Бремя страстей человеческих. Лучшее из «Школы откровенности»

Галина Калинкина

Коростелий страх

Старушка «Вольво» мчит по трассе. За рулём гонщик, так пояснил про водителя Кораблик. На вызовы по обезвреживанию неопознанных взрывных устройств их экипаж гоняет только с ним. Валя и её муж впечатались друг в друга на заднем сидении. Сколько же не видела их: Корабля и Валюшку, свидетелей давней истории некоммуникабельности чувств двух глупых, гордых людей.

Кораблик также мешковат, только лицом сер. После дежурства. Опять ночью в городе вскрыли «шутиху», и об этом не напишут в прайм-тайм. И вместо положенного сна едет на опознание тела пропавшего друга. Валюшка, как прежде, в роговых очках. Её клетчатой юбке сколько от Рождества Христова? Валюшкин муж, красавчик и редкостный зануда. Бабы за такими бегают, а тут, поди, вцепился в Вальку и в рот ей смотрит.

Про Гарика говорят скупо. Кто, когда видел в последний раз. Слово «последний» царапает горло больнее, чем могла представить. Его нет ни у «белой вдовы», ни у «чёрной», так весело Валюшка зовёт двух снох. «Чёрная» – покинутая. «Белая» – нынешняя – уехала на праздники в Украину. Пропал Гарик в начале праздников, накануне позвонив матери, что едет к ней картошку сажать. Господи, они ещё сажают картошку. Не приехал. Мать подняла тревогу. Неделя поисков. Завтра должна вернуться украинка. На работе на хорошем счету. Занимает, отдаёт. В командировку не направляли.

«Вольво» съехала на бетонку. По гравийной просеке подобрались к жёлтому зданию РОВД, вытянутому вдоль «железки».

Дежурный спит. Мрачный коридор без лампочек. Дверь клозета настежь. Внутри по ржавчине ямы неостановимо журчит ручей. Пошли на стук в конец коридора. Классическая сцена. В кабинете за столом двое: майор и капитан дубасят сушёной таранью о столешницу, тоненько звенят две пустые поллитровки. Майор обвёл взглядом пятерых вошедших, не сфокусировался. Трое сели на стулья у стены, Кораблик встал у притолоки, я в дверях.

– Опять?!

– Товарищ офицер, покажите.

Майор надулся, побагровел.

– Вон все. С ней буду говорить.

Трое прошли мимо меня, потом выскочил капитан. Кораблик остался за дверью.

– Будешь?

– Нет.

– Ты знаешь, что они вчера опознавали?

– Нет.

– Не признали своего жмурика. Вот эта, сестра пропавшего, была. Вчера патологоанатом дежурил. Разыскиваемый тебе кто?

– Бывший.

Майор качнулся грузным телом к сейфу, достал ключи. Кораблик и правда караулил за дверью. Остальные курили с капитаном у дежурки. Дневальный спал.

До морга, одноэтажного здания с полуподвальным входом, шагов с десять. Остановившись у железной двери покойницкой, запертой на засов с навесным замком, майор сцепился с Валюшкой: отворять без медиков мертвецкую не положено. За Валюшку вступился муж. Майора поддержал капитан. Кораблик встал на сторону друзей. Образовался круг орущих друг на друга. Круг сужался. И вот-вот началась бы рукопашная. Я завизжала:

– Заткнитесь все.

Тишина и треск коростели в иве: крекс-крекс, крекс, фекс, пекс.

Майор с отдышкой спросил:

– Кто пойдёт?

Валюшка спряталась за плечо мужа. Муж отступил на шаг.

– Я.

Намотала подол на кулак и прошла за капитаном.

– Направо не ходи. Ваш в сенях лежит, мест нету.

Стала спускаться вниз.

– Свет включите.

– А включил уже. Вот так лучше будет.

И капитан захлопнул дверь. Со скрежетом и лязгом. Я смогла рассмотреть неспелую светящуюся грушу под потолком. Здесь было тихо, прохладно и темно, как в морге. Так я и есть в морге. Последняя ступень. Направо проём без двери. И там горит пятисвечка под сводом, видны полки с кулями. Не смотреть. Наш в «сенях». Я сделала шаг и упёрлась мыском во что-то мягкое и твёрдое одновременно. Не подушка и не бетонная плита. Слева вдоль стены на деревянных полатях вповалку спали люди. Справа полок не было, только открытый проём в комнату забытых вещей. Я переступила мягко-твёрдое и, упустив подол из кулака, увидела лицо у куля на полу. Женщина-бомж взглянула с пола мне в переносицу. Дальше я переступала через кули осторожнее, стараясь не будить спавших. Вот старик с бородой-клинышком, вот молодой парень, ноги голые. Ногти и пальцы совсем не похожи. Или я уже не помню ног Гарика? Дальше карлик. Ещё дальше полная благообразная старуха. Что за компания? Нет здесь нашего. Запах сладковато-муторный. И шаг глухой, без эха. Сейчас кто-то: старик, женщина-бомж, карлик или парень схватят за ногу и не вырвешься. Где же Гарик? Кажется, голые руки мои похожи на недубленую кожу кошелька с крупными пупырышками, кажется, на спине по вырезу проросла щетина и вздыбилась. Карлик не отпускает моего взгляда. Я наклоняюсь над ним, ближе, ближе. Гарик не смотрит на меня. Он вообще никуда не смотрит. Может быть, только внутрь себя. И лицо его мучительно сжалось, так и застыло с выражением муки. А мать ведь ждёт картошку сажать. Руки вытянуты вдоль тела. А туловище разрезано пополам. И нижняя часть с ногами подложена под верхнюю, для компактности. Из живота сразу торчат голени и ступни в белых носках. Один ботинок надет, другого нет. Ещё секунда – и Гарик узнает меня, как я его узнала, схватит за подол и уже не отпустит. Щетина со спины переползает по макушке мне на виски.

– Эй, ты там?

Я не сразу понимаю, что через лязг двери окликают меня. И голос Кораблика, который щурится на пороге, напоминает, что я живу в мире неспящих. Я разворачиваюсь, перешагиваю через старуху, парня, старика, женщину-бомжа, взлетаю по ступеням без счёта и попадаю в тёплые объятья.

Солнце режет глаза. Люди с сердитыми, ждущими лицами уставились на меня, на подол, зачерпнувший из лужи.

– Ваш?

– Наш.

И рыданье Валюшки. И чертыхание капитана, и матюги майора.

И шаги Кораблика вниз по лестнице к другу.

И треск коростели в иве: крекс-крекс, крекс, пекс, фекс.

Елена Панделис

Белый и чёрный

Я иду по трубе, перекинутой через строительный котлован. Он наверняка глубокий – его вырыли для фундамента высотного дома – а весна заполнила его синей апрельской водой. У меня сегодня день рождения, и вечером придут гости. Солнечно и голо. Земля беззащитна в апреле, как и мои тринадцать лет. Я в ожидании праздника, и чтобы занять время, которое само тянет себя за хвост, я вышла погулять с подружкой. Мне не терпится вступить на путь судьбы. Я  в кураже: "А слабо пройти по трубе?" И, не дождавшись ответа, иду на зов незнакомой призывной мелодии.  Я не ощущаю тела, лишь холод за спиной. Ледяное пространство страха схлопывается за мной – в детстве страх всегда сзади. Не обернуться, не развернуться – нет пути назад. Я делаю пару шагов вперед и вижу: там, за котлованом, идёт с работы в своём модном болоньевом  плаще мама. Спешит, идет быстро,  легко, почти летит, ведь у меня день рождения. Я делаю ещё пару шагов, как хороший танцор, не чувствуя ног, и вот я уже на середине трубы. Мама остановилась, замерла.  Я не смотрю ей в глаза. Я знаю – в её глазах чёрный смертельный страх, и этот страх сильнее моего, и на это нельзя смотреть. Будто вижу себя летящей в ледяной пустоте. Одна, никого вокруг. Только я и мой детский белый страх за спиной.

Прошли годы, и однажды к маме прилетела птица смерти. Сначала долго присматривалась, примеривалась, пританцовывала, а потом закружила маму в своём страшном жестоком танце: глаза в глаза, рука в руке. И я увидела мамин страх, страх перед тем, что впереди. Она вглядывалась, она долго и пристально смотрела вперёд, в бездну. Но в мои глаза она старалась не смотреть. Мой страх за неё, мой чёрный страх за неё – пусть он и не был сильнее её страха смерти – был бы ей уже не по силам. И она не смотрела. Она уходила. Одна. Мне казалось, что одна.

Часто страх возникает из ничего. Китайская живопись, простой пейзаж: крестьянин мирно работает в поле, облако неспешно плывёт по небу, вершины гор белеют вдалеке, дорога ведет к ясному горизонту. Отчего холод за спиной, почему страшит дорога, ведущая вперёд? В картине есть «великая пустота», портал в бездну, и, если приглядеться – в небе над дорогой летит тот, кто сорвался, не дошёл, кого в этой реальности быть не может. И в этом мистическом иррациональном страхе есть и танец смерти, и полет над бездной. И ещё, когда я играю так нелюбимую в детстве «Болезнь куклы», то в тринадцатом такте я всегда чуть замедляю темп, будто холодом подмораживает пальцы. И ещё, когда звучит в любимом фильме незатейливая песенка далекого 1926 года. И ещё, и ещё. И ещё.

Галина Гужвина

Как у пташки крылья

…в «Птицу», Der Bunte Vogel, мы поехали сразу после. С неба то хлестало, то слабо, струйками старческой мочи стекало по прорезиненной броне дождевиков, но у Фогеля под крыльцом, промеж свальным грехом занятых велосипедов, было потно, накурено, неряшливо и шумно от пивного, немецкого, студенческого ржания. «Швайны вы, швайны!» – картезиански обозначил себя настоящего Стефан, лихо, плотно в стену, припарковался, натянул на пшеничные кудри твидовую копполу, бросил мне деловито: «У тебя что под свитером? Лифчик или топ? Нам сейчас нужно больше секса!» – потом рванул дверь, принял меня, полураздетую, дрожащую, спотыкающуюся, в объятья, и мы застыли, он рабоче, я, несмотря ни на что, блаженно, – пока голова у меня не перестала кружиться, пока телесная жадность не вступила в свои права, пока нас хорошенько не заметили, не запомнили буянящие у бара студиозусы. После трёх мартини на нос мы примерно зажигали оба: Стефан лапал долговязую, в дирндле и крыльях на лопатках блондинку, я, отчаянно ревнуя, глупо сравнивая её с собой, прижималась к смуглому, тонкокостно-мускулистому то ли итальянцу, то ли турку, ритмично, под грохочущий Раммштайн ёрзала, елозила, провоцировала, пока воспламенившийся южанин не увлёк меня с танцпола в какой-то закуток, не полез, опасно потяжелев джинсовым гульфиком, мне под топ, не получил, возбуждённый и беззащитный, по морде от вовремя протрезвевшего Стефана. К машине мы бежали, хохоча, держась за руки, бросив кассирше полсотни и пообещав, что с утра вернёмся за сдачей, я сломала и скинула в лужу каблук, кто-то из средиземной группы поддержки неудачливого пикапера швырнул нам вслед кружкой с пивом. Кружка разбилась о стену над крышей моего Клио, пивная пена сползла по барочным кирпичам. То пятно за многие годы не смыли ни дожди, ни добросовестные вестфальские дворники, оно всё ещё мозолит глаза, без всякой логики напоминая не череп, нет, и незнакомый профиль, но член. Грустно поникший член.

