни.

Быт был налажен: зимой грелись, топя камины (в толщах стен сохранились дымоходы) или разводя костры прямо на полу: зияющие оконные и дверные проемы, а также дыры в полах и крышах гарантировали приток воздуха и вытяжку дыма. За пищей поднимались в Иерусалим и добывали ее кто как мог – бывало, и воровством. Прикармливали бродячих собак – животные обитали здесь наравне с людьми.

Имелся родник: вытекающий из пещеры ручей падал в античный, иерусалимского камня бассейн. Там можно было набрать воды и помыться (среди «лифтян» имелся легендарный человек, который мылся лишь, когда, будучи под кайфом, нечаянно падал в бассейн).

К лифтинскому источнику спускались и обыкновенные жители Иерусалима: их притягивала увековечившаяся атмосфера библейских времен. Религиозные евреи совершали ритуальные омовения, молодежь приходила искупаться и пообщаться.

В Лифте неоднократно наблюдались аномальные явления. Место было сродни «зоне» из «Пикника на обочине», и тамошние обитатели чувствовали себя продолжателями дела сталкеров. Однажды Макс лично видел «черный луч», на который указал ему один из лифтян: ночью на фоне темного неба выделялся еще более темный – чернее ночи – луч, выходивший из некой точки на склоне долины и терявшийся в небе. Лифтяне неоднократно видели этот луч, но попытки найти его источник ни к чему не приводили.

И именно в Лифте Макс наблюдал иерусалимскую тьму: среди дня с запада пришла гигантская черная туча, и на добрых полчаса воцарилась поистине ночная темень, после рассеявшаяся без следа. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. …опустилась с неба бездна… Пропал Ершалаим, великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма…» Вот о чём писал Мастер! Учитывая, что Булгаков не бывал в Иерусалиме, такие подробности могут быть лишь плодом мистического откровения. Максу же еще предстояло побывать и пожить во многих местах Земли, но не доводилось видеть ничего подобного иерусалимской тьме.

Некоторые «колонисты» жили в Лифте постоянно: месяцами и даже годами. Летом численность колонии увеличивалась. На зиму оставались лишь наиболее стойкие. Были и «сочувствующие» – те, кто приходил в Лифту пообщаться с ее обитателями. Макс был одним из таких сочувствующих.

Для Пети же Чела домом являлся весь Иерусалим, а Лифта была, скорее, еще одним, хотя и наиболее любимым, «флэтом».

– Привет. Где все? – Чел присел к столу.

– Свалили куда-то. А ты как вошел? Или я дверь не запер? – Макс пододвинул гостю миску с черешней. – Угощайся.

– Может, запер, а может – и нет… – Чел положил в рот ягоду и, прикрыв глаза, медленно ее раскусил. – Божественно.

– Вкусно, – согласился Макс.

Петя пристально на него посмотрел и извлек из холщевой сумки пакетик травки и упаковку сигаретных бумажек.

– Божественно! – с напором повторил он. – Тебе надо дунуть. И мне не повредит.

Чел сноровисто завернул косяк и протянул Максу:

– Взрывай.

Макс обожал этот момент: привычный мир еще здесь – знакомый и надоевший, но ты уже знаешь, что еще чуть-чуть, считаные минуты – и реальность начнет ускользать, неудержимо меняться, поворачиваясь другой, прежде сокрытой от тебя стороной. И ты волен отказаться, остаться в привычном мире, но сознательно выбираешь путешествие.

Он прикурил от зажигалки, глубоко затянулся, задержал дым в легких и медленно выпустил. Затянулся еще раз и передал косяк Челу.

– Ты из Лифты?

– Угу, – кивнул Чел, выпуская клуб дыма. – Кстати, не забыть: купить на обратном пути корм для собак. Животные – прежде всего. А у тебя что?

– Работу ищу, – обреченно вздохнул Макс, принимая косяк. – Отчаяние уже берет.

– Погоди-ка… – Чел хитро посмотрел на Макса. – То есть, вот ты – учился-учился, столько лет парился, а теперь еще и работать собираешься?

– Ну да, само собой. – Макс вернул Челу «пяточку».

– Ладно: найдешь работу, будешь работать. И что? – Чел прикончил косяк.

– Пошлю всех подальше, – вырвалось у Макса (так что он сам удивился).

– Это правильно, – не стал спорить Чел. – Только при чём тут работа?

В спонтанном ответе Макса не было рацио – лишь укоренившаяся иллюзия, что начав зарабатывать и «встав на ноги», он станет свободен. Вдобавок то был отголосок давнишней мечты: вот он идет под дождем, в темноте, подняв воротник пальто – никому не нужный. Вообще никому. Он идет и курит, пряча сигарету в кулак. Никто не знает, кто он такой. Никто на свете не знает, где он. Никто его не ждет и не ищет. И это прекрасно – ведь и ему не нужен никто…

Как же далеко до воплощения мечты! Он уже стал ненужным для израильской армии… Но это лишь первые шаги. Следующим шагом – парадокс! – должна стать надежная, постоянная работа…

– «При чём здесь работа?» – тупо повторил Макс и потряс головой, разгоняя навязчивые видения. – Что ж – столько лет учебы коту под хвост? Ладно – я! – Макс перешел в наступление. – А ты? Тебе уже под тридцать, и ни кола, ни двора, ни профессии – ничего. Не стремно так жить?

– Да наоборот! – решительно отверг домыслы Чел. – Дом – точно знаю! – мне рано или поздно подарят. А профессия у меня есть, я – поэт. – Петя достал из волшебной сумки книжицу размером с ладонь. – Мои стихи. Вот послушай: