Полная версия
Обрывки газет
Арина Юрьевна Крючкова
Обрывки газет
© Крючкова А.Ю., 2021
© Катерина Орлова, художник обложки
© Борис Смородин, редактор
© Издательство АСТ, 2021
От автора
…всегда пел о том, чем в эту минуту одержима была его душа, даже рискуя слишком обнажить её перед посторонним взглядом.
(с) А. В. Карельский об Альфреде де МюссеПривет, друг.
Когда эта книга попала к тебе в руки, ты, наверное, перевернул её, чтобы прочитать аннотацию и решить, стоит ли оно того. А там пусто. И тебе пришлось её открывать.
В аннотации обычно пишут несколько слов о сюжете или героях. Но в этой книге нет сюжета, и даже пары десятков сюжетов, разложенных по рассказам, нет. И про героев – тяжело объяснить, понимаешь?
Эта книга – про маленькую девочку, которой досталось большое сердце. И иногда (часто) от этого было больно. Но иногда… иногда бывала как бы боль наизнанку, сбивающее дыхание «хо-ро-шо». И это хорошо – люди, которых можно (с натяжкой) назвать героями этой книги.
На её страницах вы встретите мальчика, сквозь которого бьёт солнечный свет, девочку, которая добавляет в кофе корицу и мантры, и ещё одну девочку, которая курит на балконе, пока на кухне сами собой бьются стаканы. И других Человеков, чьи имена азбукой морзе выстукивает моё сердце.
Я умею быть предельно сентиментальной и, проснувшись на рассвете, выпив залпом стакан воды, лечь животом на чужие ноги, свеситься с кровати, окунуться в лежащий на полу телефон и писать стихи. А потом забраться обратно в одеяло и объятие и заснуть, и проспать до обеда, ведь никакой я не поэт, это так – лунатизм.
Но эта книга – про такую меня и от такой меня. Взъерошенной, с мокрыми щеками, с дрожащими пальцами, с хлопающими в груди ставнями. У меня внутри – сквозняк, и всё это им из меня выдуло на страницы.
Если ты готов (уверен, что не простудишься, сварил кофе и написал родителям «люблю» и «у меня всё хорошо»), переворачивай страницу. И удали с телефона все купибилеты и авиасейлс, а то мало ли что…
Ещё одно маленькое предисловие
Все тексты, созданные раньше, чем я оформила эту книгу, обозначены датой их фактического написания. Во-первых – это важно для сохранения хронологической картинки. Во-вторых – со многими из них я сейчас не согласна в силу того, что знаю больше, а чувствую себя лучше. Уверена, что через пару лет всё, что я могу написать сегодня, покажется мне полнейшей ахинеей.
Часто я спрашивала Борю: может быть, не будем это вставлять? Ну зачем? Когда стеснялась написанного, потому что оно слишком личное, слишком влюблённое, слишком депрессивное (и даже с суицидальным настроем) или просто не такое качественное, как я создала бы сегодня. Что-то я переписывала и редактировала. Где-то ошибки не менее значимы, чем сам текст. Боря был беспощаден: он заставил меня вставить всё.
Начало
Есть отцы, которые не любят своих детей, но не бывает деда, который не боготворил бы своего внука.
(с) Виктор Гюго, «Отверженные»У всего должно быть начало. Может быть, это всего лишь условность, но я ничего не имею против неё.
И вот я стою в начале. На улице снег и холодно, но у меня хорошая куртка, и под шапкой даже немного жарко, только дед ни за что не разрешит снять её. Мы с ним смотрим, как в сугробе под кустом копошатся мышки. У них чёрные полосочки на спинках и тонкие хвостики, и они одновременно хорошенькие и неприятные, на них хочется и не хочется смотреть. Моя голова далеко, и мышки цепляют внимание только маленькой её части, а в остальном я – полёт! Я сочиняю роман.
Я пишу его ночью, подсвечивая тетрадь карманным фонариком, и в метро, и на уроках, спрятав под учебниками и отгибая их краешки, чтобы учитель не обратил внимание. Я пишу его у себя в голове, потому что мой почерк не поспевает за моими мыслями: когда засыпаю, когда плыву на скорость четыре бассейна, когда синхронно с папой жую бутерброды на завтрак.
Что-то происходит: уроки, тренировки, разговоры, поездки с родителями, мытьё головы и пропахших хлоркой купальников, рисование оценок в таблице на холодильнике, хрустящие следы на снегу, короткая перепалка с дедом о том, кто будет нести рюкзак (я всегда проигрываю; дедушка научил меня уже в первом классе, что я не буду носить рюкзаки сама – пусть их за меня носят большие и сильные, а я и без того едва виднеюсь над землёй). Что-то происходит, но происходит как-то мимо меня, потому что я сочиняю роман.
Роман о том, как эльф Леголас с одной стороны океана и гном Гимли с другой стороны океана руководят работами по прокладке тоннеля метро, чтобы встретиться и выпить по дружеской пинте пива. Чёрта с два вы получите покой, эльфы, уплывшие на поиски Валинора! Я не признаю расслоения общества и пафосных прощаний на причале. Я соединю Аман и Средиземье скоростными поездами.
У гномов, конечно, получается лучше. Но эльфы тоже очень стараются. И мой роман уже занимает целую тетрадь (12 листов в косую линейку!), поэтому пора приступать ко второй части. Я пишу три тома, как Профессор; я с первой попытки пытаюсь запрыгнуть на небеса.
В начале мы с дедом садились на скамеечку в парке. Липкими от клюквы в сахаре пальцами я листала страницы своей тетрадки и читала деду роман. Может быть, поэтому – но скорее просто по вседедовому свойству – дед никогда во мне не сомневался.
Гусеница городского сумасшедшего
Без анестезии, я без анестезии всё чувствую так сильно, так сильно!
(с) Alai Oli, «Без анестезии»В 2016 году у меня появилась острая потребность Мыслить и Понимать. Без всяких веществ моё сознание расширялось, и призванные сдерживать его стенки черепа лопались от натуги. Иногда мне отчаянно хотелось перестать думать, но это было физически невозможно: если я в течение дня ни разу не оставалась наедине со своими мыслями и бумагой, куда их можно было бы изложить, меня начинало тошнить от необъятности собственного нутра и острой необходимости его выплеснуть.
Мне было пятнадцать – и меня тошнило мыслями.
Я воспринимала мир так остро, а моё ещё не нашедшее выхода воображение прорывалось в таких странных местах, что мне казалось: я схожу с ума. Картинка в моих глазах самопроизвольно замедлялась и ускорялась; я видела НЛО в небе над Константиново и дым от планшета младшей сестры; иногда объёмные предметы вдруг превращались в плоские и тонкие, как листы бумаги, а крошечные песчинки сахара становились такими огромными, что я могла пересчитать их в литровой банке. «Думаю, я могу видеть мир чуть больше, чем есть».
При этом весной 2016 года я вынырнула из подростково-детской литературы в мир «больших книг» и мемуаров. Я захлёбывалась, читая стихи поэтов XX и XXI века. Например, сборник Высоцкого улетел у меня за одну очередь в больнице. Моя голова требовала Познания, и я впервые задавалась вопросами, которые мучают взрослых людей сотни лет: что будет после смерти? Возможно ли любить и дружить вечно? Каково физическое воздействие счастья? Почему люди поступают так?
Я задумывалась о бесконечности и о том, где у неё границы: «Твоя душа лежит в моих ладонях. Я знаю, что однажды ты захочешь забрать её, но молчу. Ты знаешь, что однажды захочешь забрать её, но сам себе не веришь. Пожалуйста, не верь дольше. Твоя душа так греет руки». И впервые пробовала жить по законам кармы: «Может стать плохо, и обязательно станет – так устроен мир».
В школе нас готовили к ОГЭ, на котором нужно было рассуждать на примитивные темы, разбирая какое-нибудь словосочетание из текста. А я рассуждала на экзаменационном бланке о том, почему Шекспир был прав, когда сказал, что «весь мир – театр». О том, что люди неискренны по своей природе и о том, что я тоже – такая. Ведь я изо всех сил прячу то, что происходит в моей душе.
В 2016 году появились первые сказки, но только в конце года они стали чем-то регулярным, обрели форму и название. А весной, которая кажется мне апогеем моего детства, самой светлой и полной любви, самой счастливой весною, – весной, о которой сейчас речь, это были неопределимые пробы себя, тщательно скрываемые от широкого круга, и особенно от семьи. Со временем я стала прозрачной, как мультифора, и меня начали упрекать: «Ты не боишься, что тебе, такой открытой, легко сделать больно?» Но вот чего я никогда не боялась – так это того, что мне сделают больно. «Никто этого не захочет», – говорила я.
И в это самое время одноклассники сообщили человеку, которого я назвала своим братом, что я «слегка не в себе». «Я испугалась, я хотела доказать обратное хотя бы самой себе; а сегодня поняла, что, напротив, хочу доказать им, что они правы». Этими словами в июне 2016 я признала себя сумасшедшей и гордой своим сумасшествием; не очень-то простое решение. И хотя я (надеюсь) вполне себе в уме, с тех пор я коварно улыбаюсь, когда кто-то пытается сказать мне, что я живу не по правилам.
Я – городской сумасшедший. У меня другие правила.
21 апреля 2016
Мне сказали, что счастье фиолетового цвета.
И я пошёл искать фиолетовый.
Но в этом чёртовом городе всё черно-белое. В этом чёртовом городе все краски вымылись.
Мне сказали, что счастье пахнет весной.
Я ходил и пытался почувствовать – зря.
В этом чёртовом городе – только запах машин. В этом чёртовом городе – только аромат мокрого асфальта.
Мне сказали, что счастье звучит нежно и мягко.
Я искал этот звук – не нашёл.
В этом чёртовом городе звучит гул толпы. В этом чёртовом городе «музыка» рвёт слух.
Мне сказали, что на ощупь счастье – бархат и шёлк.
Я ходил и трогал, и в кровь стёр ладони.
В этом чёртовом городе – твёрдый асфальт. В этом чёртовом городе – упругие тела шин.
Мне сказали, что счастья нет. Я поверил. Я верил всегда.
А потом я и сам нашёл, что сказать.
Мне говорили, говорили, говорили. А я думал: счастье – рыжего цвета. Счастье пахнет дымом моих сигарет. Счастье – это надрывающаяся скрипка. Наощупь оно – твои мягкие волосы, твои нежные руки.
Следующим утром я начал жить.
Всё – бесконечно
Истинная природа вещей – пустота. Истина – слияние с абсолютом.
(с) рйн, «Юность»Я читаю свои дневники за 2016 год и думаю о том, что не бывает любви на время. На тех страницах я загадывала всегда идти рядом с друзьями, которых в какой-то момент, возможно, сама оттолкнула. Я загадывала вечную любовь, вечные кухни в лучах рассвета и печенья с шоколадной крошкой, вечные шестнадцать лет. Теперь я почти не ем печенья, да и вообще всё, что с сахаром.
Но моё сердце полнится любовью. И чтение не возвращает её, потому что она никуда не уходила – только указывает один из путей в ту комнату памяти, где живут и всегда будут жить эти люди. Как и четыре года назад, сегодня я люблю тех, кто тогда крепко держал меня за руку.
Я верю, что если любишь, то будешь любить вечно. Человек может измениться, и ты сам меняешься, и в вашем будущем может не найтись ни одного заветного «общего», необходимого друзьям, кроме воспоминаний – а этого слишком мало, чтобы сохранять повседневную близость. Но отказаться от прежней своей любви, от всех слов, которые ты говорил, и от всего, что вы друг для друга делали – значит предать себя. Значит предать и всю ту любовь, которая есть в тебе сегодня. Ведь если ты так легко обесценил прежнее, откуда взять умение ценить настоящее?
Может быть, это мой маленький секрет бессмертия. Всё – бесконечно. Я ни разу не врала, когда говорила, что буду кого-то любить навсегда. Я продолжаю любить буквами писем, сообщений, сказок, строчек в дневниках – буквами, вырезанными на сердце. И всё, что происходит со мной в настоящем, будет происходить вечно – пока не кончится отведённая под это вечность.
Это большая ответственность: знать, что вокруг нет ничего мимолётного. Ни одного взмаха крыльев бабочки, за которым не последует ураган. Ни одной единицы времени, способной исчезнуть, саму себя пожрав.
