Русское воскрешение Мэрилин Монро

То, что он увидал на первом же телеканале, специализирующемся на новостях в режиме нон-стоп, еще хуже подействовало на его потерявший всякое равновесие ум. Он увидал на нем, крупным планом, да таким, что ему даже пришлось отступить от экрана, – незнакомое и одновременно очень знакомое лицо человека. Тот что-то говорил с сильным кавказским акцентом, но Левко не мог сейчас вникнуть ни в одно его слово, – он, как завороженный, смотрел только в одну точку на экране: на пышные рыжеватые усы этого человека. Вдруг на стене зажегся, с задержкой, второй новостной экран, – на нем появилось то же лицо, с теми же усами, но только с другого ракурса.

На обоих экранах шутил и отвечал на вопросы журналистов один и тот же человек – отец народов, великий вождь Иосиф Виссарионович Сталин.

26. Поиски

Я позвонил Фомину в понедельник около десяти утра. Длинные гудки долго не прекращались, я уже собирался отключиться, – наконец, тот ответил. Он меня опередил, даже не поздоровавшись:

– Зарплата вам перечислена на банковскую карту еще вчера. Больше вы мне не нужны. Вы отлично позаботились о Владимире Ильиче! Благодарю вас! – и моя трубка заполнилась гудками, теперь короткими.

Последнее было несправедливо. Единственное, в чем я мог себя упрекнуть, что не принес на сцену стадиона бронежилет из машины. Охранников там своих было полно, я должен был только распознать опасную ситуацию, – за это мне и платили. Ситуацию, как это выяснилось, я распознал.

Не убирая трубку, я набрал номер Мэрилин. Я звонил ей уже вчера вечером, дважды, но «абонент был временно недоступен». Я тогда хотел выразить ей свои чувства, соболезнования и поддержку, но, видимо, ей легче было переживать утрату брата без чужих звонков.

В трубке щелкнуло, и механический голос сообщил мне то же самое – «абонент недоступен». Это было уже немного странно, но тоже объяснимо, и я убрал трубку в карман.

Следующие несколько часов я был занят на кухне. Торопиться мне теперь было некуда, и я стал готовить себе обед, сразу на пару дней. В морозилке у меня лежали два крупных карася, купленных на рынке, и голова белорыбицы, для наваристости. Рыбьи головы и хвосты я кипятил больше часа, и только потом положил в кастрюлю филе карасей, картофелины и луковицу. Уха получилась просто отменная. Но когда я отошел от плиты, прошло много времени и было уже почти два часа.

Когда я увидал на экране телевизора физиономию Иосифа Сталина, то подумал сначала, что это шутка, розыгрыш, – но сразу же вспомнил, что включен серьезный канал, так здесь не шутят. Сталин говорил с экрана по-русски, переводчик синхронно переводил, и я, даже не вникая в слова перевода, чтобы не терять время, перещелкнул пультом на русскоязычный Евроньюз. Сталин был и здесь. Происходило что-то странное, и я впился в экран телевизора.

– Да, я – Иосиф Сталин. Я тоже клон. А Владимир Ленин – мой брат, – услыхал я из телевизора.

– Когда вы узнали о смерти Ленина? – перед усатым человеком за столом сидели два журналиста, они даже перебивали друг друга.

– Вчера, как и вы. В прямом эфире.

– С какой целью вы прилетели?

– Продолжать дело Ленина. Почитайте историю нашей партии, там все написано!

– Кто, по вашему мнению, застрелил Ленина?

– Враги революции. Их у вас тут слишком много.

– Вы кого-нибудь расстреляете, когда возьмете власть?

– Обязательно. Надо войти в курс дела.

– Вы это серьезно?

– А как вы думаете?

– Ваши первые действия на исторической родине?

– Отдохнуть от перелета.

– Вы курите трубку?

– Только трубку.

– Ваш любимый табак?

Я всматривался в лицо усатого человека на экране и вновь, как два дня назад, поражался сходством. Но был ли он генетическим клоном, как Ленин? Откуда у него этот неподражаемый грузинский акцент? Где он ему научился? В Индии? Не выключая телевизор, убрав только звук, я еще раз позвонил Мэрилин. Кроме выражения соболезнования, мне нужно было теперь спросить у нее только одно: она знает этого Сталина? Он тоже ее брат?

Телефон Мэрилин не отвечал. Я уже не сомневался теперь, что с ней что-то случилось. Следующим импульсом у меня было – прыгнуть на мотоцикл и нестись к коттеджу. Но подумав об этом спокойнее и взвесив, я решил сначала позвонить еще Фомину, и набрал его номер.

