Тропинки к паучьим гнездам

Я был настолько поражен, что на долю секунды замедлил шаг. И с удивлением оглянулся на Костю. Это было, по меньшей мере, странно. Костя, тот Костя, который с молодцеватой выправкой и с каменным лицом, не мешкая ни секунды, без тени сомнения в серых глазах заправского садиста, убивал противника, вдруг сдавленным голосом скороговоркой выговаривал текст, только за который, по меньшей мере, можно было бы попасть в крематорий ГРУ. Расскажи мне кто-нибудь такое – я бы не поверил. Да что там говорить – я рассмеялся бы в лицо. Но сейчас мне было не до смеха. Мне вдруг стало страшно. Холодок пополз по спине.

Я шел рядом с Костей и лихорадочно размышляя над услышанным. Краем глаза я наблюдал за ним, за его спокойным лицом. Со стороны могло показаться, что это два спортсмена с безоблачным будущим выходят из здания аэропорта, причем выходят молча, не разговаривая друг с другом. Такой эффект не портила даже повязка на лице Кости, аккуратно наложенная от правого уха к подбородку. Мне нельзя было мешкать с ответом, до машины оставалось метров сто. Но главная причина, почему мне надо было быстро ответить, крылась в другом.

В ГРУ часто устраивались подобные проверки. И, возможно, Костей было получено задание – проверить меня. Не выполнить приказа он не мог. В этом случае неблагонадежным оказался бы он. Предупреди Костя меня об этом – конец его был бы неминуем, ведь в любом месте на нас мог бы оказаться «жучок» или за нами могло вестись микрофонное наблюдение. Все это означало, что от моего ответа зависела моя судьба. И даже после – не доложи я об этом разговоре начальству, я оказался бы трупом. В ГРУ не щадят даже колеблющихся – «колеблется – значит потенциально опасен». Все это пронеслось в моем мозгу мгновенно, ведь даже промедление в ответе могло быть расценено как измена.

Я не шевелящимися губами произнес только одно слово «нет» и ускорил шаги. Стеклянная дверь аэропорта бесшумно отошла в сторону, и мы двинулись к «саабу». Я открыл дверь и первым сел на заднее сидение машины, предварительно передав чемоданчик водителю. За мной последовал заметно побледневший, но все такой же невозмутимый Костя.

…Советское посольство в Лондоне, находившееся на Кроуди-стрит, представляло собой тихое здание с пристройками и небольшим английским садом. Аккуратно подстриженные клумбы и лужайки ярко зеленели, радуя глаз. Нас с Костей разместили в разных комнатах. В каждой из этих комнат находились две кровати, комплект белья и нехитрая канцелярская утварь и, как всегда, по «жучку» на брата. Было понятно, почему меня и Костю поселили порознь, и я знал, что мой сосед по комнате будет следить за мной во время нашего совместного проживания, впрочем, так же, как и я за ним.

Нас поодиночке должны были допросить в нижнем подвальном этаже посольства в первый же день нашего там пребывания. Этот процесс назывался докладом, хотя суть его сводилась к самому настоящему допросу. Первым на доклад пошел я, как командир группы.

Меня провели в подвальное помещение, где за сейфовой дверью я должен был встретиться с полковником Осиловым. Хотя все стекла в посольстве были звукоискажающими, и ни один иностранный «жучок» не мог остаться в посольстве не замеченным, все равно доклады и разговоры, мало-мальски относящиеся к разведданным, проводились здесь.

Представитель ГРУ – полковник Осилов – был незаметной фигурой в посольстве и человеком, который имел завидный вес в штаб-квартире ГРУ в Москве. Вообще-то в любой момент он мог взять на себя управление посольством, и все, включая посла, обязаны были повиноваться его инструкциям. Об этом знал посол, и об этом догадывались многие старожилы консульства.

Такие «серые кардиналы» имелись во всех, без исключения, советских, да и иностранных представительствах. У них были самые разные должности, но всех их можно было вычислить по одному простому признаку – они никогда не выходили за пределы посольства. Слишком многое им было известно и, наверняка, за ними охотились представители иностранных разведок. Ведь каждый из них, как паук, осторожно и терпеливо, плел свою агентурную сеть, и окажись он в руках врагов, кто знает, как поведет себя тот же полковник или майор.