В этом огромном мире мы – крошечные, но в своих крошечных телах – огромные.
11 июля 2016
Со мной что-то в высшей степени не так. В прекраснейшей степени.
Кажется, я протяну сейчас тебе ладони, и с них пылающей бабочкой взлетит моё сердце. И опалит ресницы жаром своих крыльев.
Кажется, откроются раны всех когда-либо полученных и тысячи раз заживших царапин, и из них хлынет дождевая вода с привкусом цветов клевера.
Кажется, внутри поднимается ураган, в лёгких закручиваются смерчи из эмоций, вызванные просто ярко-голубым небом и зеленью леса на обочине дороги.
Кажется, что, чего бы ни захотеть, оно обязательно сбудется, потому что сил внутри хватит на исполнение любого желания.
Кажется, что я пью свою Жизнь через фиолетовую трубочку из пластикового стаканчика. И растекаюсь по миру миллиардом капелек.
Кажется, что я люблю тебя больше всех, кто встречался и встретится в моей жизни.
Кажется, что это взаимно.
Кажется, что это Космос.
Похоже, я из тех, кто «способен торчать, избежав укола», как в песне у Операции Пластилин[1].
Пишу какой-то психоделический бред, танцую на задворках собственного сознания. Летаю и таю, становясь рифмой в чьих-то стихах. Прекращаю быть ошибкой мироздания. Люблю и живу – и пишу это, как синонимы.
Я просто есть. И это чудо, да?
О дневниках и письмах
До свидания, Таня, иначе это письмо никогда не кончится.
(с) Марина Цветаева, письмо Кваниной Т. Н.Моя любимая часть творческого наследия писателя – его дневники и письма. Во-первых, читать их для меня всегда – учёба, но учёба бесконечно личная. Разговор шёпотом на кухне; света нет, горят свечи; шуметь нельзя – стены тонкие – проснутся домашние, наверное, дети будут плакать громко, не успокоятся до утра; чай травяной, а к чаю – ничего. Если читаешь Хемингуэя, то и чая нет, стоит виски, и я смотрю на то, как пустеет его бокал – мне больно смотреть, а я смотрю.
Во-вторых, мне кажется, это История. Для писателя писать – это работа, но буквы – это жизнь. И иногда в его романе встречаешь буквы, которые он прожил (чем лучше писатель, тем больше таких букв). А в письмах и дневниках все буквы – прожитые.
И ведь пишутся они не только для себя и близких. Даже если самому автору кажется, что только для них. Просто есть уже привычка к тому, чтобы каждое слово вытачивать. Не получается относиться к ним пренебрежительно. Переписывают, перечёркивают, забывают черновики в ящиках стола. Забывают – или оставляют, чтобы их потом нашёл тот, кто будет разбирать письменный стол писателя после его смерти?
В литературоведческое понятие «художественный мир писателя» входит и мир каждого из его произведений (не важно, вымышленный ли или заимствованный из реальности), и мир его писем, дневников, заметок на полях, может быть, даже списков покупок. В «художественном мире» живёт каждое записанное им слово.
Иногда мне кажется, что вообще всякий человек пишет свои дневники не для себя. В такие моменты я думаю, что каждая буква должна найти своего читателя, достучаться до своего сердца. Но чаще мне всё-таки думается, что большинство букв отвратительно бездарны, в том числе – большинство моих букв. Хорошо, что их у меня много: есть, что выкидывать. (И всё же на всякий случай каждому другу, с которым я вступаю в переписку, я пишу: если я умру известной, сними копию и продай оригинал на аукционе. Ты разбогатеешь. Это мой подарок.)
А ещё погружаться в личные записи – это способ залезть в нутро. Читаешь письмо Цветаевой, написанное женщине, в которую она была влюблена, и чувствуешь себя: Цветаевой. Кваниной. Вечностью промежутка в 80 лет, прошедших с момента написания (17 ноября 1940 года) до твоего сегодняшнего дня (22 мая 2020 года) – и ничего, ничего не поменявшего.