Опять долгие гудки – Фомин, конечно, тоже был у телевизора, – но я все-таки снова услыхал его голос. Опасаясь, что он сразу отключится, узнав меня, я крикнул в трубку:

– Что случилось с Мэрилин? Почему ее телефон не отвечает?

– Это не ваше теперь дело, но я вам скажу, – он узнал меня, голос его был раздраженный. – Мэрилин улетела. Еще вчера и навсегда. Вы удовлетворены?

– Нет. Куда она улетела?

– Домой. И, повторяю, это не ваше дело!

– Вы ее тоже убили?

Ответа я не дождался, в трубке раздались короткие гудки. Но теперь я знал, что получил второго смертельного врага в этом деле Ленина-Сталина.

Интервью со Сталиным закончилось, и главное я теперь знал. Пока этот Сталин будет отдыхать после перелета, ничего нового в ближайшие часы не ожидалось. Но потом, когда он отдохнет, и примется за продолжение дела Ленина, страна, в последний предвыборный месяц, могла быть в опасности. Сталин – не Ленин, и все это хорошо помнят. И если перед Лениным народ в растерянности падал, как перед божеством, на колени, но что он сделает перед ожившим Сталиным? Полстраны мечтает о «железной» руке, и полстраны, без сомнения, проголосует за него на выборах. Но лично я не хотел бы жить при Сталине.

Я снова вспомнил о Мэрилин. Но сейчас ехать в коттедж и искать ее в спальне было уже бессмысленно, только терять время. Была ли мне так нужна это несчастная девочка? Не знаю, но я бы жизнью своей рискнул, чтобы защитить ее. Это я и пообещал ей в субботу, в ее спальне. Все тут сплелось в один клубок: и она, и наглость Фомина, и угроза Реброва, и смерть полюбившихся мне Ильича и Пурбы, а теперь еще усатый Сталин с телеэкрана. После этого просто так взять деньги за невыполненную, по сути, работу, уйти и все забыть, я не мог. Я перестал бы себя уважать. А это самое страшное для человека. От этого только и спиваются.

Я вынул из ящика стола свой нож, и, не вставая с кресла, начал пристегивать ножны к левой руке. Теперь этот нож всегда должен быть при мне. Через пятнадцать минут я вывел свой «Харлей» из гаража во двор и прогрел мотор. Определенного плана у меня не было, для этого нужна была дополнительная информация. Ее-то я и хотел получить, прежде всего, в Доме престарелых. Только старик Седов мог мне сейчас сказать, его ли сын этот Иосиф Сталин.

Через полтора часа я въехал через покосившиеся ворота на размытый, слякотный двор и остановил мотоцикл около крыльца. Когда я заглушил мотор, меня поразила тишина. Безмятежная деревенская тишина, – тут, наверно, старикам было очень хорошо.

Дежурного за столом у дверей не было, и вообще ни души в вестибюле. Я, конечно, помнил, куда мне надо было идти, но не пошел, и остался ждать. Я не был знаком с тем больным стариком на кровати, который потерял за неделю обоих сыновей, и не мог так запросто врываться к нему в комнату.

Когда вернулся дежурный, записал в журнал посетителей мою фамилию, я попросил его позвать нянечку или сестру, – словом ту, которая присматривала за стариком. Она оказалось больной, а помогала сегодня утром оправляться и кормила старика молодая санитарка, но и той сейчас не было. Мне было неловко идти одному, но выхода не оставалось, и я направился к лестнице.

Я постучался негромко в дверь и приложил к покоробленной фанере ухо. На мой стук никто не ответил – ни голосом, ни иным звуком. Я постучал еще раз, так же тихо, опасаясь разбудить старика, и снова ни звука в ответ. Вероятно, старик спал, но я хотел в этом убедиться. Не уверен, что стал бы его будить, если он спал, но ведь я хотел спасти его дочь, и имел право быть настойчивее.

Мне нужно было узнать у него только одно: Сталин на телевизионном экране – тоже его сын? Или это подделка и новый балаган, устроенный Фоминым? Второе, что я хотел узнать за фанерной дверью, – где Мэрилин? Дочка не могла никуда улететь, не повидав сначала любимого отца.