Я доложил обо всем Осилову, но трудно было догадаться по его непроницаемому лицу, как оценил он наши действия. И в конце я буквально слово в слово передал наш диалог с Костей. Человек не обладает даром предвидения, и это, наверное, одно из немногих нечеловеческих качеств, о которых не стоит жалеть. И сидя в одиночестве в сейфовой комнате, излагая все факты на бумаге, я не сомневался в истинности своих действий. Это, конечно же, была проверка, и я почти убедил себя в этом. Но где-то там, в глубине души, что-то тревожно ныло, и время от времени, как тошнота, подкатывало к горлу чувство омерзения. Черт его знает, может это и есть то, что называют совестью? …

Костю я больше не видел никогда. Он исчез из моей жизни. И хоть я и говорил себе, что он просто служит в смежном засекреченном отделе или где-то выполняет очередное задание, я знал, что Кости Лебедя, единственного человека, который хотел заодно с собой спасти и меня, уже не существует, и заложил его я. С этого времени я сломался. Внешне я был спокоен и невозмутим, работая как и прежде в Москве. Потом, через два месяца, меня перевели в Лондон, и я обосновался в дипломатическом корпусе. Это было повышение, которому позавидовали бы многие. Но знали бы они, какие кошмары мне снились ночью, что происходило со мной в то время суток, когда люди отдыхают. Я неотступно думал о Косте. Я почти наверняка знал, что произошло в тот день, когда я приговорил к смерти своего, пожалуй, единственного друга. Его вызвали на доклад, и когда он вошел и сел перед Осиловым, за его спиной появились двое. Я знаю наверняка – Костя понял все, когда Осилов объявил ему о его возвращении в Москву и когда один из верзил закатил его рукав и вколол ему в вену чудо-препарат всех разведок – дормикум. Я надеюсь, что он простил и понял меня, если это возможно простить. Но я знаю точно, что он меня понял, как я понял бы его. Управление не оставляло выбора – это был главный принцип работы ГРУ. Что сделали с Костей в точности – я не знаю. Пулю в затылок там, в Москве, или крематорий, предварительно засняв все на ленту, в назидание «потомкам»… Не знаю… Только знаю, что я потерял покой. Мне было очень плохо. И впервые за всю свою жизнь я почувствовал себя убийцей.

В Лондоне я проработал около четырех лет. И все это время неотступно меня преследовало чувство то ли вины, то ли омерзения к себе самому. И чувство это нарастало. Внешне я был спокоен и невозмутим. Днем мои сомнения и кошмары, вытесняемые рутинной работой и каждодневными заботами, как бы уходили на задний план. Но ночью меня терзали кошмары.

Не знаю, что я наговорил во сне, не знаю, что услышал мой сосед по комнате. А может и просто по причине массовых кадровых изменений, лихорадящих командование ГРУ. Но когда в один из дождливых осенних дней меня вызвал все тот же полковник Осилов, и за моей спиной выросли две фигуры, я понял, что участь моя решена.

На следующий день я садился в самолет на Москву, безучастно спокойно смотря впереди себя под воздействием все того же дормикума и в сопровождении все тех же двоих.

В Москве мне с глазу на глаз, без какого-либо объяснения были одновременно зачитаны приговор и обвинение. По-видимому, для ГРУ все и так было ясно, а может, надо было окончательно зачистить следы той миссии.

И я попал сюда в качестве «куклы». Круг замкнулся.

19.. г.

Капитан Степан Карташев

ВС СССР У-296786

Я вздохнул и отложил прочитанное в сторонку. Взглянул на пожелтевшие листки, исписанные мелким неровным почерком. Чиркнул зажигалкой и глубоко затянулся сигаретой. Глотнул остывшего кофе.

За окном январский вечерний снег бесшумно скрывал Москву под своим пушистым холодным покрывалом. Ленинградский проспект, такой шумный еще днем, в вечных пробках, теперь словно дремал под убаюкивающее урчание редких автомобилей, медленно проезжающих, словно большие посыпанные снегом жуки. И только огромная вертящаяся на столбе, треугольная реклама прямо напротив моего окна светилась до нелепости жизнерадостно. Все вокруг застыло, и даже напротив Белорусского вокзала, оживленного и вечно суетного днем одиноко топталась пара ментов, в неустанном поиске очередной незарегистрированной души.