Это письмо – моё любимое. Из всех писем, прочитанных мною; из всего творчества Цветаевой. Это письмо – тело, и оно болит, и от каждого прикосновения-прочтения ему сначала становится остро-остро, а потом – спокойнее, не так больно. Мне кажется, оно сильнее, чем все стихи, хотя бы потому, что о стихах в нём говорится вот что: «Ведь чтo со мной делают? Зовут читать стихи. Не понимая, что каждая моя строка – любовь, что если бы я всю жизнь вот так стояла и читала стихи – никаких стихов бы не было».
Кстати, спойлер: после слов «До свидания» письмо не кончилось. Вообще не существует менее подходящих слов, чтобы заканчивать, чем прощание.
Большая буква Че
Мама будит меня, говорит, что я громко ночами кричу, что взрослеть не хочу.
(с) Екатерина Яшникова, «Вернуться»Я не знаю, как к человеку приходит осознание, что он – Человек. Что он – вот эта большая буква. У меня было так: сначала стена над рабочим столом обросла маленькими бумажками с записками, тексты которых – на полях этой книги; потом июньским вечером 2016 года я начала вести дневник, как в детстве. У этого дневника была задача – исследовательская задача! – поиск Истины. Мне требовалось узнать, как это – понимать, кто ты, зачем ты и что вокруг тебя происходит.
К концу первого блокнота (на него у меня ушло чуть больше двух месяцев) я с досадой резюмировала, что Истина не была найдена, необходимо продолжать поиски. Прошло четыре года. Я не вела дневник последние пару лет до того, как села за эту книгу, но когда ради неё подняла всё, что писала тогда, снова стали получаться записки похожего рода. Того, что искала, я так и не нашла.
В шестнадцать я отчаянно искала себе Учителей. Мне казалось невозможным познание исключительно на собственном опыте. В разговорах со взрослыми, в книгах я искала одного – новых мыслей, которые колыхали бы моё внутреннее море, не давая случиться штилю.
«И мне сейчас так нужно во что-то верить. Хоть чуточку слышать некое кармическое и счастье несущее. Абстрактное. Как Джа, в которого даже не веришь, но поёшь о нём, ибо так легче, чем не петь».
Я давно заметила, что моя память не может объять всю жизнь. У окружающих есть воспоминания из детства, кто-то даже помнит детство в деталях. Мне кажется, что моя «сознательная жизнь» началась тогда, когда я стала её записывать. Вот только даже первые эпохи записей давно стёрлись, возродить их можно, только перечитывая свои детские дневники. Подробная память тянется до начала 2016.
Вот и получается, что в 2016 я будто бы родилась: ещё-не-взрослым пятнадцатилетним человеком без прошлого, которому сразу пришлось осмыслять себя и окружающий мир и искать веру. В окружающем мире и в стихах Толи Царёва, которые наложились друг на друга, совпали во времени, я нашла апрель, весну, вечную юность и безусловную любовь.
Так у меня появилась моя Истина, ещё скомканная внутри, нерасказанная, непонятая, но уже существующая. Она заключалась в том, чтобы никогда не становиться взрослой.
23 июля 2016
У меня картонные стены, и, лёжа в кровати, я слышу целый мир.
Я слышу, как рычат моторы проезжающих мотоциклов; слышу, как где-то поблизости разбивается стакан; слышу, как соседи звенят ключами, видимо, пытаясь найти замочную скважину в темноте; слышу чей-то разговор на непонятном мне языке.
Я слышу, как медленно движется к горизонту солнце, зевая и глотая горький кофе; слышу, как чьё-то сердце наполняется любовью; слышу, как к людям приходят приятные сны, чтобы они успели выспаться до того, как прозвенит будильник.
Я лежу, закрыв глаза, и смотрю интересное кино про то, как Ты включаешь тусклый свет, выходишь на балкон и достаёшь гитару, чтобы сыграть гимн рассвету; про то, как шуршит бумажками ночной зверь Штиль; про то, как один светловолосый Чёрт, включив панк-рок, замешивает шоколадный крем, а один светловолосый Ангел рисует чёрным маркером руны под симфоник-металл.
Я лежу и вдыхаю запахи, до которых мне несколько тысяч километров: манящий аромат орехового латте, свежескошенной травы, любимого шампуня с привкусом абрикоса, молочного улуна с Твоей кухни, старых, зачитанных приключенческих книг, и самое главное – запах мегаполиса после ливня. Так пахнет моя Жизнь.