По моим представлениям, за этой дверью лежал на кровати умирающий гений, сотворивший чудо из пробирки во имя призрачных, но великих целей, заразивших, кроме него, миллиарды людей по всему миру. Мэрилин рассказала мне потом, что он отказался переехать в более приемлемые и комфортабельные условия. Старик, разочаровавшийся во всем и больной, хотел встретить смерть, как все его бедные соотечественники. Он, конечно, не знал, что другие старики ютятся рядом по четверо в каждой комнате, и это Фомин лично, за деньги, договорился с управляющим о его комфорте в отдельной комнате.

Я толкнул осторожно дверь и вошел в комнату. Старик лежал на кровати точно так, как я видел его два дня назад. Голова глубоко в подушке, сухие руки вытянуты поверх одеяла. Глаза его были открыты, но глядели не на вошедшего в дверь, как в прошлый раз, а в потолок. Старик был мертв.

Я подошел к кровати ближе и осмотрелся. Ни единого следа насилия, все выглядело естественно. Его возраст и болезнь отвечали на все вопросы. Я вгляделся в лицо умершего гения и постарался оценить примерный час его смерти. Я не криминалист, но кое в чем натаскался: старик был мертв уже несколько часов.

Только тогда я заметил на его нижней губе почти невидимую белую пушинку. Я нагнулся над его лицом и рассмотрел ее ближе. К губе старика приклеилось мельчайшее птичье перышко. Не поднимая головы, я перевел глаза на подушку под его головой: такие же точно перышки вылезали из старой свалявшейся подушки во многих местах. Но старик не мог перевернуться лицом к подушке, он не мог даже самостоятельно лечь на бок, он был порализован.

Я выпрямился и осмотрелся кругом совсем другими глазами. Никаких иных следов убийца не оставил. Но я был уверен, что на подушке, под затылком убитого, можно было найти, даже сейчас, отпечатки его зубов: они обычно сохраняются, как и пятно от слюны, еще несколько часов после убийства. Старик был задушен собственной подушкой, теперь я в этом не сомневался. Вытаскивать эту подушку из-под него, и рассматривать ее с обеих сторон, показалось мне сейчас неуместным. Я перекрестился над покойным и тихо вышел из комнаты.

Я приехал сюда за информацией, и ее получил – от мертвого. Старика убили. И только затем, чтобы он никому не сказал, что этот новый Сталин не клон. А неизвестно кто. Мэрилин, вероятнее всего, тоже никому это уже сказать не сможет.

У выхода я подошел к столу дежурного. Но сначала, перед тем, как сообщить тому о смерти больного, я попросил его посмотреть в журнале, кто посещал старика сегодня до меня. Дежурный с готовностью начал водить пальцем по страницам. Нашел, но не сумел разобрать чужой почерк и попросил меня прочесть самому.

«Джеймс Форд» – прочитал я в журнале. Кроме этого человека и меня самого, никто сегодня не значился в числе посетителей Седова. Даже его дочь.

27. Иосиф Сталин

– У вас есть что-нибудь выпить? – спросил Иосиф Сталин у генсека Фомина.

– Есть, но вам уже достаточно.

– Ну, пожалуйста,… Душа горит.

Иосиф Сталин говорил вечером в этот понедельник без малейшего грузинского акцента. Он учился в саратовской школе, и свой родной горский язык почти не знал. Теперь они сидели вдвоем поздно вечером в партийном офисе, в соседней комнате с гипсовым бюстом Ленина. Фомин нехотя открыл сейф и вынул из него початую бутылку дорогого коньяка.

– Лимона у меня нет, – сказал Фомин, доставая из стола бумажный стаканчик. – И компанию я вам не составлю.

– Еще, еще наливайте, не жалейте… – Сталин следил жадными глазами, как генсек наливал из бутылки. Сталин не был алкоголиком, но пил он много.

Фомин налил стаканчик на две трети, крепко заткнул бутылку пробкой, сказал «Все!», и решительно убрал ее обратно в сейф. Сталин не стал дожидаться ни тоста, ни слов или жеста Фомина, он подхватил согнувшийся в пальцах стаканчик и стал жадно и шумно пить. Фомин подождал окончания процедуры, когда Сталин, отстранив пустой стаканчик, приложил к губам ладонь и устремил взор в другую сторону.

– Вы болтали сегодня много лишнего перед журналистами. Я же предупреждал – никакой отсебятины! – строго сказал Фомин.

– Я вам не кукла! – сказал мирно Сталин. Глаза у него увлажнились после коньяка.

– Придется вам в следующий раз читать по бумажке. Другого выхода нет.

– Как скажете. Но получится очень смешно. Когда будет этот следующий раз?

– Завтра. Я же вам говорил!