Время за чтением пролетело незаметно, и, дочитав все до конца, я опомнился только в три часа ночи. В другое время, прочитанное, можно было бы расценить, как очередную дешевую подделку в духе наших дешевых времен. Очень уж все напоминало скандальную когда-то Суворовскую книжку «Аквариум». Да и наши во Вьетнаме как-то были ни к селу, ни к городу, если бы не одно «но», меняющее в корне мой подход к этой кипе из пожелтевших бумаг. Если бы не одно «но», из-за которого мне стало зябко после прочитанного, несмотря на хорошо отапливаемую московскую квартиру. Я глубоко затянулся сигаретой и с шумом выдохнул дым в потолок. Бумаги эти передал мне глубокий старик, генерал-полковник в отставке, Геннадий Дмитриевич – сосед по даче.

Я встал, потянулся и подошел к окну. Мелкий снег все так же плотно опускался на город, и в свете уличных фонарей картина эта напоминала какую-то сценическую фантасмагорию. Благодать, да и только. Я люблю такие ночи. Мне нравится в такое время гулять по Москве, когда вся мерзость большого города как бы покрыта тонким макияжем снега, и бесшумно проезжающие, редкие машины, поскрипывая свежевыпавшим снегом, вызывают чуть ли не умиление. Но сейчас мне было совсем не до прогулок.

С Геннадием Дмитриевичем, подтянутым стариком, соседом по даче, мы были знакомы достаточно давно. Высокий, с редкими седыми волосами, острым четким профилем, он больше походил на какого-то английского аристократа, случайно забредшего погулять и посмотреть на ближнее Подмосковье. Жил он одиноко, хотя особым пуританством не отличался. Мы часто проводили с ним вечера, беседуя за чашкой чая, а иногда, бывало, попивали и кое-что покрепче. Часто наша беседа была о реалиях современной жизни.

Геннадий Дмитриевич обладал острым умом аналитического склада. И каждый раз его анализ сложившейся ситуации был настолько аргументирован, что мне оставалось лишь в конце восхищенно соглашаться с ним (несмотря на мое, чисто профессиональное свойство перечить во всем). Кстати, многие из его прогнозов в последствии оправдывались, чего не скажешь о прогнозах наших новоиспеченных государственных мужей.

Я журналист и, естественно, пытался выспрашивать моего собеседника о его жизни. Но каждый раз Геннадий Дмитриевич или отшучивался, или отвечал очень невразумительно. От этого мое любопытство распалялось еще больше, но ничего добиться от старика я не мог.

– Андрюша, дорогой, ничего интересного я рассказать тебе не смогу. Я всего лишь был кабинетным военным и кроме папок да бумаг в руках ничего не держал, – говорил он мне и по-стариковски тяжело разводил руками. – Это ты мне расскажи, что в мире делается. Какой бандит кого зарезал, почему и за сколько! А что я, старик, тебе могу интересного рассказать? Да ничего! Вы все уже про нас знаете. Сам не раз, наверное, в своей газете статьи публиковал про репрессии, про Сталина, Брежнева… – при этом в глазах Геннадия Дмитриевича проскакивала хитринка.

Вот так мы и подкалывали друг друга, сидя то за чаем, то за водкой, а то и за виски, который Геннадий Дмитриевич любил и умел пить в многочисленных сочетаниях. Собеседником он был интересным, и мы с удовольствием общались друг с другом, пока наши супруги сидели и обсуждали между собой разные женские проблемы.

Год назад Римма Станиславовна, жена Геннадия Дмитриевича, скончалась как-то тихо и неожиданно. Она просто легла ночью спать и не проснулась утром. Похоронили ее на Домодедовском кладбище. На похоронах Геннадий Дмитриевич стоял осунувшийся, и в его взгляде читалась беспредельная тоска одинокого человека.

С того дня Геннадий Дмитриевич сильно сдал. Он как-то похудел, сник, стал необщительным. Я много раз приглашал его к себе в гости на ужин, но на все мои приглашения он отвечал отказом и грустно улыбался. Тогда Ольга, моя жена, под разными благовидными предлогами стала носить ему еду.

Вчера я был сильно удивлен, когда Геннадий Дмитриевич позвонил мне на мобильник и спросил смогу ли я подъехать к нему? Естественно, я пообещал, что подъеду, но поскольку в редакции у меня была запарка, я выехал с работы около шести вечера, а пока пробирался по МКАДу из центра через вечные московские пробки, стало уже восемь. Так что в Жуковку я попал уже в начале десятого.

Я не встречался с Геннадием Дмитриевичем уже с месяц, и за это время он сильно сдал.

– Ну, здравствуй, Андрюша. Что-то забыл ты старика. Или не интересен стал я тебе? – с грустной улыбкой встретил меня Геннадий Дмитриевич.