Я лежу и чувствую, как меня, словно обёрточной бумагой, окутывает разными цветами: фиолетовым цветом Счастья, шоколадным цветом Тепла, оранжевым цветом Ритма и зелёным цветом Свежести. Словно фейерверк сияют цветные звёздочки перед моим внутренним взором – на чёрном экране закрытых глаз.
Я лежу и растворяюсь в том, как мне не хватает Вас и в том, как я Вас люблю.
Феномен сердечного расстояния
Я буду с тобой, ты просто закрой глаза, просто помни имя моё…
(с) Alai Oli, «Я буду с тобой»Через сутки ровно (минута в минуту) в этом часовом поясе кончится странная весна 2020 года – весна одиночек. Встречи с друзьями, походы за энергетиками в Охотный между парами, фотосессии и даже разговоры на кухне с родителями прекратились два с половиной месяца назад. С тех пор я видела папу три раза, маму и Нину два раза, Варю один раз, Юлю один раз.
И всё же, когда я перечитываю записи 2016 года (тогда мне очень тяжело давалось собственное отсутствие в Москве, где друзья и парень), я понимаю, что скучания в них гораздо больше. Закрывая глаза ночью, я видела перед ними тех, до кого тысячи километров. Как и сейчас, я скучала не столько по лицам, сколько по состояниям и совместным занятиям: как Марго прячет от меня крем для «Праги», Женя заваривает чай, Амур будит по утрам.
Ничего не поменялось – я всё так же зависима от любимых людей. Мне не хватает того, как мы с Борей вместе учимся в кафе, как Варя наклоняется, прикуривая сигарету, а Орлуша, наоборот, закурив, резко вскидывает голову и смотрит вдаль, как Катя во сне сжимает мою руку, Аня выводит рисунок на капучино. Мне не хватает дрёмы в обнимку на задних партах 202-й аудитории, Сониных танцев на широких подоконниках, с Кремлём за спиной, и даже того, как мы с Машей, Кристиной и Лизой, взвинченные сессией, понемногу ссоримся (и с максимально злобным видом подсовываем друг другу ответы), а Лука спокоен и напевает БГ. Мне всегда казалось, что я жутко невнимательная, не могу составить портреты своих друзей, но на самом деле я просто почему-то плохо запоминаю лица, даже самые любимые. Зато я могу написать про каждого своего друга «инструкцию к применению»: что значит тот или иной взгляд, какие жесты говорят о напряжении и расслаблении, каким маленьким сюрпризом можно поднять настроение.
Пока я пишу это, кончики губ (под горным солнцем они перестали болеть от недостатка витаминов) тянутся к ушам, а внутри горячо и нежно, как от чая с мёдом. У меня на компьютере есть папка, в которой по файлу на каждого друга. Это не сталкерское досье, а перепись приятных общих моментов и моих любимых черт и чёрточек этих людей. Первый текст я написала про Егора, когда, придя домой после празднования его рождения, в очередной раз удивлялась, что три года назад я робко подошла к нему предложить написать его биографию (говорила на «Вы» и жутко удивлялась, что он так просто и даже заинтересованно согласился).
Мне не хватает моих друзей и наших моментов, но на самом деле я не скучаю так, как тогда, в 2016 году. И вот что я подумала: все те, по кому мы скучаем, – это один человек. У него брови одного, улыбка другого и глаза третьего. Он пахнет как все они: определённым шампунем, дымом конкретных сигарет, тем самым постельным бельём и настроением, которое имеет запах только в минуты особого счастья. Поэтому, уезжая с разрывающимся сердцем от одного, начинаешь отчаянно скучать по ним по всем. Поэтому, живя даже в такие смутные времена с кем-то из них, о других чувствуешь тепло и нежную тоску, но не боль.
И когда по ночам закрываешь глаза перед сном, представляешь того, кого держишь за руку в этой темноте, а не тех, кто сейчас далеко-далеко. Так я представляла Варю в Париже и Вильнюсе, Катю в Изборске, Виктора в Минске – а последние два с половиной месяца Кирилла и Кирилла, снова и снова, раз за разом, со знанием, что мне никогда не надоест.