– Ах, да, ток-шоу на телевидении… Предлагаете, по бумажке? – и Сталин засмеялся. Он уже сильно захмелел, потому что сегодня много уже выпил сразу после интервью.

Пока Сталин смеялся, Фомин молчал и смотрел в сторону. Он выбрал этого человека месяц назад из нескольких кандидатур, предложенных верными товарищами. В то время, когда Владимир Ильич Ленин еще учил йогов в горном храме, Фомин уже готовил ему смену. Фомин был дальновиден и прозорлив, каким и должен быть настоящий генсек партии. Каждый, кто читал историю коммунистической партии этой страны, помнит, как часто сменялись руководящие кадры. Из всей ленинской когорты, из «старых большевиков», – при Сталине осталось в живых всего нескольких перепуганных насмерть человек. Такова поступь истории. И не Фомину ее изменять. Он только ускорил ее темп. Но перевыполнение планов – тоже славная традиция. Тем более, что речь шла не о настоящих людях, как был уверен генсек, а о подопытных клонах, об уродцах, выращенных специально, и ускоренными методами, которым и так жить оставалось недолго. Великая цель оправдывала любые средства. У генсека была чистая совесть.

В выбранной кандидатуре на роль Сталина Фомину понравилась больше всего его внешность. Это было самым важным на втором этапе борьбы за избирателей. Уличных митингов больше не планировалось, зато начинались телевизионные интервью и предвыборные ток-шоу, с неизбежными крупными планами. Любая незнакомая, чуждая черточка лица или небрежность в гриме могли оттолкнуть избирателей.

Как политтехнолог, Фомин хорошо знал этих людей. Памятники диктатору были снесены с площадей городов более полувека назад. Из миллионов избирателей, – видели портреты Сталина в советских старых газетах или на демонстрациях, и с тех пор их помнили, только самые старшие возрасты, пенсионеры. Они и так почти все голосовали за левых. Борьба должна была развернуться за молодых избирателей. Поэтому Фомин ставил на генетическую память народа.

Молодежь жаждала новизны, всегда и повсюду. Ее не устраивали скучные надоевшие на телеэкранах лица политиков, всегда одинаковые: на выборах молодежь за таких не голосовала. Каждая новая народившееся поколение верило, что счастье близко, но кто-то каждый раз мешает. Еще молодежи всегда нужны были звезды, и чем скандальнее, тем лучше. Люди теперь верили лишь харизме, а молодежь – одной только харизме. Они уже ее получили достаточно в последние дни из рук Фомина. Столько отличной первоклассной харизмы, и сразу, они и не видели никогда, – иначе не визжали бы так на стадионе. И они получит еще. Много больше.

Надо было подержать этих людей на взводе хотя бы недельку, этого будет вполне достаточно перед выборами. Скоро неизбежно появятся на телеэкранах еще какие-нибудь глобальные новости, – катастрофы, теракты, землетрясения, восстания, – это все обязательно отвлечет людей, политический ажиотаж утихнет, но в глубине памяти останется самое нужное. И тогда будет уже неважно, настоящий был перед ними Сталин, или клон, или актер.

В этом отношении выбранный им человек для роли Сталина вполне устраивал Фомина. Он и смотрелся неплохо, и был умен, а если ему дать немного выпить, как Фомин заметил это пару недель назад, тот начинал неудержимо острить, а это очень нравилось молодежи.

Вдруг Сталин внезапно перестал смеяться и спросил:

– Кстати, когда похороны Владимира Ильича?

Это был больной вопрос для Фомина. Еще две недели назад он запланировал похороны Ильича, как могучую демонстрацию народного гнева. Народ должен был объединиться и навсегда сплотиться вокруг его партии в дни траура. Фомин видел старые киноленты, он помнил, что творилось на Красной площади почти сто лет назад, когда хоронили настоящего Ленина. Ему хотелось повторения.

Но тут вдруг окончательно вышла из-под контроля Мэрилин Монро, а без родной сестры достойные публичные похороны Ленина были невозможны. Ее истерика началась еще в больнице, как только к ним вышел в коридор главный хирург с плохой вестью. Затем ее истерика стала перерастать в политическое буйство: она безошибочно чувствовала, кто и зачем убил ее второго брата. Поэтому Фомин принял решение о срочной ее изоляции.

Она была еще жива, но и этот последний милый клоник должен был скоро умереть. Фомину не жалко было клонов, он их считал глупой шуткой природы, уродцами.