– Да, что вы! Что вы… Просто заморочки на работе. Да и Ольга с ребенком дома сидят, простудились оба. Вот и не появлялся! – ответил я, шумно отряхиваясь от снега и с тревогой поглядывая на старика. Очень уж тот постарел. Сквозь тонкую кожу на висках просвечивала голубая сеть вен.

– Ну да шучу, шучу. Все понимаю. Устал, небось, пока сюда добирался. Проходи, согрейся. … Почаевничаем…

Пока я снимал куртку и вешал ее вместе с шарфом и кепкой на вешалку, Геннадий Дмитриевич уже накрыл на стол. В зале горел ночник, уютно освещая желтым пятном маленький столик с двумя чайными стаканами, тортом и тарелками.

– Алкоголь не предлагаю, – с тонкой усмешкой обратился ко мне Геннадий Дмитриевич. – Не из-за жадности, а просто ты за рулем. Но если что – только скажи…

Я отрицательно замотал головой и удобно развалился в кресле, обхватив ладонями горячую чашку чая.

– Ну как Ольга? Как ребенок? Что там со здоровьем случилось? Что-то серьезное?… – подтягивая второе кресло к столу, спросил Геннадий Дмитриевич.

– Слава богу! Все живы, здоровы. Обычная московская простуда, каждый год то же самое. Отсидятся дома – пройдет. А вот вы, Геннадий Дмитриевич, выглядите что-то не важно. – Я звучно отхлебнул чай. – Может в город? Что вы тут сидите один? Зима пройдет, приедете на дачу – все тут будем, ну и веселее станет жить… – как-то вяло попытался я побалагурить.

– Да нет, Андрей, – усмехнулся старик. – Мне и здесь хорошо. Тишина. Никто не раздражает. Магазин рядом. Все что нужно покупаю, слава богу, сам…

Я потянулся за сигаретой. Закурил и вопросительно взглянул на Геннадия Дмитриевича. Ведь не чай же пить он меня вызывал с такой поспешностью? А пока старик собирался с мыслями, я, не спеша, затянулся сигаретой.

Еще одно, за что я уважал Геннадия Дмитриевича – возможно, для кого-то это покажется смешным и нелепым – было то, что он не реагировал, как курсистка на курение у себя дома. Для большинства моих соотечественников курение в их квартире приравнивается чуть ли не к акту осквернения святыни. И независимо ни от чего – гость ты или не гость, ты изгоняешься в лучшем случае на кухню. И хозяин дома с каким-то восхищением собой и выражением чисто совкового снобизма на лице, затягиваясь сигаретой в компании гостя, гордо заявляет, что «у них в квартире не курят!». А когда уж выгоняют на лестничную площадку! … Словом, такого «гостеприимства», впрочем, как и настойчивого подсовывания тапок, у Геннадия Дмитриевича не было, хоть и жил он сейчас один. Вот за это я его очень уважал с первого дня нашего знакомства.

– Понимаешь, Андрюша, обнаружил я у себя тут одну штуку… Ну и подумал, что это тебе пригодится, – Геннадий Дмитриевич встал, подошел к книжному шкафу и медленно стал доставать оттуда, как бы сомневаясь в правильности того, что делает, небольшой бумажный сверток.

– Это что-то вроде то ли дневника, то ли мемуаров. Не моих… Не моих, – отмахнулся он от моего удивленно-вопросительного взгляда, выложив сверток передо мной на стол.

– Просто я подумал, что это было бы тебе интересно … Конечно кое-что я оттуда изъял… лишнее.

Я потянулся за свертком и уже собирался его развернуть, но Геннадий Дмитриевич остановил меня:

– Не сейчас … Поедешь домой, в спокойной обстановке … Не спеша. … А сейчас допивай свой чай и айда… Ольга, небось, заждалась.

Он как будто спешил меня выпроводить, пока не передумал отдавать сверток. И я решил, что мне действительно пора уходить. Тем более, что меня стало разбирать любопытство. Я наскоро попрощался со стариком и, прихватив сверток, вышел к машине.