…Я не чувствовала тогда ни усталости, ни подавленности, одно вожделение, лихорадочное, безудержное, – и бездумную радость его удовлетворения. Той ночью всё было можно, вежливая сдержанность прежних наших со Стефаном встреч, мои осторожность и тщательно культивируемая ненавязчивость – были отброшены за ненадобностью, Стефан сам отдал себя мне во власть, всем своим поджарым нормандским телом, холодным своим и насмешливым, Парижем отточенным умом, и я этим пользовалась. Через неделю мы съехались. Через месяц, затащив меня в какую-то ювелирную лавку в Амстердаме, где мы заимели обыкновение проводить выходные, он купил мне кольцо с одиннадцатью бриллиантами. Ещё через месяц, в городской ратуше, под сиреной, василиском и драконом, символами лжи и смерти, нас сочетали законным, на всей территории Евросоюза действительным браком, проиграв на колоколах не обыденный в таких случаях Гимн Вестфальскому миру, но «Гаудеамус» и «Оду к Радости». «В кои-то веки внутреннюю университетскую свадьбу справляем! – благодушествовал, багровел придушенной галстуком шеей завкафедрой Рюк. – Все, все наши здесь, ведь все?» Стефан скользнул рукой по моему полуприкрытому тонким кружевом плечу, впился мне в рот сладким, только что шампанского пригубившим поцелуем. Страха – не было, не было ни беспокойства, ни простого даже любопытства к тому, что думали на кафедре о долго не дававшем о себе знать постдоке и думали ли вообще, и даже местную криминальную хронику; закрутившись в подготовке к свадьбе, я читала по утрам с небрежной скукой. Боровский распался, растворился в пропитанной дождём вестфальской земле, слился с её зеленью, пошёл на откорм её улиток – и никто о нём не вспоминал, никому не было до него дела.

…Потом были Париж, и Оксфорд, и Чикаго, и два чудных, на мульфильм Иванова-Вано похожих года в бразильском Сальвадоре, в самом центре которого, на одной из горбатых, лоскутьями ярких фасадов занавешенных улочек Пелоуриньо родились наши со Стефаном дети, раньше выучившиеся плавать, чем ходить, на всю жизнь сохранившие на коже ласку мелкого, как звёздная пыль, сальвадорского песка, дара Иеманджи. Было везенье, и встречи, и люди, и всегда невозможно одновременные рабочие контракты – вплоть до последнего, постоянного, в зелёной, мягко холмистой, пропитанной историей французской провинции. Страха не было, не было даже тогда, когда мы прочитали в Алльгемайне о жуткой находке в одном из сомами и карпами кишащих каналов вестфальского Версаля, копии Хет Лоо – череп, одна бедренная и две лучевые кости, три рёбра, несколько позвонков, принадлежавших мужчине в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет, погибшему лет за семь-десять до того. Давность лет и захламлённость университетских архивов вкупе со страшной текучкой кадров делали практически невозможным выяснение обстоятельств дела, да и кто бы мог проверить эти обстоятельства, даже их восстановив, если я, даже я, прожив со Стефаном годы, всё ещё больше жизни любя и лелея каждую клеточку его сухощавого тела, каждый извив его такой, в сущности, несложной, пустоватой души – не знала, как и зачем он убил тогда невзрачного, безобидного Боровского в аллеях закрытого на ночь парка. Я знала только как сорвалась, как полетела к нему на помощь, когда услышала в трубке его непривычно взволнованный голос, как придумала раздеть труп и по частям выбросить одежду в разные контейнеры для Армии Спасения, как резала маникюрными ножницами кредитные карты Боровского, как жгла в мангале на балконе его паспорт и каким привкусом пропитались поджаренные на этом огне шашлыки. Как знала и то, что сейчас сделала бы то же самое. Потому что крепка, как смерть, любовь. И чем смертельнее в замесе, тем крепче.

Марина Васильева

Внизу

В детстве я провалилась в подвал старого недостроенного дома.

Мне нравились разрушенные дома. Магнитом к ним тянуло. А потом притянуло гравитацией сквозь дыру в полу.

Я не сразу поняла ситуацию. Свет падал пятнами из дыр в стенах наверху, подсвечивал траву, которой заросла земля, закрытую комнату пространства и ровные стены, по которым невозможно забраться.

Надо мной был выход прямо на улицу. В маленькую дыру я видела, как деревья машут мне листьями на фоне голубого неба, но не могла достать. После множества попыток до меня дошло, что я сама не выберусь. Детское «ещё чуть-чуть» долго не отпускало, а когда отпустило, я осмотрелась.

Пришёл страх – робкое крадущееся чувство, только начало.

Было тихо, невероятно тихо. Бетонные плиты словно впитывали звуки, идущие снаружи, и эхом множили хруст камней под ногами, оставляя меня в гулкой изоляции.

Страх буквально заполнил моё тело как холодная вода, он вызывал паралич. Я чувствовала: другая часть подвала, где было меньше света, к которой я долго простояла спиной, ожила. Словно само существо страха заполняло воздух и пялило в меня свои водянистые глаза. Чем больше меня парализует – тем оно сильнее.

Заставила себя сделать круг, чтобы вернуть себе ощущения тела. Тихо, крадучись. Я пыталась не издавать звуков, таилась как кролик. Только волк был невидим и, казалось, атакует на слух.

Помню, как в углу лежала тряпка, стёганый ватник синего цвета. Фантазия добавляла ему значения, и я познакомилась с одним из лучших друзей страха – отвращением. Страх придаёт мерзотность даже нейтральным предметам. И вроде ничего страшного в ватнике нет, он был относительно чистый, не рваный – не жженый, но на нём я дольше всего задерживала взгляд.

Победив паралич, я отвоевала подвал. Шаг за шагом. Осмотрела каждый угол, чтобы убедить себя – здесь нечего бояться. Свыклась. Наверное, так правильно сказать.

Первичный страх отступил. Я сняла с себя его покрывало и увидела подвал в другом свете, в следующем слое, более детальном. Стены стали знакомыми, я смогла их рассмотреть. Заметила их чистоту – ни следов баллончика, ни копоти, какие были во всём здании… Сюда редко забирались.

Потому что выбраться сложно.

Рядом со мной, под выходом, рос сеянец клёна. Я была ребёнком и искала в этом знак. Я думала, что мы друзья. Ну не может же это быть совпадением! Он внизу и я внизу. Представляла, как через много лет он вырастет, я смогу забираться по нему, а это место будет моим тайным, потому что только я буду знать про дерево. Собиралась проведать его в следующем году, не забыть. Наличие друга успокаивает.

Солнечные пятна сместились. Переползли с земли на стены. Взгляд на небо по-прежнему резал глаза яркостью, но ход времени уже тушил свет. В подвале сумрак сгущался.

Когда я это заметила, на меня нахлынула волна ужаса. Ужаса неизбежного. Вечер неминуемо настанет, а за ним и ночь. Я боялась синей черноты. Дома ночью я просила маму принести попить, потому что мне было страшно вставать с кровати, а здесь… я серьёзно думала, что могу впасть в кому от страха. И это для меня было желательным вариантом. Отключиться от реальности, закрыть глаза и ничего не видеть, быть не здесь.

Страх будущего отличается от страха в настоящем, он заставляет думать и действовать.

Была ранняя осень, первые сентябрьские дни, когда дети ещё имеют летнюю привычку долгих прогулок. Училась во вторую смену, шла со школы и свернула с пути. Дома меня хватятся только с наступлением темноты, да и навряд ли пойдут искать сюда. Это здание было далеко от дороги, на заросшем строительном пустыре, близко никто не подходил.

Поэтому нужно пробовать, придумывать новые способы. Я так решила. Пока делаешь что-то, страх притупляется. Я готова была прыгать всю ночь, верила, что смогу. Детское упрямство. Выдохлась быстро и облокотилась на стену.

Когда шлейфом спал и этот страх, я увидела, что стены не только чистые от надписей, но и кишат пауками. Видать, под вечер пауки начинают выползать из нор. Некоторые забрались на меня и щекотали шею, карабкались по юбке. Вскрикнув, я начала их скидывать. Эхо больно резануло уши, нарушило резолюцию молчания.

Я не стала топтать пауков, потому что их было слишком много. Я просто видела их количество и надеялась на мировую: я их не трону, а они – меня. «Мы с тобой одной крови», наивный компромисс. Страх, заставляющий лебезить.

Только страх пауков не успел перерасти в трусость. Когда страхов много, побеждает сильнейший, и уходящие солнечные лучи создали перевес. Мне надо было выбраться до темноты! Предохранитель перегорел. Вместо страха пришла злость.

Я помню, как страх пауков умер. Его словно раздавили, как самого паука, с чавкающим хрустом. Они разбегались под ногами рыжими точками, волочили свои тяжёлые тельца на тоненьких ножках. Мерзкие, да. Но они ничего не могут сделать, я сильнее.

Я чувствовала себя героем. Победа над одним страхом внушает презрение к остальным обстоятельствам. К паукам, к ватнику, к темноте, которая уже ползёт из углов. Ко всему.

Я просто сильнее.

Натянула рукава кофты на ладони и снова разбежалась, чтобы допрыгнуть, как в окне наверху показался силуэт. Мужчина вытащил меня из подвала. Как оказалось, он услышал мой единичный крик. Чистая случайность. Среди всех своих страхов я забыла самое главное – что надо кричать, чтобы тебя услышали.

Поблагодарила спасителя и сбежала.

В тот день я нашла самое приятное в страхе – победу над ним.

Исаак Розовский

Ночь, когда забрали маму

В ту ночь Рува проснулся от внезапного яркого света. И на всю жизнь запомнил ощущение невероятного счастья, охватившего его. В детстве зрение ведь не сразу восстанавливает привычную чёткость и яркость. Нет, мир вокруг какое-то время ещё двоится, троится и радужно переливается. Этот миг можно даже немного продлить, плотно сжимая веки.

Да что там зрение? Всё тело пребывает в блаженном оцепенении. Требуется немалое усилие, чтобы вернуть ему привычную упругость, силу и подвижность. А это срочно надо сделать, ибо трое незнакомцев в комнате, и один из них – в настоящей чекистской кожанке – это же папа! Никогда прежде не виденный папа!

– Папа! Папа приехал! – радостно кричит Рува и жмётся к нему, и льнёт, и обнимает руками за пояс (выше он не достаёт). А папа смотрит сначала настороженно, но потом взгляд его теплеет. Он глядит на сына, а рука останавливает спутника, говорящего: «Товарищ капитан, я пацанёнка-то уберу?» Он проводит пальцем по кончику Рувиного носа, задранного вверх, где почти под потолком улыбается папино лицо, и сын чувствует себя на седьмом небе от этой немудрёной ласки.

Да, отец со своими друзьями вернулся из долгого похода. Но что, спрашивается, делают в их комнате дворник и его зевающая жена? И почему всё перевёрнуто вверх дном, и вещи валяются в полном беспорядке? А мама сидит на стуле скучная, а совсем нерадостная? И машинально перебирает руками лифчик, который, видимо, забыла бросить в тюк у своих ног?

Нет, что-то не так. Вот и мать в своей любимой кофточке с едва заметным простеньким узором, который Рува так хорошо изучил, бессчётное число раз прижимаясь к её груди, когда случались детские несчастья и обиды, вдруг зовёт его со стула: «Сыночка, подойди…»

Он неохотно отлепляется от папы, подходит к ней. Губы у неё прыгают, и она скороговоркой начинает шептать ему в ухо что-то дикое и невообразимое: «Я сейчас должна буду уйти… ненадолго… просто глупая ошибка… разберутся… Вернусь завтра или послезавтра… Тебя сейчас тоже увезут. Ты же не можешь остаться один в доме, так ведь? А там будет много детей, и ты с ними будешь играть. А потом я вернусь, и заживём, как прежде…»