– Надеюсь, Ленин ляжет в своем Мавзолее? – спросил Сталин у генсека Фомина.

Фомин внимательно на него посмотрел: его смех и шуточки начинали его доставать. Но лицо того было сейчас совершенно серьезно.

– Мавзолей занят, – мрачно ответил Фомин.

– Но я ведь там лежал. Вы не забыли? Теперь мое место свободно.

Фомин вскинул возмущенные глаза.

– Не заговаривайтесь, Иосиф Виссарионович! – строго сказал Фомин. Он обращался к тому только по имени и отчеству диктатора. Уже месяц, чтобы им обоим привыкнуть, и самому не ляпнуть потом при журналистах его настоящее имя. – Вы пьяны!

– Еще нет. Можно я допью остатки из вашей бутылки? – попросил Сталин.

Фомин уже открыл было рот, чтобы отказать, но подумал, что этим неминуемо натянет с пьяным человеком отношения, а этого делать не стоило. Завтра на Центральном телевидении предстояло ключевое интервью: ток-шоу. Черт с ним…

Фомин достал из сейфа почти пустую бутылку и выплеснул остатки в мятый бумажный стаканчик. Сталин выпил и крякнул.

– Отличный у вас коньяк. Грузинский, наверное. А знаете, мне нравится быть Сталиным, я вхожу во вкус.

– Сталин не пил так много.

– Сталин много, чего не делал. Но и делал очень многое.

– Не вздумайте утром опохмеляться! Дружинники, которые будут с вами в гостинице, за этим проследят.

– У меня с ними общий номер?

– Считайте, что да, они останутся у дверей. И постарайтесь меньше острить. Не всем это нравится.

– Когда вы мне заплатите?

– Как договорились, ни днем раньше. Премия – по результатам.

– А как же аванс? Сегодня вам мое выступление разве не понравилось?

– Неплохо. Но аванс после ток-шоу на телевидении. Завтра.

– Вы очень строгий. Вы, наверное, не любите людей. Сталину бы это не понравилось.

– Мой шофер отвезет вас в гостиницу.

– Где моя охрана?

– Свою охрану вы узнаете по красным повязкам. Они всегда будут рядом. Попрошу вас вести себя в гостинице скромнее. Вы – не Сталин.

– Я – Сталин!

28. В посольстве

Джеймс Форд был в понедельник с утра в исключительно хорошем настроении. Сидя у себя в кабинете и поглядывая на монитор компьютера, он иногда даже похохатывал, что было для него совершенно необычным. Причиной его прекрасного настроения были деньги.

На экране его компьютера были не дипломатические сводки или шифровки из управления, а графики и таблицы с азиатских бирж, открывшихся первыми после выходных. Там все российские ценные бумаги неудержимо росли на воскресных новостях с московского стадиона. Именно это Форда и веселило. Его старая и верная подруга в Нью-Йорке, которой он позвонил в четверг, когда та еще спала, и попросил продать российских рублей и акций на миллион долларов «в короткую», все точно так исполнила. Она заняла для бывшего любовника миллион, вложила от себя столько же, и на все эти деньги встала в «короткую» позицию. К вечеру пятницы рубль и российские акции упали в цене на всех биржах мира вдвое, поэтому два миллиона долларов Форда и его подруги превратились в четыре. Подруга, как опытный биржевик, не стала испытывать судьбу, полагаться на загадочную русскую душу и оставлять позиции на выходные. Она закрыла все русские дела за несколько часов до закрытия биржи в Нью-Йорке.

Она закрыла все позиции и облегченно откинулась на спинку кресла, подальше от компьютерных мониторов. Последние сутки ей стоили редкой нервотрепки, – он могла потерять все, накопленное годами, и даже залезть в большие долги. Но в результате она стала миллионершей. Миллионером стал и ее давний любовник Джеймс Форд. Она позвонила ему тотчас: в Москве был уже поздний вечер.

– Джеймс? Ты миллионер.

– А ты – прелесть. Я тебя люблю! – был ответ из Москвы.

Как раз в эти минуты на другой улице Москвы банкир Левко начинал скупать на бирже Нью-Йорка русские рубли и акции. Он тоже стал в этот день миллионером. Но теперь он хотел стать миллиардером. И напрасно.

В субботу рано утром Форд играл в спортивном клубе в теннис, о работе он не думал, и только каждую минуту чувствовал в своей груди приятное тепло от сознания, что он победил и теперь очень богат. В субботу днем он получил нокаут и несколько минут пролежал под лестницей без сознания. Но в воскресенье днем он снова был, как огурчик, и приехал, озабоченный, в посольство: события на московском стадионе угрожали интересам его страны.

В понедельник утром к нему снова вернулось радостное чувство победы. Оно даже усилилось, когда он увидал, что делалось утром с рублем и русскими акциями на азиатских биржах после воскресного убийства. Но его миллион был теперь навсегда в безопасности, в надежном американском банке. Как хорошо иметь деловых и умных друзей!

Его чудесному настроению слегка мешала боль в глубине скулы. Боль слабела, но не уходила и напоминала о его поражении в субботу. Он отгонял это неприятное воспоминание, думал о своем миллионе долларов, но ложка дегтя только лишь разбавлялась от этого, и смесь получалась с привкусом.

В субботу вечером, переживая за свой конфуз под лестницей, он вспомнил еще кое-что. Из далекого своего прошлого, когда молодым стажером ЦРУ он служил несколько месяцев в Афганистане, в стране, воющей в то время с русскими. Он не носил там никакого оружия, ни в кого не стрелял и никого не убивал, ни русских, ни коммунистов-афганцев. Но зато он учил бородатых моджахедов как это лучше и эффективнее делать. Джеймс Форд был там военным советником.

Как-то раз он был с ними в засаде на русских на горной дороге. Им повезло, ждать пришлось недолго: они услыхали в ущелье эхо от рева моторов, и вскоре мимо них поползли БТР и несколько грузовиков. Все было давно готово. Взрыв, потом крики и стоны, грохот падающих вниз камней и пламя бензовоза. На дороге горели мертвые и корчились раненные, они не успели сделать ни выстрела.

Вдруг из-под колеса горящего БТРа начал бить пулемет – откуда он только взялся! Не давал к ним подойти ни на шаг. Несколько бородачей сунулись, было, чтобы забрать кого-нибудь раненного для допроса в штабе. Так тот двоих из них сразу срезал. Форд хорошо видел этого пулеметчика в бинокль: молодой парнишка, младше него самого. Будь с ними снайпер, – сняли бы мигом, да не было.

Ударили по нему из гранатомета. Одна разорвалась рядом. Форд видел, как парнишку откинуло. Так тот снова к пулемету подполз. Раненный – Форд в бинокль видел, как по гимнастерке расплывались кровавые пятна, и рука волочилась.

Парнишка так и не дал бородачам подойти. Потом прилетел русский вертолет, начал бить ракетами по кустам, и пришлось убираться. Потащили они с собой оттуда двух бородачей… Такой вот под тем колесом лежал парнишка. И в субботу, после нокаута, Форду показалось – очень похожий на этого Николая Соколова.

Поэтому, придя в понедельник на работу и включив компьютер, он сразу зашел в кодированную информационную систему и посмотрел – кем же он был?

Справка ЦРУ:

«Соколов Николай, по последним данным – частный детектив. Военную службу проходил в Афганистане. Военная специальность – пулеметчик. Участвовал в военных действиях в последний год войны. Был тяжело ранен. Награжден.

Ближайшая политическая характеристика – антикоммунист. Владеет холодным оружием. Известны поражения метанием ножа. В юности – боксер-разрядник в среднем весе. В случае конфликта – опасен и непредсказуем.

Разведен. Взрослые дети живут во Владивостоке. Из увлечений: игра блюзов на губной гармонике, рыбалка, рисковая езда на мотоцикле.

Джеймс Форд перевел взгляд с монитора на окно и подумал: «Как этот мир тесен, просто фантастика… Точно – он.»

До обеденного перерыва он был занят составлением подробного отчета для управления о пятничных и воскресных событиях в Москве. К двум часам он закончил, закодировал и отправил, затем включил телевизор, чтобы просмотреть по кабельным каналам последние новости.

Форд увидал на экране телевизора усатое незнакомое лицо, прислушался к комментатору, и понял, что это про Россию. Он приник к телеэкрану, и не сразу смог поверить своим ушам. О Сталине он только читал в учебниках про Россию, лицо диктатора никогда бы самостоятельно не узнал, поэтому полагался только на слова комментатора. Усатое лицо вскоре исчезло с экрана, его место заняли политологи. Они говорили не столько про Сталина, сколько о загадочной русской душе. Они сами ничего не понимали, что происходит в Москве, но делали вид, что давно обо всем этом предупреждали. Россия – чужая цивилизация, она не сольется с ними никогда, как масло с водой, у нее свой путь, и не надо ей мешать уйти по этому пути как можно дальше от них.