Всю дорогу до Москвы я боролся с желанием остановиться и развернуть пакет, но неимоверным усилием воли сдерживал себя и гнал автомобиль по пустеющим улицам к дому…

Я журналист. И, слава богу, обстоятельства моей жизни сложились так, что мне не пришлось в отличие от своих коллег и друзей менять свою специальность из-за материальных проблем. Мои родители, врачи по профессии, в благословенные советские времена, когда их работа оплачивалась соответственно, да и льгот было достаточно, сумели обеспечить себя дачей и квартирой в центре Москвы. А когда скончалась бабушка, то мне в наследство досталась еще одна квартира на Остоженке. И вот я, как любой уважающий себя москвич, сдав бабушкину квартиру приезжей с Кавказа на заработки семье, обеспечил себя тем прожиточным минимумом, который у многих считается максимумом счастья. Но в отличие от многих москвичей, я решил не спиваться и не деградировать, благодаря своим дивидендам, а попытать счастья на поприще своей профессии.

На поверку оказалось, что журналистика в современных реалиях сходна с проституцией не только по признаку древности. И мне пришлось поменять ряд редакций из-за несхожести во взглядах на освещение ряда проблем. В один из таких моментов своей жизни я вдруг понял, что рискую попасть в «черный список» вечно неугодных журналистов, чего мне, естественно, не хотелось совершенно. Вот тут я и нашел работу в одной редакции, где платили средне и требовали соответственно: в общем, все как всегда… Так что особым ничем я не выделялся, разве что квартирой на Остоженке, да и у Ольги была квартира в Ясенево, которую мы тоже благополучно сдавали.

И вот на фоне этой идиллии Геннадий Дмитриевич, мой сосед по даче, подсунул мне стопку пожелтевших страниц, от которой прямо-таки несло неприятностями. Сигареты кончились, а Ольга стояла в халатике в проеме двери и вопросительно смотрела на меня. За окном в тишине плотно падал мелкий снег, и мне вдруг захотелось выйти и погулять.

– Оль, давай погуляем чуть-чуть? Вот и сигареты кончились.

– Да ты что, с ума сошел, четвертый час ночи! – но глаза у жены озорно блеснули.

– Да ладно тебе ломаться. Впервой что ли? Пройдем до «Яра». Там как раз палатка «24 часа». Я сигареты куплю – и обратно. Подышим чистым воздухом – на улице тишина. Только оденься потеплее, а то опять температура поднимется.

Ольга без лишних слов повернулась к гардеробу. Я благодарно посмотрел ей в след, и начал натягивать на ноги ботинки…

На следующий день я позвонил Геннадию Дмитриевичу и договорился с ним встретиться. Встреча должна была состояться вечером того же дня, и я, наспех закончив свои дела в редакции, в шесть уже сидел за чашкой чая у старика. Выглядел он еще хуже, чем вчера – какой-то бледный, с нездоровым лихорадочным румянцем на щеках.

– Геннадий Дмитриевич, насчет того, что вы дали мне вчера прочитать… – я как-то мялся, не зная, как начать разговор. Но про себя, по дороге сюда твердо решил без церемоний выведать у старика все насчет происхождения рукописи. – И есть у меня к вам вопросы.

– Да уж. Предполагаю, что найдутся – усмехнулся Геннадий Дмитриевич. – Настолько предполагаю, что уже даже почти пожалел, что отдал тебе эти бумаги.

– Поздно, Геннадий Дмитриевич. Поздно. Дело сделано. – Вяло отшутился я. – Так вот, откуда у вас этот сверток? Как он к вам попал? Первый вопрос…

– Андрей, давай так… – перебил меня старик, – я понимаю, что у тебя должны были возникнуть вопросы, и понимаю, что если уж я добровольно и собственноручно передал тебе этот сверток, то должен ответить тебе на кое-какие из них. Но пойми и ты меня, старика. Мне трудно объяснить все подряд не столько из-за нежелания этого делать, сколько из-за состояния здоровья.

Только теперь я заметил, с каким трудом ему удается разговаривать. Почти после каждого произнесенного слова он тяжело переводил дыхание.

– У меня рак поджелудочной железы с метастазами в печень и, как я понимаю, жить мне осталось недолго. Это я узнал с месяц назад – долго убеждал врача сказать, что происходит. Если бы недавнее наше знакомство с ним, он бы не сказал ни за что. Это уж точно… – старик грустно улыбнулся каким-то своим воспоминаниям.

– Извините… Геннадий Дмитриевич, что же вы мне не сказали?… Соболезную. Может, я не вовремя? – от неожиданности я начал бормотать всякую чушь и даже привстал, намереваясь уйти.

– Да садись ты, садись! Расслабься… – махнул он рукой. – Я это все к тому, что отвечать буду медленно и недолго. Остальное додумаешь сам – умный ведь!.. Так вот, откуда это у меня спрашиваешь? Досталось, вроде как, по наследству, – усмехнулся Геннадий Дмитриевич. – Я тебе не лгал, когда сказал, что имел дело с бумажками да папками… Я был какое-то время начальником того учебного комплекса, где закончил свои мемуары капитан Карташов.

Геннадий Дмитриевич сделал глоток минералки, слегка усмехнулся и продолжал:

– Понимаешь, Андрей, для него это было что-то вроде подведением итогов своей жизни. Сливом для эмоций. Выпусканием паров, что ли…

Я забыл про чай, про болезнь старика. Мне уже расхотелось домой. Журналистский азарт, а впрочем, и элементарное любопытство взяло вверх надо мной.

– А как он, Геннадий Дмитриевич, все это свое творчество хранил в тайне? Как его не засекли хотя бы за письмом? Ведь, как я понимаю, условия жизни у него были не санаторные, правильно? – почему-то я перешел на шепот.

– Правильно, Андрюша. – Взгляд у старика стал чуть ли не озорной. – Я знал, что он пишет. Это я ему давал бумагу и ручку. Он меня попросил об этом.

– Тогда я ничего не понимаю. Зачем вам-то это нужно было? Для чего? Вам-то, какой был резон подставлять себя? Он-то смертник. – Я недоуменно посмотрел на старика – Ему все равно, но вам-то было что терять! В конце концов, учитывая степень его диверсионной подготовки, эту ручку он мог использовать, как оружие. А если бы заложил он вас? Или узнал бы кто? …

Старик усмехнулся:

– Вон как заговорил! Прямо заправский разведчик… А это был уже мой личный слив, Андрюша. Наверно, это трудно объяснить тебе сегодня, но меня наша с ним связь даже как-то… тонизировала что ли. От конторы невозможно было утаить ничего. А я вот, хотел хоть это – да утаить! Понимаю, звучит странно, но объяснил, как смог. А насчет того, что заложил бы меня Карташов, или ручку использовал бы не для тех целей – не думаю. Опустошенный он был весь, какой-то вывернутый. Ему было все безразлично. Только во время тренировочных боев вроде как оживал. За это его в «учебке» очень ценили и побаивались, – Геннадий Дмитриевич глотнул минералки. – После того случая с арабом его долго не сцепляли с иностранцами, ждали пока ослабнет. Хороший был боец…

Старик откинулся в кресле и задумчиво опустил голову. Я лихорадочно искал самые главные вопросы из миллионов, роящихся в голове.

– А почему вы? … Почему он выбрал вас? … Откуда он знал, что может обратиться к вам с этой просьбой насчет дневника, и вы ему не откажете?

Геннадий Дмитриевич заглянул внимательно мне в глаза и прежде чем ответить, почему-то выпрямился в кресле:

– Да потому что он был знаком со мной. Потому что я сам зашел к нему в камеру, когда узнал, кто сидит там. И потому что, Андрюша, я и есть… – тут старик чуть остановился, а я замер в ожидании. – Я и есть, – повторил он, – тот самый Осилов, про которого писал Карташев.

От неожиданности я потерял дар речи. По-видимому, эмоциональное напряжение дорого далось старику, и одышка усилилась. Он хрипло дышал и уже был не бледным, а каким-то синюшным. Придя в себя, я поспешно налил ему минералки и пододвинул стакан. Сам же лихорадочно достал из пачки сигарету, прикурил ее, глубоко затянулся и с шумом выдохнул дым. Затянулся еще и только тогда посмотрел на старика.

Тому уже, вроде бы, чуть полегчало. Он горько усмехнулся, легонько, как бы с опаской, откашлялся:

– Да, Андрюша, я и есть тот самый полковник Осилов. Ты, наверное, спросишь, почему у меня другая фамилия? А это фамилия жены. Я поменял свою на всякий случай, да и чтобы лишний раз не вспоминать ту свою жизнь… Контора тоже, в принципе, не возражала.

Старик прижал платок ко рту и согнулся в резком приступе сухого надсадного кашля. Резко побледнел, на его лбу выступили капли холодного пота, четче выделились темные круги под глазами. Когда он отнял платок ото рта, на платке появились пятна крови. Я быстро погасил сигарету. Надо было закругляться, состояние старика ухудшалось на глазах, а столько вопросов хотелось еще задать. Наконец он немного пришел в себя: